Роберт Шиллер
Нарративная экономика. Новая наука о влиянии вирусных историй на экономические события
Об универсальности нарратива
Антропологи, изучающие поведение людей, характерное для различных культур в поисках универсальности нарративов, обнаружили группу поведенческих норм, присущих любому человеческому обществу и каждому отдельному человеку. Они назвали их «универсалиями».
Антрополог Дональд Э. Браун выявил важную для читателей этой книги универсалию о том, что люди «используют нарративы для того, чтобы объяснять произошедшее и рассказывать истории» (4). По сути, нарративы представляют собой уникальный феномен, не присущий ни одному другому виду, кроме человека.
Более того, некоторые исследователи предположили, что способность рассказывать истории отличает человека от животных, и даже предложили называть наш вид Homo narrans (Фишер, 1984 г.), Homo narrator (Гоулд, 1994 г.) или Homo narrativus (Ферранд и Вейл, 2001 г.) – «человек, рассказывающий историю». Может быть, такое наименование было бы более верным, чем Homo sapiens (т. е. «человек разумный»)?! Нам лестно считать себя представителями Homo sapiens, но, возможно, это название не совсем точно отражает суть.
В античной Греции философ Платон высоко оценил значимость нарративов. Свои философские воззрения он выражал в форме вымышленных диалогов с участием знаменитого Сократа. Именно благодаря мощному воздействию нарративов его работы популярны по сей день. В диалоге «Государство», написанном около 380 года до н. э., персонаж Платона утверждает, что правительство должно ввести цензуру на популярные истории. Беседуя с Адеймантом, Сократ говорит: «Я не утверждаю, что эти ужасные истории не несут вообще никакой пользы, однако существует опасность, что они сделают наших стражей слишком возбудимыми и чувствительными» (5). В трактате «Об ораторе» (55 г. до н. э.), который, по сути, посвящен нарративам, римский сенатор Цицерон пишет: «Природа создает и формирует людей остроумными подражателями и рассказчиками; их взгляд, голос и иные средства выражения мысли помогают им донести свои идеи» (6).
У других видов есть своя культура, но ее не передают нарративы. Как же другие живые существа получают базовые навыки выживания вроде знания о том, каких хищников следует остерегаться? В ходе экспериментов было доказано, что страх перед змеями заложен у обезьян генетически, как и страх птиц перед ястребами. Более того, эксперименты показывают, что обезьяны и птицы приобретают этот страх, наблюдая за тем, как нападают на их сородичей. Они также приобретают этот страх, причем страх устойчивый, становясь свидетелями обстоятельств, которые пугают других представителей их группы даже в том случае, когда такие нападения не происходят (7). Однако такой механизм передачи культурной информации несовершенен, а способность рассказывать истории, используя для этого язык, присуща только людям. Сила человеческих нарративов, вызывающих чувство страха, состоит в том, что соответствующая информация может быть получена в отсутствие контакта с провоцирующими страх факторами. Если нарратив обладает достаточно большой силой воздействия и способен спровоцировать яркий эмоциональный отклик, он может вызвать сильную инстинктивную реакцию по типу «бей или беги».
Универсальными также являются нормы вежливости при ведении диалога, что способствует передаче нарративов от человека к человеку. Базовые правила вежливого общения подразумевают взгляд в глаза собеседнику, приветствие в начале диалога и прощание по его завершении. Соблюдение этих норм делает общение приятным для второй стороны. Как показывают экспериментальные исследования, эти нормы настолько укоренились в сознании людей, что мы проявляем определенную вежливость, даже когда общаемся посредством компьютера (8). Если понаблюдать за любым человеческим сообществом, мы увидим людей, сидящих перед телевизором или вокруг костра и разговаривающих друг с другом – а чаще набирающих сообщения и размещающих посты в социальных сетях – с целью увидеть реакцию других людей и получить обратную связь, подтверждающую либо опровергающую их собственные мысли. Складывается впечатление, что человеческий мозг стремится объяснить происходящие события, создавая соответствующие нарративы в ходе социального взаимодействия.
