Роберт Райан
Земля мертвецов
– На бирке «М», – сказала Дженнингс. – Ему давали морфий. Может, от этого дыхание угнетено?
– Возможно.
«И возможно, – добавил про себя Ватсон, – кто-нибудь на перевязочном пункте из милосердия дал ему дозу больше предписанной. Это можно понять».
Ватсон снял с руки часы «Уилсдорф и Дэвис». В Лондоне их стиль могли счесть несколько женственным, однако наручные часы, особенно с противоосколочной защитой, лучше сочетались с мундиром, чем его обычные, карманные. Расстегнув карман, он добавил часы к лупе в оправе из слоновой кости. На оправе была дорогая ему надпись, и Ватсон никогда не расставался с этой лупой.
– Вы не принесете лампу, сестра? Здесь мало света.
Когда она выполнила просьбу, майор подробнее рассмотрел повреждение. Он с трудом сдерживал отвращение – как к ране, так и к причинившему ее оружию. Он привык к зрелищу ранений, но подобного и представить не мог в своей прошлой жизни. Возможно, Тигр Мак был прав…
Ватсон выпрямился и глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Он давно не практиковал, вот в чем все дело. Размяк. Слишком много писал чепухи, мало лечил. Призвав на помощь прежнюю бесстрастность врача, он снова склонился к ране.
– Понадобятся щипцы, – проговорил он, снимая куртку и закатывая рукава. – Вы правы, сестра Дженнингс. Бинт или клок одежды закупоривает трахею.
Или то, что от нее осталось.
Там было еще кое-что.
Голос в голове прозвучал так чисто и отчетливо, что Ватсон приготовился обернуться, ища за плечом говорящего. Но он понимал, что старого друга здесь нет и быть не может. Это звучало эхо прошлого.
Вы смотрите, но не наблюдаете. Или, вернее, не используете всех органов чувств. Думайте, Ватсон, думайте!
Теперь он уловил то, что заглушалось десятками других впечатлений. Сосредоточился на одном, медленно отсекая лишнее, мешающее, собирая все внимание на нескольких молекулах, залетевших в ноздри. Он чувствовал запах горелого чеснока.
Отлично, Ватсон! – Голос в голове звучал несколько покровительственно. Тем не менее, когда после удаления комка материи в горле у несчастного забулькало, майор позволил себе самодовольно улыбнуться. Улыбка погасла, когда он вспомнил, что означает чесночный запах. Еще одно противоестественное изобретение военного искусства.
– Готовьте к операции, – приказал он санитару. – Адреналина хлорид в рану, чтобы предотвратить кровотечение. И попросите анестезиолога влить эфир ректально. Я все запишу.
Ватсон извлек из кармана короткий карандаш и записал указания на бирке крупными печатными буками.
– Поняли? Ректально. Плюс GSE. Glandulae suprarenalis extractum. Это и есть адреналина хлорид. А все извлеченные осколки сохранить и отдать мне. – Это он тоже записал.
Как только носилки сняли со стола, на их место легли другие. Он прочитал бирку, прикрепленную к рукаву рядом с нашивкой за ранение, показывавшей, что бедолага подвернулся не в первый раз. На бирке значилось подразделение, имя и чин. Этот был из королевских шотландских фузилеров. Из тех, что ходят не в клетчатых штанах – в килте; как-то они выносят вонь и окопную грязь в своих юбочках из шотландки! Ватсон осмотрел перевязку на животе и красные пятна, проступавшие по ее краю.
– Майор Ватсон! Здравствуйте, сэр!
Он поднял взгляд, всмотрелся в полное боли, не враз узнаваемое лицо.
– Де Гриффон?
Офицер кивнул, и его лицо, расслабившись, стало круглым и открытым, каким было памятно Ватсону по египетскому полевому госпиталю, где он испытывал новый метод переливания крови. Взвод де Гриффона первым попал ему в морские свинки.
– Господи боже, что вы здесь делаете?
Робинсон де Гриффон вертел головой так, словно следил за полетом теннисного мяча.
– Ищу своих людей.
– Своих?
– Да. Парней из Ли. Первая рота.
– На этом участке? – спросил Ватсон.
