Роберт Рождественский
За тобой через года (сборник)

Полная версия

Всё хочу я увидеть…

«Все хочу я увидеть…»

 
Все хочу я увидеть.
Хочу испытать,
            Все, кроме смерти,
И услышать все шепоты мира
и все его грохоты.
Но даже и то, что небесный Госплан
            отпустил мне по смете,
я честно приму.
И вместе с друзьями
потрачу до крохотки…
Все желания могут исполниться,
            кроме самого яркого —
колеса машины времени
            ржавеют – несмазаны…
А мне б
откусить
от того матросского яблочка!
А мне бы
почуять
рукопожатье товарища маузера!..
Это вовсе не кровь,
            это время в жилах играет.
             Пусть потом разберутся,
                    кто гений,
                           кто трус,
                              кто воин.
             Ведь не тогда человек умирает,
                    когда умирает,
А тогда, когда говорит:
«Я собой доволен…»
Я собой доволен…
             И можно готовить деньги,
заказывать место на кладбище
и траурный выезд…
 
 
А в соседнем сквере
             кудахчут хорошо одетые дети.
И не знают еще,
что им досталась эпоха —
             на вырост!
Мы об этом тоже не знали.
Мы не верили, что состаримся.
И что однажды
             на сердце у каждого
истина выжжется:
никогда не бывает Счастье
конечной станцией!..
…Потому-то и кружится этот мир.
Потому он
             и движется.
 

Начало

 
Я родился —
нескладным и длинным —
в одну из влажных ночей.
Грибные июньские ливни
звенели,
как связки ключей.
Приоткрыли огромный мир они,
зайчиками прошлись по стене.
 
 
«Ребенок
удивительно смирный…» —
врач сказал обо мне.
…А соседка достала карты,
и они сообщили,
что
буду я не слишком богатым,
но очень спокойным зато.
Не пойду ни в какие бури,
неудачи
смогу обойти
и что дальних дорог
не будет
на моем пути.
Что судьбою,
мне богом данной
(на ладони вся жизнь моя!),
познакомлюсь
с бубновой дамой,
такой же смирной,
как я…
Было дождливо и рано.
Жить сто лет
кукушка звала.
Но глупые карты
врали!
А за ними соседка
врала!
Наврала она про дорогу.
Наврала она про покой…
Карты врали!..
И слава богу,
слава людям,
что я не такой!
Что по жилам бунтует сила,
недовольство собой храня.
Слава жизни!
Большое спасибо
ей
за то, что мяла меня!
Наделила мечтой богатой,
опалила ветром сквозным,
не поверила
бабьим картам,
а поверила
ливням грибным.
 

Утро

Владимиру Соколову

 
Есть граница между ночью и утром,
между тьмою
             и зыбким рассветом,
между призрачной тишью
и мудрым
ветром…
 
 
Вот осиновый лист трясется,
до прожилок за ночь промокнув.
Ждет,
             когда появится солнце…
В доме стали заметней окна.
Спит,
             раскинув улицы,
                    город,
все в нем —
             от проводов антенных
до замков,
             до афиш на стенах, —
все полно ожиданием:
скоро,
скоро!
             скоро!! —
вы слышите? —
             скоро
птицы грянут звонким обвалом,
растворятся,
сгинут туманы…
Темнота заползает
             в подвалы,
в подворотни,
             в пустые карманы,
наклоняется над часами,
смотрит выцветшими глазами
(ей уже не поможет это), —
и она говорит голосами
тех,
             кто не переносит
                    света.
Говорит спокойно вначале,
а потом клокоча от гнева:
– Люди!
Что ж это
Ведь при мне вы
тоже кое-что
различали.
Шли,
             с моею правдой не ссорясь,
хоть и медленно,
             да осторожно…
Я темней становилась нарочно,
чтобы вас не мучила совесть,
чтобы вы не видели грязи,
чтобы вы себя
             не корили…
Разве было плохо вам?
Разве
вы об этом тогда
говорили?
Разве вы тогда понимали
в беспокойных красках рассвета?
Вы за солнце
             луну принимали.
Разве я
             виновата в этом?
 
 
Ночь, молчи!
Все равно не перекричать
разрастающейся в полнеба зари.
Замолчи!
Будет утро тебе отвечать.
Будет утро с тобой говорить.
 
 
Ты себя оставь
             для своих льстецов,
а с такими советами к нам
             не лезь —
человек погибает в конце концов,
если он скрывает
             свою болезнь.
…Мы хотим оглядеться
             и вспомнить теперь
тех,
кто песен своих не допел до утра…
Говоришь,
             что грязь не видна при тебе?
Мы хотим ее видеть!
Ты слышишь?
Пора
знать,
             в каких притаилась она углах,
в искаженные лица врагов взглянуть,
чтобы руки скрутить им!
Чтоб шеи свернуть!
 