Некоторые исследователи также высказывали идею о том, что наш вид следует называть Homo musicus, то есть «человек музыкальный», поскольку представители всех человеческих культур сочиняют музыку, тогда как для других видов живых существ это не характерно (9). Лингвист Рэй Джекендофф проводил много параллелей между особенностями умственной деятельности при обработке мозгом человека нарративов и музыкальных произведений (10). В своей книге Music, Language, and the Brain («Музыка, язык и мозг») Анирудх Патель приходит к выводу, что в музыке присутствует «тенденция к созданию нарративов» (11). Существует, разумеется, инструментальная музыка, однако когда она становится успешной и востребованной, то, как правило, приобретает форму программного музыкального произведения либо симфонической поэмы, сами названия которых и отдельные музыкальные нюансы стимулируют воображение слушателей. По мнению музыковеда Энтони Ньюкомба, классическая симфония представляет собой «положенный на музыку роман», в котором, пусть в общих чертах и на уровне эмоционального восприятия, просматривается конкретная история (12).
Теории заговора в нарративах
Часто базой для популярных нарративов служит концепция «мы против них» – тенденция делить все на черное и белое, выявляя пороки и глупость конкретных персонажей истории. Шутки зачастую возникают вокруг персонажей – представителей какой-либо другой группы. В крайнем случае события могут рассматриваться в качестве доказательств воображаемого заговора. По мнению историка Ричарда Хофштадтера, который отмечал немало примеров беспочвенных теорий заговора в истории США, нарративы демонстрируют «почти трогательную заботу о фактах» (13), несмотря на то что факты эти часто практически абсурдны. Разумеется, стремление людей быть в курсе заговоров объяснимо, ведь история знает множество примеров реальных заговоров. Однако человек, судя по всему, имеет врожденный интерес к различным заговорам и, стремясь обезопасить себя от происков посторонних сил, выстраивает доверительные отношения с друзьями, с кругом которых он себя идентифицирует.
Эта склонность, по-видимому, связана с человеческими принципами взаимности и мести предполагаемым врагам – двумя тенденциями, которые, как было установлено, имеют отношение к экономическому поведению с точки зрения готовности уступить при ведении переговоров или стремлению наказать за нечестное поведение, даже если это повлечет за собой экономические потери (14).
История и нарратив
Слова «нарратив» и «история» часто используют в качестве синонимов. Однако, согласно определению онлайн-словаря Merriam-Webster, нарратив – это «способ представления или понимания ситуации либо ряда событий, который отражает и продвигает конкретную точку зрения либо систему ценностей» (15). Таким образом, нарратив представляет собой историю или ряд историй особого вида, в которых делается акцент на важных элементах и подчеркивается их значимость для слушателя. Обычно нарративы предполагают перечисление нескольких реальных либо вымышленных событий, хотя зачастую эти события упоминаются лишь для того, чтобы осветить основную идею и сделать эту концепцию «вирусной».
Склонность создавать простые нарративы даже вокруг масштабных цепочек событий присутствует и у людей поистине аналитического склада ума. Известный во всем мире гроссмейстер Гарри Каспаров так рассказывал о своем опыте: «Самая большая проблема состоит в том, что даже сами игроки могут наступать на одни и те же грабли, рассматривая шахматную партию как некую историю, последовательный рассказ, в котором присутствуют начало, середина и конец, а также несколько поворотов сюжета по ходу повествования. А в конце истории, разумеется, присутствует мораль» (16).
Историк Хайден Уайт подчеркивает различие между историческим нарративом и исторической хроникой, которая представляет собой лишь перечень событий: «Стремление людей толковать исторические истории как завершившиеся события я предлагаю интерпретировать как потребность в получении ими некоего морального смысла, причем цепь реальных событий расценивается с точки зрения важности каждого из них в рамках разворачивающейся моральной драмы» (17).
Создавая свои теории, экономисты как бы надеются на то, что какой-то великодушный диктатор разработает и реализует некий особый план, благодаря которому удастся достигнуть максимального общественного благополучия. Но человека, который сумел бы разработать подобный план, в природе не существует. Зато есть люди, которые могут быть эгоистами, альтруистами или теми и другими одновременно. И на их поведение могут оказывать влияние различные истории.
