Роберт Райан
Земля мертвецов
– Чай вскипел? – спросил де Гриффон, вкручивая сигарету в медную пепельницу из снарядной гильзы.
– Сэр… – Меткалф все не мог поднять глаз от письма. Только через несколько секунд до него дошло, что, кроме привычной семейной трагедии, оно подразумевает. – Соболезную, сэр. Но ведь смерть вашего брата означает, что вы теперь…
– Да, Меткалф. Чертовски верно. Раз Чарли мертв, я теперь лорд Стэнвуд.
Шипоботтом, покинув офицерский блиндаж, отправился прямо к убежищу, выкопанному в стороне от траншей и отгороженному старыми непромокаемыми накидками и обломками снарядных ящиков. Там сидел капрал Платт – ростом еще выше Шипоботтома, и Тагман, а также рядовой Фаррер и сын полка – Моултон. Все росли на соседних улицах, все дома, в Ли, работали на фабрике, все ушли в армию чуть ли не в один день и проходили учебу в Уэльсе, Каттерике и в Египте, в одном взводе. Батальон не зря называли Парнями из Ли.
Все, сверля взглядами жестяной котелок на парафиновой печурке, ждали, пока закипит вода. Все курили, отложив винтовки и противогазы, сняв каски. После часов и дней на линии огня здесь, на второй линии, понемногу рассасывалось напряжение, от которого нервы звенели как струны. Вот почему их всполошил вид поднимающегося аэростата: если предполагалась атака, взвод вместо отдыха в тылу могли снова послать вперед, в подкрепление, а то и на передовую. Все знали, что так бывало не раз: отдых маячил, как морковка перед носом, и в последний момент отдергивался. Штабные умеют помучить солдат.
– Что говорит кап, Шиппи? – спросил Платт, протянув ему папиросу.
Шипоботтом присел на корточки, почти загородив свет из отдушины, и принял угощение.
– А, ничего не говорит, – не скрывая облегчения, ответил он. – Шар ничего не значит. Все идет как идет. Завтра уходим на ротацию, хотя Меткалф, если его послушать, с нас не слезет. Но скоро выспимся на шелковых простынях. Или хоть на вонючей соломе.
Все засмеялись.
– Красавчик Меткалф, ручаюсь, и спать будет в шелку, и пить шампанское, – хмыкнул Тагман. – И найдет шлюшку, чтоб растормошила его старикашку, пока мы, если повезет, будем закусывать чаек галетами с девочками из вспомогательного.
– Это ты брось, – фыркнул Фаррер. – Он офицер.
– Офицер? Таскает паршивую тросточку и подделывается под благородного? – усмехнулся Тагман. – Я у него покупал на пенни гвоздей в лавочке на Кроуфорд. А его старик отказал моему папаше в кредите, когда тот латал дырявую крышу, которую домохозяин чинить отказался. А тут он весь такой возвышенный…
Моултон изобразил игру на скрипочке и вскрикнул, получив от Тагмана оплеуху.
– Ого, – велел Шипоботтом, – вы это бросьте сейчас же. Капрал Тагман, извинись.
Капрал угрюмо повиновался.
– А я вам скажу: Меткалф из тех офицеров, что не ведут, а подгоняют, – процедил он. – Спорим, он трусоват?
– Он из наших, земляк, – возразил Шипоботтом, гадая, много ли в этом заслуги в глазах Тагмана. – Оставь его в покое. Я и тебя не раз видал в мокрых штанах.
Тагман угрожающе уставился на сержанта. Шипоботтом в ответ злобно ухмыльнулся. Огромный нос придавал ему сходство со свихнувшимся Панчем из ящика кукольника.
– Хочешь мне врезать, капрал? Попробуй и посмотри, что выйдет.
– Я хоть не шарахаюсь от собственной тени, с тех пор как паршивая цыганка погадала мне по ладони.
Шипоботтом перестал улыбаться и наставил на Тагмана указательный палец.
