Роберт Льюис Стивенсон
Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»
– Что ж, хорошо, – отвечал он, – выходит, я не ошибся, рассчитывая на вашу смелость и решительность. Теперь поешьте, ибо вам предстоит долгий путь.
Тут он поставил передо мною кушанье и, пока я пыталась повиноваться, вышел из комнаты и вернулся, неся охапку какой-то грубой одежды.
– Вот, – сказал он, – облачитесь в это, и вас никто не узнает. Оставляю вас на время.
Одежда эта, возможно, принадлежала полноватому недорослю лет пятнадцати, а на мне повисла мешком, жестоко стесняя движения. Однако поистине неудержимый трепет охватывал меня при мысли о том, откуда взялись эти вещи и какая судьба постигла юношу, который носил их. Не успела я переодеться, как вернулся доктор, открыл заднее окно, помог мне вылезти в узкий проем между стеной и нависающими над домом утесами и показал лестницу из стальных скобок, вставленных в выдолбленные в камне отверстия. «Поднимайтесь не мешкая, – велел он. – Когда доберетесь доверху, идите, как можно дольше оставаясь под сенью дыма. В конце концов дым приведет вас в каньон, спуститесь туда, и на дне его вас будет ждать человек с двумя лошадьми. Ему вы будете повиноваться беспрекословно. И помните, храните молчание! Одно неверное слово, и механизм, который я запустил, чтобы помочь вам, будет обращен против вас. Идите же, и да призрят на вас Небеса!»
Наверх я поднялась легко. Выбравшись на скалу, я увидела, что другой ее склон, высокий, но покатый и голый, плавно спускается вниз, залитый лунным светом и отчетливо различимый со всех окрестных гор. На нем не сыскать было ни складки, ни трещины, чтобы обозреть местность или спрятаться, и, зная, что эти пустынные края кишат шпионами, я поспешила укрыться под гонимыми ночным ветром клубами дыма и двигалась дальше под их защитой. Иногда дым возносился прямо к небесам, подхваченный особенно сильным порывом ветра, и тогда самым плотным и надежным моим покровом оставалась тень, которую дым отбрасывал в лунном свете; иногда он, напротив, полз, стелясь по земле, и я шла, погрузившись лишь по плечи в его толщу, словно в горный туман. Однако, как бы то ни было, дым, извергаемый этой зловещей печью, защитил меня в начале моего пути к бегству и незаметно для соглядатаев привел меня в каньон.
Здесь, как и было обещано, я обнаружила мрачного, безмолвного человека возле пары верховых лошадей; мы немедленно вскочили в седло и всю ночь, не проронив ни слова, ехали по самым тайным и опасным горным тропам. Перед рассветом мы нашли приют в сырой, продуваемой ветром пещере на дне узкого ущелья, весь день укрывались в ней, а следующей ночью, не успела багровая заря погаснуть на западе, возобновили свое странствие. Около полудня мы снова остановились, на лужайке у маленькой речки, где кусты защищали нас от посторонних взоров, и здесь мой проводник, передав сверток из своей седельной сумы, приказал мне снова переодеться. В свертке я нашла свою собственную одежду, взятую у нас из дому, а также такие предметы первой необходимости, как гребень и мыло. Я совершила свой туалет, глядясь, словно в зеркало, в тихую речную заводь, и, когда я прихорашивалась и не без самодовольства улыбалась, видя себя в своем привычном облике, горы огласились чудовищным, пронзительным криком, издать который не под силу было человеку, а едва я замерла, вне себя от страха, крик сменился ужасным, сотрясающим землю грохотом, усиливающимся с каждой секундой и наконец переросшим в настоящую бурю. Признаться ли вам, что я с криком упала ниц? Однако, как потом оказалось, это всего лишь промчался мимо, петляя меж близлежащих гор, пассажирский поезд, мой будущий спаситель, могучие крылья, которым предстояло унести меня из Юты!
Когда я переоделась в собственное платье, мой проводник вручил мне сумку, в которой, по его словам, лежали деньги и бумаги, и, сообщив, что я уже пересекла границу штата и нахожусь на территории Вайоминга, велел мне идти вдоль русла ручья, пока не доберусь до железнодорожного вокзала, в полумиле по течению. «Вот, – добавил он, – билет до города Каунсил-Блафс. Восточный экспресс пройдет здесь через несколько часов». Тут он взял обеих лошадей и, не произнеся более ни слова и не попрощавшись, ускакал тем же путем, что мы сюда приехали.