– Да, и мы здесь. – Де Гриффон проглотил нервный смешок. – Как тесен мир, а, сэр?
По невеликому опыту Ватсона, мир войны всегда был тесен. Он не раз поражался, как часто военная судьба сводила его с коллегами из Беркшира.
– Что случилось?
Де Гриффон снял фуражку и примял непослушные волосы, заставив их на несколько секунд лечь гладко.
– Мы возвращались с передовой, когда шальной снаряд попал в колонну. Чертовски неудачно… – Обернувшись к сестре Дженнингс, он виновато пожал плечами. – Извиняюсь. Очень неудачно. Двое убитых. Шипоботтом, Карлайл и Моррис тяжело ранены. Я надеялся найти их здесь.
Нижняя губа у него чуть вздрагивала, и Ватсону показалось, что молодой человек готов расплакаться. Он отметил, что с последней их встречи де Гриффона повысили в чине. Капитан. Сколько же ему? До тридцати явно далеко. И, учитывая благополучное прошлое, он едва ли сталкивался с чем-то похожим на войну. Де Гриффон был отнюдь не из пресловутых «временных джентльменов». Впрочем, сердце у него явно на своем месте, а быстрое повышение, кажется, было еще одной особенностью этой кампании.
– Нет, Шипоботтома я здесь не видел.
Карлайла и Морриса Ватсон не помнил, а вот сержант с причудливой фамилией врезался в память.
– Есть еще одна палатка, где принимают новоприбывших, – подсказала Дженнингс. – Ста ярдами выше по склону, налево. Наверное, они там.
Де Гриффон облегченно вздохнул:
– Благодарю вас, мисс. Надеюсь, скоро увидимся, майор.
– Буду рад, – ответил Ватсон. И, когда офицер отошел, обратился к сестре: – Какой заботливый молодой капитан.
– Офицеры очень заботятся о подчиненных, – подтвердила Дженнингс. – Бывает, по-отцовски опекают людей на десять – пятнадцать лет старше себя. Иногда странно такое видеть.
– Так-так, а кто у нас здесь?
– Макколл, сэр. Не «домой», док? – невнятно спросил с носилок солдат, заметив, что Ватсон занялся им. Лицо под маской грязи принадлежало мальчику восемнадцати или девятнадцати лет.
– Посмотрим… – сдержанно отозвался Ватсон.
Домой или не домой… пареньку надо было думать не о том. Майор читал статистику выживания при проникающих брюшных ранениях, связанных с заражением от почвы и ткани одежды, вбитой осколками во внутренности. Читал и о газовой гангрене, от которой кожа натягивалась как барабан, а потом лопалась, издавая упомянутый миссис Грегсон гнилостный запах. Забыть такое было нелегко. Этим запахом пропитались отдельные палаты байольского госпиталя, и никакая уборка не могла его изгнать.
Ватсон рассматривал нашивку о ранении на грязном рукаве.
– Куда вас ранило в прошлый раз?
– Пулевое в плечо, сэр. Пустяк.
Ватсон, в давние времена раненный так же, посочувствовал парню.
– Я не хочу домой, сэр.
– Неужели? – удивился Ватсон.
– Да. Не хочу бросать своих. Вы не верьте разговорам. Эта война пробирает до печенок.
Ватсон подмигнул парню, как тайному соучастнику. Раненый говорил правду: ужасы кампании порождали необыкновенное чувство товарищества, и некоторые наслаждались им вопреки всем бедам. Этого чувства недоставало и Ватсону после отставки. Впрочем, тогда была другая война. Хотя кое-что остается неизменным: гордость, когда испытал себя в бою и вышел из него, не дрогнув; возможность есть, спать и сражаться рядом с людьми, за которых жизни не пожалеешь; горькая и сладкая радость даже самой малой победы. Со времен службы Ватсон редко переживал подобные чувства, разве что когда Холмс выдергивал его из уюта мирной жизни.
– Младшая сестра Дженнингс, вы не подадите ножницы? Посмотрим, что у него там. – Он присмотрелся к бирке. Пометки «М» нет – только часть, имя и чин. – Рядовой, на перевязочном пункте вам что-нибудь давали?
– Вроде чего, сэр?