– Ну вот! – громко произнес Платт. Вода в котелке закипела ключом, и он стал сыпать в нее чайную труху. Потом добавил горсть сахара и помешал. – Вы потише, парни, – посоветовал он. – Все, понятно, на нервах, ведь почти выбрались. Ожидание-то труднее всего, так? Вот как при погрузке на корабль в Александрии под ее проклятущим солнцем. Паршиво мне было, под конец уж думал: скорее бы на борт, а там пусть хоть потопят. Лучше торпеда, чем потеть и кормить мух на причале. И вот мы надеемся, что нас выведут из этого нужника, прежде чем кто-то решит, будто настало время для Большого Рывка, или там немцам вздумается испытать на нас новые минометы. Прямо как тогда. Так что прикусите язычки, все мы в одной лодке.
– Это надо ж, Берни, за десять лет от тебя столько слов не слыхал! – удивился Фаррер.
Тагман с Шипоботтомом усмехнулись, и атмосфера разрядилась.
Платт разлил чай в пять жестяных кружек через самодельное ситечко из проволоки и муслина, чтобы использовать заварку по второму разу.
– Давайте-ка поскорей, – посоветовал Шипоботтом, припомнив слова де Гриффона. – Нас еще проверка ждет. Завтра, в полном снаряжении.
– Тогда, Джозеф, – обратился Платт к Тагману, – пошли, поищем тебе персональную шлюху.
Фаррер расхохотался.
– И полсотни парней вдобавок. Говорят, он любит, когда на него за этим делом смотрят.
В укрытии снова заметно похолодало, Тагман сжал кулаки. Моултон, по молодости не понявший, о чем речь, недоуменно разглядывал мужчин.
– А у тебя чирей на жопе еще не сошел? – осведомился Тагман. – Светил как маяк, пока ты ту француженку нажаривал. За квартал было видно. И у старика твоего жопа пятнистая…
Фаррер напрягся, готовясь броситься на Тагмана.
– Ты что сказал?
Шипоботтом выпрямился, хоть и не в полный рост. Снайперов на линии резерва можно было не опасаться, но привычку лучше не терять. Не то рискуешь забыться где не надо.
– Следующий, кто скажет слово, получит в зад мой сапог. Тринадцатого размера. Вытаскивать будут лебедкой. Дошло? Фаррер? Тагман? Так. Прикусите языки. Проверка, – напомнил он. – Состава и оружия. И постараемся выбраться отсюда целыми.
Понедельник
4
– Вижу, вы побывали в Вест-Индии, сестра Дженнингс?
Молоденькая младшая сестра, разбиравшая наборы для переливания крови, замерла и уставилась на майора медслужбы.
– Простите?
– А семья ваша занималась сахаром.
Она недоверчиво хихикнула и подбоченилась. Округлившиеся глаза показались слишком большими для тонкого личика.
– Как же это вы узнали?
– Салонный фокус, – улыбнулся майор. – Извините.
– И все-таки откуда вы узнали о прошлом моей семьи, майор Ватсон? – Она замолчала, когда раздался низкий рокот – словно с далеких гор накатывала гроза. Склонив голову к плечу, сестра прислушалась. Темный завиток волос выбился из-под косынки, она рассеянно подоткнула его на место. – Орудия. Не наши. Вы скоро научитесь различать.
Ватсон нахмурился – блестящие никелем инструменты на складном столике задребезжали в стальной лоханке.
– Не беспокойтесь, – продолжала сестра. – На такое расстояние достает только тяжелая артиллерия, а она больше бьет по городам и штабам. Не станут они тратить снаряды на эвакогоспиталь.
Сортировочно-эвакуационный госпиталь располагался в полумиле от узловой, и добираться к нему приходилось на особых вагонетках, двигавшихся по подвесной дороге. С этих тележек раненых перегружали в обычные госпитальные вагоны.
– Я спокоен, – возразил Ватсон, – но мне нужно провести демонстрацию и сохранить образцы. Меня уверили, что здесь тихий участок.
– Тихий, – терпеливо объяснила сестра, – это когда меньше ста пострадавших за месяц. Полной безопасности нигде не бывает. Обстрел любого участка может начаться в любую минуту.