О сценариях и чемоданах на колесах
По мнению психологов Роджера К. Шанка и Роберта П. Абельсона, говоря о нарративах, следует понимать, что это не более чем поведенческие сценарии (18). Эти сценарии также называют социальными нормами, и они в некоторой степени влияют на наши решения, в том числе в экономической сфере. Например, «правило благоразумного человека» в финансовой сфере является социальной нормой, которая оказывает влияние на экономику. Фидуциары и эксперты не имеют права действовать по собственному усмотрению. Они, напротив, должны поступать как «благоразумные люди», что, по сути, означает следование какому-то конкретному сценарию (19).
Когда люди оказываются в непонятной ситуации и не знают, как им следует поступить, они вспоминают о нарративах и примеряют на себя роли, о которых слышали прежде. Они будто бы играют в пьесе, которую видели ранее. О рациональности подобного поведения можно поспорить. С одной стороны, можно понять стремление скопировать поведение очевидно успешного человека, даже если логика этого поведения не ясна. Те, чье поведение копируют, могли иметь свои неведомые или неочевидные причины для того, чтобы поступить так, как поступили, а последовавший за этим успех говорит о том, что они как минимум выбрали правильную линию поведения. Однако традиционные экономические теории не учитывают подобную аргументацию. Они рассматривают следование чужим поведенческим стратегиям как спонтанный, а не продуманный выбор в пользу принципа «если сомневаешься – подражай». Такая спонтанность не укладывается в рамки предположения экономистов о том, что индивид стремится повысить собственную эффективность, используя любую доступную информацию. Наоборот, следование сценариям других людей зачастую выглядит несколько глупо.
Люди зачастую проходят мимо идей, если те не являются частью сценария или не представлены достаточно наглядно. В вышедшей в 2003 году книге The New Financial Order («Новый финансовый порядок») я уже писал, что некоторые из достойных разработок в области финансов практически нигде не внедряются. Я задался вопросом, почему так происходит, и в качестве примера упомянул историю создания чемодана на колесах. Такие чемоданы стали популярными в 1990-е годы после того, как пилот авиакомпании Northwest Airlines Роберт Плат создал чемодан Rollaboard, у которого появились не только колеса, но и выдвижная ручка. При этом более ранний вариант чемодана на колесах Бернарда Сэдоу, созданный им в 1972 году, широким спросом не пользовался.
Путешественнику приходилось тянуть чемодан Сэдоу за кожаный ремень. В целом же модель была удобной, хотя и не без недостатков – чемодан иногда заваливался на бок. Тем не менее это изобретение стало большим шагом на пути модернизации чемодана без колес. Сэдоу столкнулся с большими трудностями, когда попытался представить свой чемодан на рынке – его разработка никого не заинтересовала. Но почему так вышло? Ведь идея была хорошей, и сегодня почти у каждого путешественника есть чемодан Rollaboard или подобный ему, уже более современной модели. Выбирая чемодан, большинство людей даже не допускают мысли о том, чтобы купить модель без колес.
Спустя несколько лет после выхода «Нового финансового порядка» мне на электронную почту пришло письмо от бывшего патентного эксперта. Он сообщил, что в 1887 году был получен патент на сундук на колесах. По сути, идея этих изобретений одна и та же (20). Но я не нашел в газетах той эпохи упоминаний о подобном новшестве. Позже мне попалась статья, написанная Джоном Алланом Мэйем в 1951 году, в которой он описывал, как начиная с 1932 года пытался создать и начать продавать чемоданы на колесах. Мэй писал: «Они лишь смеялись. Зато я был настроен весьма серьезно. Однако все они лишь смеялись, вся эта толпа. Какой бы группе людей я ни рассказывал о возможном использовании колес, они, зевая, начинали забавляться: “А почему бы не использовать колеса по полной, почему бы не приделать людям колеса?” По моим подсчетам, я рассказал об идее чемодана на колесах в 125 группах, о ней от меня узнали примерно 1500 человек. Моя жена устала слушать об этом уже в 1937 году. Единственным человеком, который воспринимал мои слова всерьез, был изобретатель, который некоторое время жил через пару домов от меня. Беда в том, что и его никто не воспринимал всерьез» (21).