– От боли?
– Доктор дал глоточек рома. Да мне не так уж плохо. – Он сумел весело улыбнуться, но улыбка продержалась недолго.
– Полежите пока. Мы вам что-нибудь дадим. Морфий, пожалуйста.
– Морфий кончился, – шепнула Дженнингс.
– Что?
– Морфина нет. Только что послали за ним в главное.
– Тогда аспирин. Хоть это есть?
Могло и не быть: недостача фенола ограничивала производство препарата по обе стороны фронта.
– Есть.
– Так попробуем его.
Аспирин был германским препаратом, но Ватсон был уверен, что парень не станет воротить нос.
– Погодите, а tinctura opii camphorata есть?
– Да, кажется.
Это был самый слабый из препаратов опия, но все же сильнее аспирина.
Пока санитар бегал за микстурой, Ватсон срезал верхние слои бинтов. По краям все проступала кровь.
– На вид не так страшно, – солгал врач. – Откиньте голову, рядовой Макколл, отдохните немного. – Он подписал на бирке «Требуется М». Затем: «Просвечивание».
Парень послушался, и Ватсон, снимая повязку, тихо заговорил с сестрой, которая поила раненого микстурой:
– Я хотел вам объяснить, когда сестра помешала.
– Вы видели сестру Спенс в плохую минуту, майор. Вообще-то она добрая и самоотверженная.
– Не сомневаюсь. – Ватсон продолжал, показав на горло сестры: – Я понял по этому пятну – впрочем, для такого пустяка это слишком сильно сказано – у вас на шее. Такие красивые звездообразные шрамики оставляют только москиты Сент-Киттса – Culicoides clasterri, – встречающиеся также на Невисе.
– А, да. Мы их называли «сладкими мошками».
– А единственное, что могло привести британское семейство в те места, кроме, может быть, церкви, это сахарный бизнес.
Младшая сестра иронически вздернула бровь:
– Скажите, майор, вы всегда выискиваете пятнышки на шее у ваших сестер?
От улыбки на ее щеках появились соблазнительные ямочки. У майора из-под ворота уже забрызганной кровью рубашки пополз румянец. Он склонился над повязкой.
– И где вы познакомились с москитами Карибских островов, майор?
– Здесь, думаю, нужны салфетки. С москитами? А, читал монографию. Мне ее рекомендовал… – Ватсон замялся. – У меня был хороший наставник, младшая сестра Дженнингс.
Хороший? Лучший, Ватсон! Самый лучший!
Этот комментарий он пропустил мимо ушей. Память играла с ним шутки. Ватсон понимал, что это никак не связано с бывшим другом и коллегой, ведь, столкнись они теперь на улице, Холмс на него и не взглянет.
7
Эрнст Блох, сидя в одной рубахе и панталонах, вскрыл присланную отцом коробку патронов и снял верхний слой ваты. Десять штук он бережно выложил на байковое покрытие переносного карточного столика в ногах кровати. Патроны легли рядом с трубкой, и он предвкушал, как возьмется за нее, покончив с делом. Беспокоиться, что дым крепкого черного табака помешает соседям, не приходилось – соседей у него не было.
Блох занимал отдельную ячейку в глубоком душном блиндаже. От других солдат он отгородился занавеской, выстроив собственную миниатюрную линию Зигфрида. В регулярных войсках недолюбливали снайперов, даже своих. Чистивший нужники отказник по религиозным мотивам и то пользовался бо€льшим уважением.
Блоху было все равно. Его стрельба по мишеням все же больше походила на спорт, чем отравляющие газы или огнеметы. В этом крылось что-то от правильной войны – от времен Крыма и эдинбургских стрелков, впервые применивших телескопические прицелы для отстрела русских офицеров-артиллеристов. Блох хорошо выучил урок: он сумел бы отстоять свое ремесло в любом споре, но споры давным-давно наскучили. Пусть себе пушечное мясо злословит на его счет и на счет его соперников на стороне союзников.
Он взвесил первый патрон на маленьких весах. Потом второй и третий. Каждый отличался от другого не более чем на долю грамма. Удовлетворенный, Блох установил на ребро стальную линейку с выпиленным в ней полукруглым углублением и вставил в него патрон, отыскивая центр тяжести. То же самое повторил четырежды, убеждаясь, что точка равновесия приходится на одно и то же место. Отец точно выполнил данные в письме указания.