Ватсон, будучи более или менее новичком на фронте – с подъема на аэростате не прошло и недели, – уже знал, что значит обстрел. Будут раненые. Потери. Полевые лазареты всегда работали парами, и этот, обслуживающий части из Восточной Англии, несколько дней не пополнялся – ему давали время разобраться с прежними поступлениями, – а дежурил пока второй. Но, если тот переполнится, восточно-английский снова введут в дело.
– И у нас не было «уроков ненависти» от врага, пока… до той глупости дня три-четыре назад… – Она запнулась. Сестрам не полагалось касаться вопросов вне клинических дел, да и тех только с особого разрешения.
– Глупости?..
– Пустое, майор. – Дженнингс поспешно занялась делом. Поджала губы, браня себя за бестактность. – Через несколько дней сюда проведут электричество. Давно пора.
Она оглядела коробки и взяла в руки «ледник» – ящичек из дерева и оцинкованной жести со стороной около двадцати четырех дюймов. Майор заплатил за него шестьдесят шиллингов собственных денег из армейского жалованья.
– Что вы будете с ним делать? – спросила сестра, опуская ящичек на дно палатки.
– Заполненный ледяной водой, он используется для хранения цитратной крови.
Дженнингс ответила непонимающим взглядом. Ее серое платье с алой каймой говорило майору, что девушка, как и большинство сестер в этом палаточном лазарете, расположившемся на территории монастыря, принадлежит к сестринской службе территориалов. Скорее всего, они не следили за последними новостями науки и не знали о методе сохранения несвертывающейся человеческой крови на протяжении нескольких суток. Майор уже понял, что мало кто на передовой – будь то территориалы, резервисты, работники службы королевы Александры или врачи – находил время почитать выпуски «Британского медицинского журнала». Его задачей – признанной после настойчивой переписки с армейской медслужбой и после проклятого полета – было внедрять новый метод в госпиталях и лазаретах.
Смешно подумать, как его не хотели сюда пускать. Не считая колена, похрустывавшего и поскрипывавшего ахиллесовым сухожилием после долгих прогулок, он почти ничем не уступал молодому врачу, каким был до ранения в битве при Майванде в Афганистане. Хотя талия, надо признать, у него тогда была стройнее.
– Осторожнее с раствором, сестра, – предупредил Ватсон, когда та развернула стеклянный цилиндр, упакованный в кокон из жатого картона и газеты. – Это наш секретный ингредиент. Дайте, пожалуйста, сюда.
Снова зарокотало, и майор в первый раз ощутил дрожь, пробившуюся к подошвам сквозь деревянный настил пола. Полотнища палатки заколебались, растяжки с одной стороны натянулись, по крыше прошла неспокойная рябь.
– Это уже ближе, – нахмурилась Дженнингс, и тут клапан входа хлопнул развернувшимся бичом. В открывшемся проеме показалась старшая сестра, багровая, как ее косынка, – знак законной принадлежности к корпусу армейской медслужбы королевы Александры. Две красные нашивки на рукаве указывали ее ранг в этой службе. Гром германских орудий мгновенно затерялся за оглушительным воплем:
– Майор Ватсон!
Тот бережно отложил на стол драгоценный флакон с раствором натрия цитрата и только потом повернулся к ней:
– Сестра? Чем могу быть полезен?
– Как это понимать?
Она шире распахнула клапан палатки, открыв двух его волонтерок с медицинскими наборами в руках и возвышавшегося над ними на добрый фут Бриндла – назначенного ему шофером, вестовым и ординарцем. Длинная скорбная физиономия Бриндла была еще мрачнее обычного. Он двумя большими шагами приблизился к палатке.
– Опыт показывает, что в военное время передвигаться с одним набором инструментов несколько рискованно, сестра, – терпеливо пояснил Ватсон. – Я всегда беру запасной.
Теперь цвет щек старшей сестры полностью соответствовал цвету головного убора. Она замахала свернутым в трубочку листком розовой бумаги на двух женщин, так и не поставивших тяжелые врачебные чемоданчики, – ткнула в них свертком, как коротким мечом.
– Меня не интересует опыт ваших путешествий, майор, – прорычала она. – Вы привезли в мой госпиталь ОВП! ОВП!
В ее устах «Отряд волонтерской помощи» звучал как название опасных паразитов. Кроме того, госпиталь был, строго говоря, не ее, а майора Торранса. Но тот находился сейчас в Азбруке, на совещании армейских специалистов по газовой войне.