 
…Зазвенели будильники на столах.
А за ними
             нехотя, как всегда,
коридор наполняется скрипом дверей,
в трубах
             с клекотом гулким проснулась вода.
 
 
С добрым утром!
Ты спишь еще?
Встань скорей!
Ты сегодня веселое платье надень.
Встань!
Я птицам петь для тебя велю,
Начинается день.
Начинается
             день!
Я люблю это время.
Я
жизнь люблю!
 

«Вернуться б к той черте…»

 
Вернуться б к той черте,
         где я был мной.
Где прилипает к пальцам
хлеб ржаной.
И снег идет.
И улица темна.
И слово «мама» —
         реже, чем «война»
Желания мои скупы.
Строги.
Вся биография —
         на две строки.
И в каждой строчке
холод ледяной…
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Вернуться бы,
вернуться б к той черте,
где плачу я в полночной духоте,
где очень близко
губы и глаза,
где обмануть нельзя,
смолчать нельзя.
Измены —
даже мысленно —
страшны.
А звездам в небе
тесно от луны.
Все небо переполнено луной…
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Не возвращаться б
к той черте,
когда
становится всесильной немота.
Ты бьешься об нее.
Кричишь,
хрипя.
Но остается крик внутри тебя.
А ты в поту.
Ты память
ворошишь.
Как безъязыкий колокол, дрожишь.
Никто не слышит крика твоего…
Я знаю страх.
Не будем
про него.
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Где все впервые:
светлый дождь грибной,
который по кустарнику бежит.
И жить легко.
И очень надо
жить!
 

Сын Веры

 
Я —
     сын Веры…
Я давно не писал тебе писем,
     Вера Павловна.
Унесли меня ветры,
напевали мне ветры
     то нахально,
     то грозно,
     то жалобно.
Я – сын Веры.
О, как помогла ты мне, мама!
Мама Вера…
Ты меня на вокзалах пустых обнимала,
мама Вера.
Я —
    сын Веры.
Непутевого сына
    ждала обратно
мама Вера…
И просила в письмах
    писать только правду
мама Вера…
Я —
сын Веры!
Веры не в бога,
    не в ангелов, не в загробные штуки!
Я —
    сын веры в солнце,
которое хлещет
    сквозь рваные тучи!
Я —
    сын веры в труд человека.
В цветы на земле обгорелой.
Я —
    сын веры!
Веры в молчанье
    под пыткой!
И в песню перед расстрелом!
Я —
    сын веры в земную любовь,
ослепительную, как чудо.
Я —
    сын веры в Завтра —
такое, какое хочу я!
И в людей,
как дорога, широких!
Откровенных.
    Стоящих…
Я —
    сын Веры,
презираю хлюпиков!
Ненавижу плаксивых и стонущих!..
Я пишу тебе правду,
    мама Вера.
Пишу только правду…
Дел – по горло!
Прости,
я не скоро
    вернусь обратно.
 

Да, мальчики!

 
Мы – виноваты.
Виноваты очень:
Не мы
        с десантом
            падали во мглу.
И в ту —
        войной затоптанную —
            осень
мы были не на фронте,
        а в тылу.
На стук ночной
        не вздрагивали боязно.
Не видели
        ни плена,
            ни тюрьмы!
Мы виноваты,
что родились поздно.
Прощенья просим:
виноваты мы.
Но вот уже
        и наши судьбы
            начаты.
Шаг первый сделан —
        сказаны слова.
Мы начаты —
        то накрепко,
            то начерно.
Как песни,
        как апрельская трава…
Мы входим в жизнь.
Мы презираем блеянье.
И вдруг я слышу разговор о том,
что вот, мол, подрастает поколение.
Некстати… непонятное…
        Не то…
И некто —
        суетливо и запальчиво, —
непостижимо злобой
увлечен,
уже кричит,
        в лицо нам
            тыча пальцем:
«Нет, мальчики!»
Позвольте,
        он – о чем?
О чем?
Нам снисхождения не надо!
О чем?
И я оглядываю их:
строителей,
поэтов,
космонавтов —
великолепных мальчиков моих.
Не нам брюзжать,
Не нам копить обиды:
И все ж таки
       во имя
            всей земли:
«Да, мальчики!»
Которые с орбиты
       космической
в герои
       снизошли!
Да, мальчики,
веселые искатели,
отбившиеся
от холодных рук:
Я говорю об этом
       не напрасно
и повторять готов
       на все лады:
Да, мальчики в сухих морозах Братска!
Да, мальчики, в совхозах Кулунды!
Да,
       дерзновенно
             умные
                  очкарики —
грядущее
       неслыханных наук!
Да, мальчики,
в учениях тяжелых,
       окованные
             строгостью
                   брони.
Пижоны?
Ладно.
Дело
не в пижонах.
И наше поколенье —
      не они.
Пусть голосят
      о непослушных детях
в клубящемся
      искусственном дыму
лихие спекулянты
      на идеях,
             не научившиеся
                    ничему.
А нам смешны
пророки
неуклюжие.
Ведь им ответить сможем мы сполна.
В любом из нас клокочет революция
Единственная.
Верная.
Одна.
Да, мальчики!
Со мною рядом встаньте
      над немощью
             придуманной
                    возни.
Да, мальчики!
Работайте, мечтайте.
И ошибайтесь, —
Дьявол вас возьми!
Да, мальчики,
      выходим в путь негладкий!
Боритесь
      с ложью!
Стойте на своем!
Ведь вы не ошибетесь
      в самом главном.
В том флаге, под которым мы живем!
 