Шеффер принес ему чашку кофе и поспешно вышел, поправив за собой служившее занавесью толстое одеяло. Он знал, что Блох, занимаясь патронами и винтовкой, не любит отвлекаться. Снайпер только бросил помощнику ворчливое «спасибо».
Блох чувствовал дрожь земли от взрывов далеко наверху – так далеко, что звук сюда не доходил. Германские траншеи, глубокие и удобные, располагались на возвышенных и потому более сухих участках, где можно было зарыться в землю на сорок, а то и больше метров. Британцы и французы окапывались в болотистых низинах и потому обитали в мелких канавах, кое-как укрепленных досками и обложенных мешками с песком для дополнительной защиты. Блох, прежде чем его перевели в снайперы, успел при ночной вылазке побывать во французских окопах. Стыд и срам!
– Блох?
– Слушаю!
Отложив пулю и тряпицу, которой ее протирал, Блох встал по стойке смирно. В его укрытие, отбросив одеяло, вошел офицер. Старший в отделении снайперов, капитан Люкс, уроженец Саксонии, приписанный теперь, как и Блох, к Шестой армии. Невысокий Люкс хорошо держался, и мундир сидел на нем безупречно. Рядом с офицером Блох чувствовал себя неотесанным деревенским парнем, каким и был на деле. Ничего, стало бы хуже, окажись Люкс заносчивым поганцем-пруссаком.
Люкс с головы до ног оглядел Блоха. Вид солдата в исподнем, вытянувшегося, как для смотра амуниции на плацу, позабавил его.
– Вольно, Блох. Господи, здесь жарче, чем в аду.
Люкс снял фуражку, утер пот со лба и осмотрел на удивление опрятную комнатушку. Взгляд его упал на остроносые пули. Он поднял одну.
– Собственные боеприпасы?
– Их делает мне отец, капитан. Такие дают меньше огня и дыма. Но еще важнее вес и баланс.
Люкс равнодушно кивнул. У каждого снайпера были свои приемы, суеверия и особое снаряжение, с которым он надеялся превзойти остальных.
– Сегодня, я слышал, снял офицера?
Блох знал, что Люкс, получавший от всех снайперов ежедневный отчет, перепроверяет его через наводчиков.
– Так точно.
– Это двадцать девятый, помнится. По крайней мере двадцать девять офицеров подтверждено.
– Да.
На самом деле счет приближался к сотне, но после полных энтузиазма первых дней, когда Блох стрелял во все, что шевелится, он стал разборчивее.
– Еще одного – и получишь Железный крест второго класса.
Блох не радовался. Он занимался этим не ради жестянок. И даже не из ненависти к отдельным британцам – он порой жалел молодых офицеров, попадавших в его прицел. Он ненавидел имперскую надменность Британии, которая заставляла страну совать нос в дела каждой нации. Блох делал свое дело потому, что верил в сильную Германию, не подчиняющуюся разжиревшему островку, надутому от ощущения собственной важности. И еще потому, что это он умел.
– Благодарю, господин капитан.
– И недельный отпуск.
Вот теперь Блох позволил себе незаметно улыбнуться. Впрочем, не стоило слишком спешить за подвешенной перед носом морковкой: несколько дней с матушкой, отцом, сестрой и, может быть, с Хильдой. Армии не впервой в последний момент безжалостно отбирать обещанное под самыми жалкими предлогами.
– Британцы переводят на наш участок свежую часть, – продолжал Люкс. – Необстрелянную. Новая армия Китченера. Давно мы их дожидались, а? Теоретически они должны привыкать к окопной жизни на спокойном участке. Поучиться у шотландцев, которые давно здесь.
Осведомленность Люкса не удивила Блоха. Армейская разведка поставляла точные сведения о передвижении частей и подразделений. Блох догадывался, что где-то на той стороне работают хорошие шпионы.
– Необстрелянные войска на участке – для нас шанс испытать новую тактику. – Люкс знаком велел Блоху посторониться и, достав карту, развернул ее на кровати, разгладив складки ухоженной рукой.