– В байольском госпитале, – хладнокровно сообщил майор, – я попросил помощников для поездки в ваш СЭГ и в полевые лазареты. Старший военврач предложил мне сестру Грегсон и…
– Вы отлично знаете, майор Ватсон, что они – не сестры! Не та квалификация. Они – младший медперсонал. Санитарки! И сама старшая матрона запретила ОВП работать так близко к передовой…
Прозвучал коротко и резко еще один взрыв, и все головы повернулись на звук. Взорвалась миссис Грегсон, старшая из волонтерок. Ее спутница, мисс Пиппери – крошечное создание, почти девочка на вид, чуть попятилась от подруги, словно от бомбы с часовым механизмом.
Миссис Грегсон, согнувшись пополам, поставила саквояж и, перешагнув его, оказалась лицом к лицу со старшей сестрой.
Миссис Грегсон с ярко-зелеными глазами и огненно-рыжими волосами под сестринской косынкой, на взгляд Ватсона, было около тридцати. Старшая сестра, пожалуй, двумя десятками лет старше, выглядела тощей, как трубочист. Годы на начальственном посту превратили ее рот в узкую щель. Сейчас губы сжались еще плотнее – словно разрез от бритвы на бледном лице.
Миссис Грегсон заговорила тихо, но ядовито:
– Я, сестра, может быть, не обладаю вашей квалификацией, но нахожусь здесь больше двух лет. Я вела пункт первой помощи, когда нам еще доставались в худшем случае вывихи лодыжек от попытки маршировать в сапогах по французским и бельгийским булыжным мостовым. Я водила машины летучей медицинской бригады Макмердо под Монсом. Слышали, может быть, о таком? Я лечила окопную стопу, венерические болезни, завшивленность и фурункулы размером с макаронину на мужских ягодицах. Я запихивала на место внутренности и держала за руку мальчиков, звавших маму от боли, и взрослых мужчин, плачущих от страха, что их снова пошлют в окопы. Я таскала в яму с известью оторванные руки и ноги, говорила рядовому, что он ослеп навсегда, смотрела, как захлебываются собственной мокротой отравленные газом, неделями не могла избавиться от запаха газовой гангрены. Я показывала хорошеньким невестам, что сотворил германский огнемет с лицами их красавцев-суженых. А потом раздавала письма, сообщавшие, что у них больше нет невест. Я гноя насмотрелась на всю жизнь, сестра, и навсегда погубила руки карболкой и лизолом, потому что, конечно, резиновые перчатки только для сестер. И я, честное слово, не сомневаюсь, что заслужила право идти туда, где, по мнению понимающих людей, от меня больше пользы. И, что бы ни думала ваша матрона, я считаю, что майор Ватсон своим новым методом переливания крови спасет жизни многих, кто прежде умер бы от потери жидкости и переохлаждения. – Она наконец перевела дыхание. – Конечно, я не сестра и не претендую. Я – ОВП и горжусь этим.
Миссис Грегсон ни разу не повысила голоса, но речь ее, как приведенный в движение маховик, с каждым словом набирала обороты и силу. Ватсон хотел возразить, указать, что, строго говоря, это не его новый метод переливания, но решил не встревать. С тем же успехом можно было бы разнимать сиамских бойцовых рыбок.
В хрупком молчании, спустившемся на палатку, еще громче и ближе звучали раскаты орудий.
Сестра неторопливо подбирала слова для ответа. Яркий румянец сошел с ее щек, но свернутый в трубку листок она стиснула так, будто взяла за горло миссис Грегсон.
– Я не пытаюсь принизить вашу службу. Но ведь то же делала едва ли не каждая из нас. Верно, младшая сестра Дженнингс?
– Да, сестра, – потупившись, тихо отозвалась та. – Хотя я не умею водить…
Но старшая сестра уже снова обратилась к волонтерке:
– Вы будете помогать майору Ватсону в его, несомненно, важной работе и, как я полагаю, уедете с ним, когда он продемонстрирует нам свою чудо-методику. Но я не желаю видеть вас в смотровых, предоперационных и сортировочных. А также в офицерских палатах главного здания. Вы только смутите раненых. Я не собираюсь внушать им мысль, что они получают… – Она помедлила секунду и улыбнулась, прежде чем нанести удар: – Второсортную помощь.