1963

Юноша на площади

 
Он стоит перед Кремлем.
А потом,
       вздохнув глубоко,
шепчет он Отцу и Богу:
«Прикажи…
И мы умрем!..»
Бдительный,
       полуголодный,
молодой,
знакомый мне, —
он живет в стране свободной,
самой радостной стране!
Любит детство вспоминать.
Каждый день ему —
       награда.
Знает то, что надо знать.
Ровно столько,
сколько надо.
С ходу он вступает в спор.
как-то сразу сатанея.
Даже
       собственным сомненьям
он готов давать отпор.
Жить он хочет не напрасно,
он поклялся
       жить в борьбе.
Все ему предельно ясно.
в этом мире
и в себе.
Проклял он
       врагов народа.
Верит, что вокруг друзья.
Счастлив!..
 
 
…А ведь это я —
пятьдесят второго года.
 

Шла война

«Та зима была, будто война…»

 
Та зима была, будто война, —
        лютой.
Пробуравлена,
прокалена ветром.
Снег лежал,
        навалясь на январь грудой.
И кряхтели дома под его весом.
По щербатому полу мороз крался.
Кашлял новый учитель Сергей Саныч.
Застывали чернила
        у нас в классе.
И контрольный диктант
отменял завуч…
Я считал,
        что не зря голосит ветер,
не случайно болит по утрам горло,
потому что остались на всем свете
лишь зима и война —
из времен года!
И хлестала пурга по земле крупно,
и дрожала река в ледяном гуле.
И продышины в окнах
        цвели кругло,
будто в каждую кто-то всадил
пулю!..
И надела соседка
        платок вдовий.
И стонала она допоздна-поздно…
 
 
Та зима была, будто война, —
        долгой.
Вспоминаю
и даже сейчас мерзну.
 

Баллада о молчании

 
Был ноябрь
       по-январски угрюм и зловещ.
Над горами метель завывала.
Егерей
       из дивизии «Эдельвейс»
наши
сдвинули с перевала…
 
 
Командир
       поредевшую роту собрал
и сказал тяжело и спокойно:
«Час назад
       меня вызвал к себе генерал.
Вот, товарищи,
       дело какое:
Там – фашисты.
Позиция немцев ясна.
Укрепились надежно и мощно.
С трех сторон – пулеметы,
       с четвертой – стена.
Влезть на стену
почти невозможно…
Остается надежда
       на это „почти“.
Мы должны —
понимаете, братцы? —
нынче ночью
       на чертову гору
             вползти.
На зубах —
но до верха добраться!..»
 