Две толстые черные линии – два ряда окопов – вились по листу, то сближаясь – по сведениям Блоха, до двадцати метров, – то расходясь так, что нейтральная полоса достигала полукилометра. Люкс указал на красную линию, прочерченную от деревеньки Плогстеерт через ближний лес.
– Вот эту дорогу они прозвали Стрэндом. А здесь у них Оксфордская площадь. Бывали в Лондоне, Блох?
– Нет, капитан.
– Он не похож на Берлин. Грязнее, замызганнее, но в нем есть свое мрачное очарование. И веселиться, надо отдать им должное, они умеют. Может, скоро и ты там побываешь, а? Когда он станет нашим. – Не дождавшись ответа, офицер продолжал: – Здесь… – имелась в виду восточная часть леса Плогстеерт, – Птичник, а там Сомерсет-хаус. Штаб британцев тут. Здесь будут проводить инструктаж для прибывших офицеров. А тут… – он снова ткнул пальцем в карту, – шпиль церкви Ле-Жер. Так вот, Блох, обстрелы подожгли лес, и мы полагаем, что от этого шпиля теперь открывается прямой обзор на Сомерсет-хаус. Залегший там хороший снайпер может за раз снять до полудюжины старших офицеров. В том числе… – помолчав, он достал и развернул газетную вырезку, – этого.
Блох разглядывал зернистую фотографию представительного английского майора. Каждый снайпер разбирался в знаках различия армий-союзников. Майор выходил из дверей какого-то официального здания с таким мрачным видом, словно собирался распечь на все корки незадачливого подчиненного.
– Знаешь, кто это?
– Полагаю, что да, капитан.
– Неужели?
Люкс, как видно, удивился, но кузен Блоха, Вилли, служил на флоте и часто рассказывал об этом человеке так, словно имел с ним личные счеты. Для полной уверенности Блох прочел заголовок. Английский он знал плохо, но имя есть имя, а это определенно было ему знакомо.
– Да.
– И в прицел сумеешь узнать?
Блох еще раз взглянул на сердитого офицера и кивнул.
– Молодец. Всадишь в него пулю – будет тебе Железный крест первого класса и две недели отпуска, Блох!
Не намеченная цель и не двойная награда волновала Блоха. Он смотрел на крестик, отмечавший шпиль, и на извилистые линии окопов. По-настоящему его заботило, что церковь Ле-Жер или то, что от нее осталось, стояла далеко на британской стороне.
8
Ватсон вывалился из палатки для переливания в липкую, беспросветную темноту и остановился, давая привыкнуть глазам. Голову словно обернули плотным бархатом, и не годилось ломать себе шею, спотыкаясь о тугие растяжки.
Он не помнил, сколько минуло времени с тех пор, как он увидел человека без челюсти, – да, как же его звали? Льюэлл? Ловат? Столько имен, чинов и номеров, столько сокращений, лишь намекающих на богопротивные раны. Раненые шли быстро и густо, в таком количестве, что поначалу приходилось переливать кровь от солдата к солдату шприцами, пропарафиненными против образования сгустков. Этот метод был лучше прежнего, при котором лучевая артерия донора соединялась с локтевой веной пострадавшего, переток контролировался зажимами или большим и указательным пальцем, а число попаданий и промахов было сравнимо с новой системой.
Впрочем, в конце концов он сумел набрать кровь для цитрирования у легкораненых. Солдата, согласившегося стать донором, вознаграждали двухдневным отдыхом до возвращения в часть, поэтому недостатка в добровольцах не было. Ватсон накопил на льду небольшой запас цитрированной и подписанной печатными буквами крови.
Он гадал, что сказала бы старшая сестра, узнав, что он позволил волонтеркам помогать при заборе крови. И что солдаты называли их «сестричками». Страшно было подумать, какие ядовитые ремарки извлекла бы она из своего кислотного источника.
Когда зрачки расширились, Ватсон взглянул на небо, отметив показавшиеся астрономические ориентиры: Ковш, Орион, знакомую «W» Кассиопеи. Мир был тот самый, в каком он жил всегда, под теми же небесами. Просто все стало неузнаваемым – будто его выдернули на далекую планету, откуда привычная реальность выглядела кошмарно искаженной.