Младшая сестра Дженнингс тихо ахнула.
От ответа миссис Грегсон удержал стрекот мотоцикла – подъехал рассыльный. Остановив свою машину, он сдвинул на грязный лоб очки и выкрикнул слово, которого Ватсон не понял:
– Пэбээр!
– А как же эвакогоспиталь Плаг-стрит? – возразила сестра, махнув рукой на юг. – У нас половина состава в отпусках.
Мотоциклист пожал плечами:
– Их разбомбили. С самолета. Прямые попадания. Бомбы небольшие, зато вроде бы много их.
Сестра содрогнулась, представив, как осколки хотя бы и самой малой бомбы разлетаются по палаточному лазарету, как мало защиты дают полотняные стенки.
– Потери?
– Надо думать.
Сестра щелкнула пальцами, обращаясь к Дженнингс:
– Я пошлю в главное за хирургами. А вы собирайте сестер. – Она обернулась к Бриндлу: – Не могли бы вы помочь на приемке?
И наконец она вспомнила о волонтерках:
– А вы, девушки, пожалуйста, постарайтесь по возможности не путаться под ногами.
Когда их оставили одних, миссис Грегсон приподняла длинный подол платья и трижды топнула по дощатому полу, сопровождая каждый гулкий удар криком ярости.
– Сестра Грегсон, я хочу извиниться за сестру… – начал Ватсон.
– Нет-нет, не называйте меня сестрой! Я не сестра, и я… – Она скривила губы: – Я ей никакая не «девушка». Миссис Грегсон будет в самый раз. Я не первый раз сталкиваюсь с такими, как она, майор. Хотя эта – редкий образчик!
– Полагаю, что есть смягчающие обстоятельства…
– Я, майор Ватсон, едва увидев вас с вашими трубками и шприцами, поняла, что вы джентльмен. Я не жду, чтобы вы приняли чью-то строну. Вражда между волонтерским и александровским тянется чуть ли не с начала военных действий. – Она сделала несколько глубоких вдохов, взяла себя в руки. – Мы займемся распаковкой, майор. Вам для начала надо будет попасть на сортировку. К тому времени, как вы закончите там, мы все подготовим к переливанию.
Майор спросил о том, что привело его в недоумение:
– Почему посыльный сказал: «Пэбээр»?
– ПБР, – поправила мисс Пиппери, выделяя каждую букву. Голос ее после перепалки двух властных женщин показался слабым и робким. – Ранения, которым отдается приоритет на перевязочном пункте. Проникающие брюшные ранения. Вы их, кажется, называете КТ – кишечные травмы.
Майор кивнул. Новое оружие, такое как шрапнель, требовало новой терминологии. «И новой медицины», – напомнил он себе.
– А это значит, майор Ватсон, – заключила миссис Грегсон, – что ваша чудесная кровь потребуется раньше, чем вы думали.
5
Этот томми так и не узнал, как ему повезло. Он мелькнул всего на долю секунды: чумазое тощее лицо, на котором Блох в прицел различил выступающие почерневшие зубы. Солдат решился выглянуть за бруствер из мешков с песком, проверить – все ли тихо на ничьей земле позади витков колючей проволоки. В эту секунду, за время одного удара сердца, унтер-офицеру шарфшутце Блоху надо было решить, стоит ли этот томми дорогостоящего патрона и риска обнаружить укрытие. Волоски прицела скрестились прямо на его лице, на переносице. Блох чувствовал, как напрягся рядом, предвкушая выстрел, его наводчик ефрейтор Шеффер. Но соблазнительная мишень уже скрылась за бруствером.
«Дождись офицера или специалиста. Выстрел должен окупаться».
Это мантра снайпера. Тот томми был рядовым, к тому же новичком – фуражка еще не обмялась на проволочном каркасе. Старые окопники вынимали проволоку, чтобы тулья приминалась и меньше привлекала внимание стрелков. Впрочем, в последнее время Блох замечал все больше стальных касок Броди. Все равно – от его выстрелов эти каски не спасали.