Я никогда не понимал, почему идея чемоданов на колесах не стала заразной. Могу предположить, что изобретение Плата оказалось настолько впечатляющим, что никто не задумался о том, что колеса на чемодане выглядят нелепо. Газетная реклама 1991 года прочно связала образ чемоданов Rollaboard с авиацией, а в 1990-е годы это выглядело куда эффектнее, чем сейчас: «Это чемодан, созданный пилотом и подходящий для перевозки багажа при полетах за рубеж большинством авиакомпаний. Благодаря встроенным колесам и выдвижной ручке такой чемодан удобно везти по зданию аэропорта, поднимать на борт самолета и перемещать по проходу» (22).
«Эпидемия» разгорелась после того, как члены авиаэкипажей начали пользоваться чемоданами Rollaboard, а пассажиры увидели, как эффектно выглядят эти люди, идущие по аэропорту и без усилий катящие за собой чемоданы.
К 1993 году при создании рекламы чемоданов Rollaboard это внимание общественности пришлось очень кстати: реклама гласила, что эти чемоданы – «лучший выбор авиаэкипажей по всему миру». Возможно, для того чтобы стоящая идея, возникшая более ста лет назад, внезапно привлекла всеобщее внимание, не хватало именно этого.
Экспериментальные свидетельства виральности контента
Результаты экспериментальных исследований показывают, что выводы об успешности собственной творческой деятельности люди делают на основании реакций других людей, оценивающих ее итоги. В ходе одного из исследований (23) социолог Мэтью Дж. Салганик и его коллеги создали «искусственный музыкальный веб-сайт». На нем была представлена подборка песен, которые посетители могли прослушать, оценить и при желании скачать. Все песни в подборке были неизвестных групп, и никто из участников эксперимента ранее их не слышал.
Этот импровизированный сайт был создан по образцу реальной интернет-площадки, посетители которой никак друг с другом не контактируют и могут лишь видеть рейтинг популярности конкретных музыкальных композиций. Рейтинг был единственным доступным для них «маячком». Участников случайным образом разделили на группы, которым были предложены разные условия: индивидуальные и общие. Участники эксперимента, которым предложили индивидуальные условия, должны были выбирать понравившиеся песни самостоятельно, при этом выбор других людей был им неизвестен. Те же, кто участвовали в эксперименте на общих условиях, были разделены на восемь подгрупп, им были доступны данные о числе скачиваний музыкальных композиций другими участниками в рамках своей подгруппы. Условия проведения эксперимента предполагали, что на экране компьютера песни всегда отображаются в порядке уменьшения их популярности, которая определялась на основании количества скачиваний. Первый потенциальный покупатель в такой группе не видел информации о выборе других участников, второй видел выбор, который сделал первый, третий – выбор первых двоих и т. д.
Исследователи выяснили, что в каждой из восьми подгрупп сформировался свой рейтинг хитов, лишь частично совпадающий с рейтингами других подгрупп. Успех определенных музыкальных композиций в каждой из восьми подгрупп оказался значительно выше, чем в группе, участники которой делали свой выбор, не располагая информацией о выборе других людей. Из этого следует логичный вывод: спонтанный первоначально сделанный кем-то выбор с течением времени поддержали многие другие люди. В реальной жизни этот эффект, вероятно, даже более очевиден, поскольку владельцы реальных площадок стремятся максимально увеличивать поток клиентов. Результаты исследования можно рассматривать в качестве экспериментального подтверждения идеи о том, что начало масштабным эпидемиям могут положить случайные, казалось бы, незначительные события.
Мы должны понимать, что история, в том числе история экономическая, это не логически упорядоченная последовательность событий, представленная посредством соответствующих нарративов, призванных выявить истинный смысл этих событий или способствовать достижению общественного консенсуса. Важнейшие события происходят в результате, казалось бы, несущественной мутации нарративов, которые становятся чуть более заразными, чем прочие, чуть медленнее стираются из памяти общественности или выражают настолько передовые идеи, благодаря которым получают преимущество.