В отдалении вспыхнула осветительная ракета, ненадолго озарила все под собой болезненным, неестественно белым сиянием и погасла, оставив только пятно на сетчатке. Война продолжалась даже в темноте. Окопы, до которых была не одна миля, ощущались в запахе ветра, когтившего все чувства дьявольской вонью переполненных нужников, немытых тел, табачного дыма, застойной грязи и гниющих трупов. Ватсону рассказывали, что новичков эти миазмы часто доводили до рвоты. Через неделю они переставали восприниматься – сливались в единое зловоние.
Слева от себя Ватсон угадывал мрачные ряды носилок с телами, зашитыми в грубые армейские одеяла. Кто-то ходил между ними, иногда нагибаясь, чтобы осветить фонариком нашивки и надпись на бирке. Конечно, это один из полковых священников разыскивает свою паству. К утру здесь будут капелланы всех вероисповеданий и санитары-могильщики. Ватсон задумался было, как люди сохраняют здесь веру, но почувствовал, что слишком устал для богословских дискуссий.
Он стал медленно, оберегая ноющее колено, подниматься по склону к своей квартире в главном здании. Миновал склад – прежний монастырский амбар – и прямоугольные клумбы сада, теперь унылого и заброшенного. Уловил запах тимьяна и… да, анисовый аромат фенхеля. Знать бы, когда здесь снова будут растить лекарственные травы и овощи.
На лужайке перед каменными ступенями монастыря стояли палатки медсестер. Проходя мимо откинутого полога палатки старшей сестры, Ватсон заглянул внутрь. Женщина, озаренная горящей в фонаре свечой, сидела за деревянным столиком над стопкой писем, держа под рукой кисточку и чернильницу. Цензурировала почту. Что-то заставило ее поднять взгляд и отмахнуться – проходите!
Ватсон медлил, чуть покачиваясь под накатившей волной усталости. Под черепом грохотали неестественно усилившиеся шумы: отдаленные взрывы, раскалывавшие ночное небо, чей-то кашель в палатке рядом, гудение электропроводов, питающих большой шатер, жужжание вездесущих керосинок, фырканье потревоженных лошадей из конюшни. Он тряхнул головой, выбрасывая все лишнее, и нога за ногу подошел к сестре Спенс.
– Майор Ватсон, – узнала она и, поднявшись, закрыла чернильницу, задула две свечи в фонаре для чтения. – Думаю, вам не помешает горячий шоколад. «Ровентри».
– Соблазнительно, – кивнул майор, старательно изображая энтузиазм. Хотелось ему одного – сбросить непоправимо испачканную одежду.
Сестра поставила чайник на керосинку и насыпала в эмалированные кружки по ложке порошка.
– Боюсь, молока нет. Я видела сегодня, как ваши волонтерки разносили чай. Хорошо работают. – Она подняла взгляд. – Надеюсь, они этим и ограничились.
– Они помогали мне при переливании. Стерилизовали шприцы и тому подобное.
Хитрая улыбка подсказала Ватсону, что сестра не верит ни одному слову, но возражать она не стала. Зато спохватилась, что приличия не позволяют ей оставаться с ним наедине.
– Да что там, впрочем, – никто при виде двух сухих сучков дурного не подумает.
Ватсон хотел заметить, что в нем еще осталось немного сока, но промолчал – и не только потому, что опасался ее смутить. Осмотрев свою забрызганную кровью одежду, он подумал, что выглядит, наверное, дрова дровами. Сестра права, никто не поверит, что он способен на шалости.
Он отметил, что сестра Спенс опрятно одета, что в ее палатке безупречный порядок: платяной шкаф, импровизированный туалетный столик с эбонитовым набором щеток для волос и зеркальцем, чугунный умывальник с кувшином и тазиком, а на полу две продолговатые алюминиевые грелки. Это впечатление нарушал только кожаный германский шлем, пресловутый остроконечный «пикельхаубе», висевший посреди палатки рядом с фонарем Колмана.