Блох чуть повернул голову и, найдя взглядом трубку, насосал в рот воды – подержал под языком, прежде чем проглотить. Глаз его не отрывался от прицела отцовской охотничьей винтовки «маузер». Они заняли позицию до рассвета – засели в одной из сотен изрывших землю воронок между линиями окопов. Эта отличалась тем, что оказалась рядом с комлем дерева, вывернутого и расщепленного взрывом. Остатки корневой системы обеспечивали снайперу идеальное укрытие.
Оба лежали под камуфляжной сеткой, вымазав лица, волосы и кисти рук грязью, и походили на первобытных тварей, вылепленных из смертоносной земли Фландрии. Блох игнорировал холодную сырость, сочившуюся от земли, нервный пот, липкую вонь мертвечины и мелкую ледяную морось, сыпавшуюся с унылых туч, затянувших всю Северную Европу. Бывает хуже – напоминал он себе. Летом в воздухе полчища жирных мух, а от трупного смрада выворачивает даже крыс.
Дальше к северу ничья земля была разворочена непрерывными обстрелами в мерзкую жидкую грязь, но здесь, на более спокойном участке, еще виднелись следы довоенной сельской жизни. Неподалеку стояли фермы и амбары – правда, уже без черепичных крыш, без выдранных на дрова деревянных балок. Среди обглоданных крысами и обклеванных воронами солдатских скелетов попадались лошадиные трупы и туши скотины, пасшейся здесь в мирные времена.
За спиной Блоха начиналось свекольное поле – из-под земли прорастали стебли и пучки листьев, обеспечивавшие дополнительное укрытие, когда снайпер занимал позицию в растущем предутреннем свете. Кое-где он замечал ржавый лемех или валек, брошенные захваченными войной фермерами. Прежде здесь лежали плодородные поля: их возделывали еще отцы и деды местных крестьян. С трудом верилось, что те простодушные времена могут вернуться. Шрамы на земле Фландрии, конечно, останутся на поколения вперед.
Блоху, несмотря на долгие часы в неудобной позиции, нравилась работа снайпера. Недели тоски в окопах и траншеях, где весь мир ужимается до полоски неба над головой, были не по нему. «Шарфшутце» принадлежали к элите, свободно передвигались вдоль линии фронта, добавляя новых зарубок на прикладе винтовки – зачастую той самой, из которой стреляли на охоте в мирные дни. Для него, как и для фландрских крестьян, ремесло было семейной традицией: Jager – охотником – был и отец, и дед Блоха.
– На одиннадцать минут влево, – услышал он шепот Шеффера, подавшего голос впервые за час.
Блох плавно повел винтовкой. За ржавыми витками проволоки провалились два метра британского бруствера – просыпались внутрь плохо завязанные мешки с песком. Блоху видны были руки, торопливо заделывающие брешь. Он представил, как солдаты, стоя на стрелковой приступке, горбятся по-обезьяньи, старясь укрыться от взглядов противника. Это давалось нелегко – британцы откапывали до слез мелкие окопы. Для снайпера – манна небесная.
– Офицер!
Блох уже видел сам – заметил длинный мундир и портупею «Сэм Браун», зажатую под мышкой трость и решил, что добыча стоит выстрела. Звук едва не оглушил его, но Блох знал, что тем, в траншеях, трудно распознать, откуда стреляли. Не было ни дымка, ни яркой дульной вспышки – он сам изобрел эти патроны для охоты на кабана. Смазанный затвор «маузера» загнал в ствол новый патрон.
Заново наводя прицел Герца, Блох слышал хриплые крики: звали – скорей, скорей! – санитаров с носилками. Над окопом высунулся, как пугливый кролик из норки, перископ – высматривали позицию снайпера. Какой-то идиот в стальной каске высунул и голову. Будь у него такое желание, на прикладе появилась бы вторая за день зарубка. Но Блох не стал стрелять. Теперь надо было затаиться, лежать так же тихо, как прежде, до выстрела, лишившего врага головы. Скоро покажется самолет-разведчик, попытается их отыскать. Или в сумерках из окопов выйдет группа с приказом выкурить их из укрытия – томми теперь завели противоснайперскую группу, особую часть, выслеживавшую и убивавшую таких, как он.