Как мы узнаем из следующей главы, в которой рассмотрим созвездия нарративов, связанные с известной (или печально известной) кривой Лаффера, случайные события могут отсылать нас к более масштабным и всепроникающим созвездиям нарративов.
Глава 5
Кривая Лаффера и кубик Рубика становятся вирусными
Одной из самых сложных задач в исследовании нарративов является прогнозирование таких важных показателей, как скорость распространения заражения и последующего восстановления. Несмотря на все прилагаемые усилия эпидемиологов и других ученых, мы не можем полностью отследить психические и социальные процессы, вызывающие заражение. Поэтому нам трудно понять, как они сходят на нет (1).
Рассмотрим пример из поп-культуры: всем известно, что предсказать успех кинофильмов до их выхода практически невозможно (2). Джек Валенти, экс-президент Американской ассоциации кинокомпаний, считает:
«Даже обладая опытом и творческим чутьем самых компетентных представителей нашей сферы, никто, абсолютно никто не сможет сказать вам, какова будет судьба фильма на рынке… Пока в темном зале кинотеатра на экране не появятся кадры фильма, которые не оставят равнодушными присутствующих там зрителей, вы не сможете сказать, что этот фильм удался» (3).
Сценарист Уильям Голдман в самом начале своей книги высказал аналогичную мысль:
«Никто ничего не знает. Ни один человек во всей киноиндустрии не сможет сказать, что точно выстрелит. В каждом случае это лишь предположение, и если повезет, то обоснованное» (4).
На практике многие фильмы и песни от создателей «одного хита» (5) свидетельствуют о том, как сложно получить широкое распространение. Человек, некогда создавший хит, часто не может повторить свой успех вновь. Кроме того, хиты прошлых лет больше никогда не станут настоящими хитами, по крайней мере не претерпев значительных изменений.
В экономике есть свои одноразовые хиты, включая печально известную кривую Лаффера. Изучение того, как этот экономический нарратив получил столь широкое распространение, позволяет лучше понять, к каким последствиям приводят экономические нарративы в реальной жизни.
Кривая лаффера и печально известная салфетка
Кривая Лаффера – это известная диаграмма, которую экономист Артур Лаффер нарисовал во время обеда в 1974 году для иллюстрации целесообразности снижения правительством налоговых ставок без сокращения объема госрасходов. Эта идея могла понравиться многим избирателям, если бы такое обоснование признали убедительным. Данный нарратив можно легко найти в сети по запросу «кривая Лаффера» (см. рис. 5.1). Существуют две эпидемические кривые (не путать с самой кривой Лаффера): первая демонстрировала рост вплоть до начала 1980-х годов, а вторая – после 2000 года, в связи с появлением уже другого нарратива, оправдывавшего дефицит государственного бюджета и связанного со словами «современная денежная теория».
Кривая Лаффера выглядит как простая диаграмма из учебника по введению в теорию экономики, но с одним важным отличием – она известна даже простым обывателям. Кривая, имеющая перевернутую U-образную форму, показывает взаимосвязь поступлений от государственного подоходного налога и ставки, по которой доход облагается налогом, учитывая, что более высокие налоговые ставки заставляют людей меньше работать, тем самым уменьшая объем национального дохода. Концепция изначально звучит как что-то, что большинство людей сочло бы скучным и занудным. Но каким-то образом именно кривая Лаффера стала очень популярной (рис. 5.1).
Кривая Лаффера, описанная в нарративах, отраженных на рисунке, во многом обязана своим распространением тому факту, что она использовалась для оправдания значительного снижения налогов для людей с более высокими доходами. «Заражение» кривой Лаффера связано с фундаментальными политическими изменениями после избрания в 1980 году Рональда Рейгана на пост президента США, а годом ранее – в 1979 году – Маргарет Тэтчер премьер-министром Великобритании. Они были консерваторами и по ходу своих избирательных кампаний обещали снизить налоги. Вместе с тем нарратив о кривой Лаффера, возможно, не сыграл подобной роли при избрании примерно в то же время во Франции президентом социалиста Франсуа Миттерана. Хотя анализ оцифрованных французских газет и показывает, что la courbe de Laffer (кривая Лаффера) стала популярной и во Франции, но все же в меньшей степени, чем в Соединенных Штатах и Великобритании.