– Памятка с поля боя, – пояснила сестра Спенс, заметив его любопытство. – Я такого не одобряю: грабить мертвецов – мерзкое дело, но это подарок от благодарного томми. Если такие сувениры отсылать на родину, можно монетка по монетке собрать кое-что на медицину. Несут большей частью каски, медали, отвратительные зазубренные штыки. А эти жуткие остроконечники теперь стали редкостью. Садитесь сюда. – Она кивнула на складной стул рядом с койкой, на которую села сама.
Ватсон мечтал, чтобы явился Бриндл, стянул с него «Латимеры» – в ногах билась боль. Сейчас бы в турецкую баню. Ощутив себя ревматичным стариком, он всегда шел к Невиллу на Нортумберлендской. Ватсону померещился щекочущий ноздри пар.
Сестра оказалась ясновидящей.
– Знаете, здешние монахи оставили нам очень полезное заведение – пивоварню. Нет, на пиво не надейтесь, но из деревянных чанов получились очень удобные ванны. Хорошая ванна творит чудеса. К тому времени, как вы туда попадете, санитары успеют согреть воду.
Майор чуть не застонал от наслаждения, представив, как оттирает докрасна кожу. Ванна и трубочка «Шиппера» – удовольствие, в котором он себе отказывал по просьбе Эмили и к которому теперь собирался вернуться. Впрочем, табаком он не запасся, придется пока обойтись «Бредлитом».
– И непременно поешьте. Молока, как вы слышали, нет, но яиц хватает. И хлеба. Прошу вас, майор.
Сестра подала ему шоколад. Ватсон с удивлением заметил, что рука у него дрожит. Он посмотрел на нее как на чужую. Хотя это его собственная ладонь взбалтывала шоколад в кружке – как при самой тяжелой из виденных им горячек. И еще в груди давило, и чудилось, что выбросить эту тяжесть можно только с воплем во всю силу легких.
– И это, – твердо сказала сестра Спенс.
«Это» была щедрая порция рома в рюмке из голубоватого хрусталя. Майор взял ее, опрокинул в себя, закашлялся и ощутил, как алкоголь, стекая в желудок, размывает тяжесть за грудиной.
– Полегчало?
Ватсон кивнул.
– Знаете, я, только узрев с корабля госпитальные палатки, ряд за рядом вдоль берегового обрыва, начал понимать масштаб происходящего. – Ему говорили, что непрерывный ряд палаток тянется от Кале до самой Болоньи. – А когда увидел окопы с воздуха…
– Лично я, – перебила его сестра, – стараюсь не допускать в голову того, что майор Торранс называет «общим представлением». О, генералам оно необходимо. Но нам, мне кажется, лучше заниматься тем случаем, который перед нами в данный момент, так, как будто он единственный. Стоит представить, что такое творится по всей Европе… от этого можно сойти с ума. Иногда недостаток воображения – великое благо.
Ватсон считал, что воображения у него в достатке, но и его недоставало, чтобы мысленно помножить медицинские операции в одном госпитале на сотни или тысячи госпиталей, чтобы представить, сколько молодых людей будут искалечены или убиты в конечном итоге. А ведь Европа – только один из театров военных действий этой войны – есть еще Восточный фронт, Дарданеллы, Египет, Ближний Восток, Африка… может быть, эта кошмарная математика бойни и рвалась воплем из его груди
Помотав головой, он стал пить шоколад.
– Не тревожьтесь, майор. Я слышала, что второй СЭГ уже действует. А в нашем больше нет мест. К тому же возвращаются майор Торранс и капитан Саймонд, так что у нас снова полный комплект врачей. Завтра будет легче. В смысле физически. Еще рома?
Он покачал головой и хлебнул шоколад. С резервной линии неподалеку долетел звук расстроенного пианино. Майор не сразу узнал первые такты «Вальса Сентябрь» Година. Потом ветер переменился и унес мелодию.
– Плохие известия? – спросил Ватсон.
Сестра ответила озадаченным взглядом.
– Простите? Какие известия?
– Телеграмма. Бумага сразу выделяется цветом и текстурой. Сообщают плохие известия?
Он видел телеграмму на столе рядом с письмами. Листок был скомкан, как конфетная обертка. Это ею размахивала сестра во время перепалки с миссис Грегсон.