Над головой завыло-засвистело, затем грохнул разрыв 77-миллиметрового снаряда. В нескольких сотнях метров впереди, между линиями британских окопов, встал столб выброшенной взрывом земли. Начинался дневной обстрел – как всегда на одном из участков фронта, ровно в час дня. Генерала фон Клака британцы за пунктуальность прозвали «генералом Тик-таком».
Второй снаряд выблевал в небо еще один фонтан земли – на миг он застыл гигантским дубом из почвы и обрывков плоти, потом обрушился в дыму и пыли. Следующие распускались чернильно-черными цветами. Шрапнель. Потом вступили короткие резкие удары минометов, к ним присоединился пронзительный свист гаубичных снарядов. Земля содрогалась все заметнее по мере того, как в дело вступали тяжелые батареи.
Часть снарядов падала на ничейной полосе, обдавая снайперов мелкой пылью. Над окопами протянулся густой рукотворный туман, видимость снизилась. Земля под стрелками осыпалась, словно под ними шевелился, пробуждаясь, огромный зверь. Внутренности вибрировали, стук зубов отдавался в черепах. Скоро грохот поглотит их, подтачивая рассудок.
Блох перекатился на бок.
– Давай к дому, Шеффер. Никто там головы не поднимет, пока такое творится.
Он громко кричал, но Шефферу все равно приходилось угадывать слова по губам. В этом деле они наловчились.
Молодого наводчика не пришлось уговаривать. Минуту спустя оба, пригибаясь, неслись через свекольное поле. Один офицер, маловато на день. Ничего, подумал Блох за миг до того, как грохот и крики вымели из головы все мысли, – и завтра будет день.
6
Из предварительного инструктажа в Миллбанке Ватсон знал, что медицинская служба британской королевской армии, учась на опыте и кровавых ошибках, создала беспощадно эффективную систему обработки сотен тысяч раненых, поступавших с каждого места боевых действий. Прежде всего, раненый с передовой, на носилках или своим ходом, поступал на пункт первой помощи своей части. На этих форпостах трудились фельдшер и три-четыре санитара. Легкие ранения обрабатывались на месте.
С более тяжелыми повреждениями несли на носилках, отправляли пешком или везли к перевязочным, расположенным обычно в подвале или крестьянском доме. Там одних латали и посылали обратно в часть, другим позволяли переночевать, кормили и поили. С серьезными ранениями отправляли дальше повозками или машинами – на главный перевязочный пункт, где можно было провести срочные операции.
Наконец, самых тяжелых санитарные автомобили доставляли к палаткам и баракам эвакогоспиталей, где врачи и сестры подготавливали их к эвакуации – поездами или баржами – в основные госпитали. Там уже лечили по всем правилам, и оттуда самых удачливых отправляли домой.
На бумаге эта система выглядела вполне отработанной. То, что видел Ватсон у приемной палатки, не производило впечатления отточенной эффективности.
Побитые грузовики один за другим выныривали из неестественного полупрозрачного тумана, затянувшего местность. Они задерживались ровно настолько, чтобы санитары подхватили носилки или помогли выйти ходячим раненым, затем разворачивались и вливались в обратный поток. Разгрузочная площадка быстро наполнилась рядами носилок, уже выдававшимися за ее пределы. Люди на них большей частью были наспех перевязаны на передовых постах, некоторым на конечности наложили шины Томаса.
Группы ходячих, перемазанных кровью, желтой глиной и черной землей, рассаживались в сторонке, разложив рядом винтовки и ранцы, которые сумели сохранить при себе. Ватсон всегда дивился, сколько груза должен таскать современный томми – девяносто фунтов, спину сломаешь. Промокшие плащ-палатки в такую погоду добавляли еще шестьдесят. Еще тяжелее были пулеметы Льюиса и боеприпасы к ним.