Рис. 5.1. Частота упоминаний кривой Лаффера
Экономический нарратив Артура Лаффера в виде диаграммы на салфетке о влиянии налогов на экономику достиг пика «эпидемии» примерно в 1980 году и пережил вторичную эпидемию после 2000 года.
Источники: расчеты автора с использованием данных ProQuest News & Newspapers с 1950 по 2019 год, «Книги» (Google Ngrams) с 1950 по 2008 год, без выравнивания.
У нарратива о кривой Лаффера удивительная концовка, которая удивляет, но, как правило, не вызывает смех. Нарратив выглядит следующим образом: какова взаимосвязь между налоговой ставкой, по которой облагается доход, и суммой налоговых поступлений, собираемых правительством? Что ж, совершенно ясно, что если налоговая ставка равна нулю, то и налоговые поступления будут равны нулю. С другой стороны, если ставка налога составляет 100 %, то таким образом государство конфискует весь доход. При 100 %-й налоговой ставке никто работать не будет, и вновь мы получаем нулевые поступления от налогов. При налоговых ставках от 0 % до 100 % будет собираться некая сумма налоговых поступлений. Когда вы соединяете точки, то у вас получается кривая Лаффера. А вот и кульминация: поскольку кривая имеет форму перевернутой буквы U, всегда будут две налоговые ставки, при которых собирается заданный объем налоговых поступлений. Этот вывод является неожиданным, поскольку почти никто не говорит о двух налоговых ставках для получения государством необходимого дохода. Очевидно, что для наполнения бюджета правительству эффективнее использовать более низкую, а не более высокую из двух ставок.
Идею о том, что высокие налоги могут снизить стимул к зарабатыванию денег и созданию рабочих мест, вряд ли можно было назвать новой. Адам Смит говорил об этом еще в XVII веке (6). Эндрю Меллон, министр финансов США с 1921 по 1932 год, был известен своей экономикой «просачивания благ сверху вниз» и вместе с президентом Кэлвином Кулиджем (1923–1929) успешно боролся за снижение подоходного налога, который после окончания Первой мировой войны какое-то время продолжал оставаться высоким. Но со временем имя Меллона померкло (за пределами Университета Карнеги – Меллона), и нарратив утратил свою актуальность.
История кривой Лаффера не получила широкого распространения в 1974 году, когда Лаффер впервые заявил о ней. Своей заразительностью она обязана описанному в 1978 году Джудом Ванниски в книге The Way the World Works («Как устроен мир») случаю. Автор красочно описал историю о том, как в 1974 году Лаффер, он и два высокопоставленных представителя Белого дома – Дик Чейни (7) и Дональд Рамсфельд – обедали в ресторане Two Continents (8) и Лаффер нарисовал свою кривую на салфетке.
Спустя годы, уже после смерти Ванниски, его жена нашла среди бумаг покойного мужа салфетку с кривой Лаффера. Теперь она хранится в Национальном музее американской истории (9). Вот что пишет об этой салфетке на сайте музея его куратор Питер Либхольд:
«Каждый куратор музея постоянно находится в поиске такого невероятного культового объекта, удивительного артефакта, который не только сам по себе интересен, но и связан с одной из великих страниц американской истории. К сожалению, подобные артефакты – большая редкость, а некоторые из самых интересных историй оказываются вымышленными. Однако иногда вам удается отыскать самородок. Мне посчастливилось сделать невозможное и получить в руки невероятную историю, связанную с американским бизнесом, политическими переменами, революцией в экономике и общественным влиянием. Это было действительно круто!» (10)
Беда в том, что сам Лаффер в свое время отрекся от истории с салфеткой. Он написал:
«Моя единственная претензия к версии истории Ванниски касается того факта, что в том ресторане использовались тканевые салфетки, а моя мать с детства приучила меня не портить красивые вещи. Ну, это моя история, и я не собираюсь от нее отступать» (11).
Лаффер был честен в своих воспоминаниях, но его честность не могла повлиять на историю, которая была слишком хороша, чтобы от нее можно было отказаться.