– Это ведь телеграмма казначейства, да? «Их величества с прискорбием»… простите, мне не следовало вторгаться…
Любопытство в нем одержало верх над воспитанием. Если так, понятна становилась ее утренняя вспышка.
Сестра Спенс покосилась на телеграмму, и подбородок у нее задрожал.
– Это про моего брата. У него случился рецидив в болонском госпитале за день до отправки на родину.
Майор на секунду прикрыл глаза. Открыть их снова было нелегко. Веки словно налились свинцом. Может, он и вправду слишком стар? И следовало внять, когда его отговаривали? Послушаться Холмса?
– Мне очень жаль, – сказал он.
Сестра коротко склонила голову и отпила глоток шоколада.
– Все они – чьи-то братья и сыновья. Или мужья, женихи. Или отцы. Все до единого. Я – такая же, как все.
– Но не все знают, что значит «рецидив».
Вздох.
– Вы тоже знаете?
– Этого термина мне не забыть. Я столкнулся с таким случаем в Байоле. Он сумел пробраться ночью на склад медикаментов. И нашел дигиталис.
Сестра не поднимала взгляда от кружки. Черты ее смягчились, сейчас он видел совсем другую сестру Спенс.
– Генри лишился гениталий. Звучит как кошмарный куплетец из мюзик-холла, да? – Ее голос, опустошенный горем, был тонким и хрупким. – Оторвало осколком, а больше ничего не затронуло. В двадцать два года. Вы представляете? Он, верно, решил, что жизнь для него кончена. Бог знает где он достал пистолет, и подозреваю, там не слишком докапывались. Мне кажется, «рецидив» для семьи звучит чуть легче, чем «самоубийство».
– По крайней мере, пока идет война, так, вероятно, милосерднее.
Сестра посмотрела на него, сморгнула влагу с глаз, и ее взгляд стал жестким.
– Майор, я сегодня… уже вчера – вела себя резче обычного… из-за этого известия о Генри. Но мое отношение к вашим волонтеркам остается прежним. Они нам не нужны. Как и канадские сестры.
– Почему же нет? У меня были прекрасные работницы из доминиона в английских больницах и в Египте.
Она снова сморщилась.
– Танцы, майор, танцы. Канадкам разрешается отплясывать с офицерами. Гулять с ними, распивать чаи, танцевать. Это портит моих девушек. Подрывает мораль.
– Разрешите и своим девушкам немного поплясать.
Она нахмурилась, осуждая подобное легкомыслие.
– Цитирую старшую матрону: «Мы здесь пляшем или спасаем жизни?»
«Нельзя ли совместить?» – задумался майор, но ему было не до споров. В голове мутилось. Вероятно, от спиртного на голодный желудок.
– А у многих из этих волонтерок опасные политические взгляды. Я не позволю им отравлять умы моих сестер.
– Какие же это взгляды?
– Они радикальные суфражистки, – презрительно бросила сестра.
– Вы против суфражисток?
– Ваша миссис Грегсон…
Почему она использует это местоимение?..
– Она не «моя».
– …Миссис Грегсон, сдается мне, как раз из тех, для кого все равны. Сестры и подсобный персонал. Вы и в самом деле считаете, что служанка имеет такое же право голоса, как ее хозяйка?
Несомненно, сестра Спенс была убежденной сторонницей иерархии и естественного порядка вещей.
– Собственно говоря, да. И мнение лакея должно учитываться так же, как мнение господина.
Она удивилась:
– Какой вы современный!
Про себя Ватсон улыбнулся. Эмили его таким не считала. Совсем наоборот. Все же он усвоил иные из самых прогрессивных ее идей.
– Мне надо идти, сестра. Спасибо за шоколад. Очень ко времени. – Встав, он пошатнулся. – И за ром.
– Хорошо. Извините за грубость. Видите, до чего нас доводят политики? Не в обиду будь сказано.
– Я не в обиде.
– Можно дать вам совет, майор? Медицинский совет. Просто одно наблюдение.
– Я здесь новичок, сестра, и с благодарностью приму совет.
– Занимайтесь теми, у кого есть шанс выжить. Всех не спасти.
– В Афганистане мы пытались.