 
А солдаты глядели на дальний карниз,
и один —
       словно так, между прочим, —
вдруг спросил:
– Командир,
может, вы – альпинист?.. —
Тот плечами пожал:
– Да не очень…
Я родился и вырос в Рязани,
       а там
горы встанут,
наверно, не скоро…
В детстве
       лазал я лишь по соседским садам.
Вот и вся «альпинистская школа»…
А еще
       (он сказал, как поставил печать!)
там у них —
патрули!
Это значит:
если кто-то сорвется,
       он должен молчать.
До конца.
И никак не иначе…
…Как восходящие капли дождя,
как молчаливый вызов,
лезли,
       наитием находя
трещинку,
выемку,
выступ.
Лезли,
       почти сроднясь со стеной, —
камень
светлел под пальцами.
Пар
       поднимался над каждой спиной
и становился
панцирем.
Молча
       тянули наверх свои
каски,
гранаты,
судьбы.
Только дыхание слышалось
и
стон
сквозь сжатые зубы…
Дышат друзья.
       Терпят друзья.
В гору
ползет молчание.
Охнуть – нельзя.
       Крикнуть – нельзя.
Даже —
       слова прощания.
Даже —
       когда в озноб темноты,
в черную прорву
       ночи,
все понимая,
рушишься ты,
       напрочь
            срывая
               ногти!
Душу твою ослепит на миг
жалость,
что прожил мало…
Крик твой истошный,
неслышный крик
мама услышит.
Мама…
…Лезли
       те,
         кому повезло.
Мышцы в комок сводило, —
лезли!
(Такого
       быть не могло!!
Быть не могло.
Но – было…)
Лезли,
       забыв навсегда слова,
глаза напрягая
       до рези…
Сколько прошло?
Час или два?
Жизнь или две?
Лезли!!
Будто на самую
       крышу войны…
И вот,
почти как виденье,
из пропасти
       на краю стены
молча
       выросли
             тени.
И так же молча —
сквозь круговерть
и колыханье мрака —
шагнули!
Была
       безмолвной, как смерть,
страшная их атака!..
Через минуту
       растаял чад
и грохот
короткого боя…
 
 
Давайте и мы
       иногда
             молчать,
об их молчании
помня.
 

Баллада о спасенном знамени

 
Утром
      ярким, как лубок.
Страшным.
Долгим.
Ратным.
Был разбит
      стрелковый полк.
Наш.
В бою
      неравном.
Сколько полегло парней
в том бою —
не знаю.
Засыхало —
без корней —
полковое знамя.
Облака
      печально шли
над затихшей битвой.
И тогда
с родной земли
встал
      солдат
          убитый.
Помолчал.
Погоревал.
И —
      назло ожогам —
грудь свою
забинтовал
он
багровым шелком.
И подался на восток,
отчим домом
      бредя.
По земле
      большой, как вздох.
Медленной,
      как время.
Полз
пустым березняком.
Шел
лесным овражком.
Он себя
      считал
          полком
в окруженье
вражьем!
Из него он
      выходил
грозно и устало.
Сам себе
      и командир,
и начальник штаба.
Ждал он
часа своего,
мстил
врагу
кроваво.
Спал он в поле,
и его
знамя
      согревало…
Шли дожди.
Кружилась мгла.
Задыхалась
      буря.
Парня
      пуля
          не брала —
сплющивалась
пуля!
Ну, а ежели
      брала
в бешенстве напрасном —
незаметной
      кровь была,
красная
на красном…
Шел он долго,
нелегко.
Шел
      по пояс в росах,
опираясь на древко,
как на вещий
посох.
 

Баллада о зенитчицах

 
Как разглядеть за днями след нечеткий?
Хочу приблизить к сердцу этот след…
На батарее
        были сплошь девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.
Лихая челка над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне…
 
 
В то утро танки вышли прямо к Химкам.
Те самые.
С крестами на броне…
И старшая,
        действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
– Батарея-а-а!
(Ой, мамочка!..
Ой, рóдная!..)
Огонь! —
И —
        залп!..
И тут они заголосили,
девчоночки,
запричитали всласть.
Как будто бы вся бабья боль России
в девчонках этих вдруг отозвалась!
Кружилось небо —
        снежное, рябое.
Был ветер обжигающе горяч.
Былинный плач
        висел над полем боя,
он был слышней разрывов – этот плач!
Ему —
        протяжному —
             земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
– Ой, мамочка!..
– Ой, страшно мне!..
– Ой, мама!.. —
И снова:
– Батарея-а-а!..
 
 
…И уже
пред ними,
посреди земного шара,
левее безымянного бугра
горели неправдоподобно жарко
четыре черных танковых костра!
Раскатывалось эхо над полями,
бой
        медленною кровью истекал…
Зенитчицы кричали и стреляли,
размазывая слезы по щекам.
и падали.
И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность венчального стола.
Неслышанное:
«Ты моя – навеки!..»
Несказанное:
«Я тебя ждала…»
И губы мужа. И его ладони.
Смешное бормотание во сне.
 
 
И то, чтоб закричать в родильном доме:
– Ой, мамочка!
 
 
Ой, мама, страшно мне! —
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье полной тишины…
Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем, кто сам пришел с войны.
 