Все, кто был в состоянии, курили, и дымки дешевых «Вудбайнов» и «Голд флейков» смешивались с бензиновым чадом, повисшим над площадкой. Кое-кто, наклонившись, вкладывал папиросу в губы лежащего товарища, давал ему затянуться, и раненый благодарно поднимал большой палец. Жутким казалось молчание: никто не разговаривал, не кричал. Как будто все здесь лишились дара речи и даже голоса и только и могли, что дымить папиросами, словно от них зависела хрупкая жизнь. Рассматривая людей, Ватсон встречался со взглядами солдат из-под опущенных от усталости или контузии век. Санитары переходили от одного к другому, собирая винтовки и гранаты Миллса, чтобы перенести их на оружейный склад. Кое-кто спорил, не желая расставаться с «удачливой» винтовкой или штыком-талисманом. Санитары объясняли, что спать с ними в госпитальной палатке никак нельзя. Кое-кто прилеплял к оружию ярлык, надеясь потом вернуть свое имущество.
А санитарные машины все подъезжали, скрежеща передачей, качаясь и буксуя в грязных колеях. Среди них попадались новые «воксхоллы» и «хамберы» – зачастую с названием организации или частного лица, финансировавшего поставку, – но бо€льшая часть была из первого поколения санитарной техники: шасси грузовика с переделанным кузовом. Попадались и конные телеги, нагруженные вместо сена, турнепса или картошки носилками.
«И это спокойный участок фронта, – думал Ватсон. – Что же тогда…»
– Майор Ватсон!
Младшая сестра Дженнингс махала ему из-под откинутого борта сортировочной палатки, где носилки устанавливали на разборные столы и оценивали тяжесть ранения, прежде чем отправить раненого в соответствующее отделение, а иногда и в мертвецкую.
– Да, чем могу помочь? – поспешил к ней Ватсон.
– Вот, там…
Он шагнул в палатку: в миазмы застарелого пота, едких химикалий и свежей крови. Звучали отрывистые приказы – распоряжался мужчина в белом халате, под которым, кажется, просматривался костюм для гольфа. Ватсону почудился американский или канадский акцент.
– Сортировочная! Этому – морфин! Где его бирка? Что значит – отвалилась? Работаем! Хирурги на месте? Этого готовить к операции. Сейчас же. Младшая сестра – очистить и промыть рану! Видал я в Айдахо фермы, где было меньше земли.
Значит, американец.
– Аппарат Х-лучей 1 готов? Хорошо. Так, солдат, посмотрим. Да, верю, что чертовски больно, но это же билет домой! Да-да, даже британской армии одноногие без надобности. Санитар, этого на просвечивание, пожалуйста.
Он стоял между столами, мгновенно оценивая солдата и переходя к следующему, но Ватсон видел, какая целеустремленная деятельность разворачивалась в результате его приказаний. Поймав взгляд Ватсона, врач шутовски отсалютовал двумя пальцами.
Сестра Дженнингс ухватила Ватсона под руку, развернула и указала пальцем. Майор тяжело сглотнул, на миг перепугался, что потеряет сознание. Куртка хаки пропиталась кровью и красной охристой почвой. Но ужаснулся Ватсон источнику кровотечения. У этого человека попросту не было большей части лица – от ноздрей и ниже. Ватсону вспомнилась восковая демонстрационная модель на столе профессора Лондонского университета.
Только здесь был не воск – плоть и кость, пористые губки тканей, блестящие трубки, мышцы, нити нервов и твердая кость – устройство человека, обнажившееся под оторванной челюстью. Большую часть нёба тоже разбило, за ним видны были темные проходы синусов.
Зрелище устрашало и приводило в ярость. Круглые пули, применявшиеся в Афганистане, не производили подобных разрушений – тому порукой служили уцелевшие конечности Ватсона.
Он склонился над жуткой раной – сознание врача уже отмечало вбитые в остатки плоти зубы и кости, требовавшие удаления осколки металла. Местами рана запеклась блестящими кружками ожогов. Когда Ватсон приблизился, раненый вдруг открыл один глаз, от чего доктор шарахнулся, но сдержал себя. В глазу было пусто – ни проблеска сознания. Слава богу, лейтенантик оставался без чувств. Ватсон осторожно смахнул с его лба пару безразличных к чинам и званиям вшей.