Баллада о красках

 
Был он рыжим,
как из рыжиков рагу.
Рыжим, словно апельсины на снегу.
Мать шутила,
мать веселою была:
«Я от солнышка
сыночка родила…»
А другой был черным-черным у нее.
Черным, будто обгоревшее смолье.
Хохотала над расспросами она,
говорила:
«Слишком ночь была черна!..»
 
 
В сорок первом,
в сорок памятном году
прокричали репродукторы беду.
Оба сына,
оба-двое,
соль Земли —
поклонились маме в пояс
и ушли…
Довелось в бою почуять молодым
рыжий бешеный огонь
и черный дым,
злую зелень застоявшихся полей,
Серый цвет прифронтовых госпиталей.
Оба сына,
оба-двое,
два крыла,
воевали до Победы.
Мать ждала.
Не гневила,
не кляла она судьбу.
Похоронка обошла ее избу.
Повезло ей,
привалило счастье вдруг.
Повезло одной на три села вокруг.
 
 
Повезло ей,
повезло ей,
повезло! —
Оба сына воротилися в село.
Оба сына,
оба-двое,
плоть и стать.
Золотистых орденов не сосчитать.
Сыновья сидят рядком – к плечу плечо.
Ноги целы, руки целы – что еще?
Пьют зеленое вино, как повелось…
У обоих изменился цвет волос.
Стали волосы —
смертельной белизны!..
 
 
…Видно, много
белой краски у войны.
 

Счет

 
Сначала
       ровно тысячу дней,
потом еще четыреста дней,
а после еще
       восемнадцать дней
(так подсчитано)
шла война.
Невозможно было привыкнуть к ней,
невозможно было не думать о ней.
Благословляла,
крестила, казнила
и миловала она.
 
 
И тот,
       чья юность осталась в ней,
кто сегодня не может забыть о ней,
говорит о ней
и молчит о ней
в окружении внуков,
       лекарств
             и седин,
мечтает прожить еще тысячу дней,
потом еще четыреста дней,
потом еще восемнадцать дней.
А после —
хотя бы еще один.
 

Это – мы!

«Не стоит от себя бежать…»

 
Не стоит
       от себя бежать,
глаза потупив…
Поступки
надо совершать!
       Одни поступки!
 
 
Поступок —
       в трусе разбудить
замах героя.
Поступок —
       жить,
не затвердив
чужие роли.
Поступок —
       быть собой
             в дыму
и клятве пылкой.
Поступок —
вопреки всему
       молчать под пыткой!
Поступок —
       много долгих дней
гореть,
а после
порвать поэму,
       если в ней
хоть капля
позы.
Прикажет время зубы сжать —
не протестуйте.
Поступки
       надо совершать!
Одни поступки!
И кровь твоя
       через ничто,
дымясь,
проступит…
 
 
Ведь если жизнь – поступок,
то
и смерть —
поступок.
 

История

 
История!
Пусть я —
       наивный мальчик.
Я верил слишком долго,
слишком искренне,
что ты —
       точнее
           всяких математик,
бесспорней
самой тривиальной
истины…
 
 
Но что поделать, —
       мальчики стареют.
Твои ветра
по лицам их секут…
Секунды предъявляют счет столетьям!
Я говорю от имени
секунд…
 
 
История —
       прекрасная, как зарево!
История —
       проклятая, как нищенство!
Людей преображающая заново
и отступающая
перед низостью.
История —
       прямая и нелепая!
Как часто называлась ты —
       припомни! —
плохой,
когда была
       великолепною!
Хорошей —
хоть была
постыдно
подлой!
Как ты зависела
       от вкусов мелочных.
От суеты.
От тупости души.
Как ты боялась властелинов,
мерящих
тебя на свой
       придуманный аршин!
 
 
Тобой клянясь,
народы одурманивали.
Тобою прикрываясь,
земли
       грабили!
Тебя подпудривали.
       И подрумянивали.
И перекрашивали!
И перекраивали!
Ты наполнялась
       криками истошными
и в великаны
возводила
хилых…
 
 
История!
Веселая
       история!
Послушай!
Ты ж не просто
       пыль архивов!
История!..
Сожми сухие пальцы.
Живое сердце
       людям отвори.
Смотри,
как по-хозяйски
просыпаются
бессмертные создатели твои!
Они проглатывают
немудреный завтрак.
Торопятся.
Целуют жен своих.
Они
       уходят!
И зеленый запах
взволнованно окутывает их.
Им солнце бьет в глаза.
Гудки
       аукают.
Плывет из труб
       невозмутимый дым…
Ты станешь
самой точною
наукою!
Ты станешь.
Ты должна.
Мы
так
хотим.
 

1963