Три часа спустя я сидела на задней площадке вагона в поезде, который несся на восток по узким ущельям и с рокотом прокатывался по прорубленным в горах туннелям. Новые, незнакомые доселе пейзажи, мелькающие перед глазами, радость оттого, что бегство мое, кажется, удалось, и омрачающий ее страх погони, но прежде всего новое, удивительное, волшебное средство передвижения – все это не давало мне мыслить логически и вместе с тем отвлекало от горя. Две ночи тому назад я вошла в дом доктора, готовясь к смерти, готовясь даже к худшей судьбе; произошедшие затем события хотя и были ужасны, казались едва ли не радужными по сравнению с моими предчувствиями, и, только проспав целую ночь в вагоне люкс, я проснулась с ощущением невосполнимой утраты и оправданной тревоги по поводу своего будущего. В таком настроении я обследовала содержимое своей сумки. В ней нашлась немалая сумма денег, билеты, подробные указания, как добраться до Ливерпуля, и длинное письмо от доктора, в котором он сообщал мое вымышленное имя и излагал мою вымышленную биографию, советовал мне соблюдать строжайшее молчание и наказывал дожидаться его сына, храня верность избраннику. Все это было обдумано заранее; он рассчитывал на мое согласие и, что было в тысячу раз хуже, на добровольную смерть моей матери. Ужас при мысли о том, каков на самом деле мой единственный друг, отвращение к его сыну – моему будущему супругу, негодование, которое вызывал у меня весь ход и все условия моей жизни, теперь достигли предела. Я замерла, оцепенев от горя и беспомощности, как вдруг, к моей немалой радости, со мной заговорила очень милая леди. Желая отвлечься от грустных дум, подобно тому, как утопающий хватается за соломинку, я тут же принялась бойко и гладко передавать историю своей жизни, изложенную в письме доктора: так и так, я мисс Гулд из Невада-Сити, еду в Англию к дяде, денег у меня с собой столько-то и столько-то, я из такой-то и такой-то семьи, мне столько-то и столько-то лет и далее в таком же духе, пока не исчерпала содержание своих инструкций, а поскольку дама продолжала забрасывать меня вопросами, начала придумывать и свои рассказы, расцвечивая и приукрашивая их как могла. Вскоре я по неопытности совсем завралась, запуталась и уже заметила, как по лицу дамы пробежала тревожная тень, и вдруг рядом со мной вырос какой-то джентльмен и очень вежливо обратился ко мне:
– Полагаю, вы мисс Гулд? – спросил он и затем, попросив извинения у моей собеседницы за то, что вмешивается в наш разговор на правах моего опекуна, отвел меня на переднюю площадку пульмановского вагона.
– Мисс Гулд, – сказал он мне на ухо, – неужели вы думаете, что пребываете в безопасности? В таком случае я вас совершенно разочарую. Еще один неблагоразумный, неосторожный шаг, и вы вернетесь в Юту. А тем временем, если эта женщина опять заговорит с вами, отвечайте: «Мадам, вы мне не симпатичны, и я буду очень обязана вам, если вы позволите мне самой выбирать круг общения».
Увы, мне пришлось поступить, как было мне приказано; эту леди, к которой я уже чувствовала самое сильное расположение, я оттолкнула от себя, прибегнув к оскорблениям, и после того весь день просидела, глядя на мелькающие за окном пустынные равнины и глотая слезы. Скажу только, что именно по такой схеме протекало отныне мое путешествие. Стоило мне, будь то в поезде, в отеле или на борту океанского парохода, обменяться двумя-тремя дружескими словами с попутчиком, как меня тотчас же прерывали. Где бы я ни оказалась, человек, в котором я ни за что бы не заподозрила соглядатая, – мужчина или женщина, богач или бедняк по виду, – принимался оберегать меня, сопровождая в моем странствии, или следить за мной, всячески контролируя мое поведение. Так я пересекла Соединенные Штаты, так я пересекла океан, и мормонское отверстое око продолжало неусыпно следить за каждым моим шагом, а когда наконец я вышла из кеба у того лондонского пансиона, из которого я у вас на глазах бежала сегодня утром, я давно перестала бороться и надеяться.
Хозяйка меблированных комнат, как и все остальные, с кем мне приходилось сталкиваться за время путешествия, уже ожидала моего появления. В номере моем, окнами в сад, горел огонь, на столе лежали книги, в ящиках шкапа лежали платья, и в этом пансионе я жила месяц за месяцем, чуть было не сказала довольная судьбой или, по крайней мере, с нею смирившаяся. По временам хозяйка брала меня на прогулку или возила за город, но никогда не разрешала мне одной выходить из дому, а я, понимая, что она тоже живет под сенью зловещей мормонской угрозы, из жалости к ней не осмеливалась сопротивляться. Для ребенка, родившегося на земле мормонов, как и для взрослого, принимающего на себя обязанности, налагаемые членством в тайном ордене, бегство невозможно; это я уже отчетливо осознала и испытывала благодарность даже за эту передышку. Тем временем я честно пыталась мысленно смириться с неизбежностью – близящейся свадьбой. Надвигался день, когда меня должен был навестить мой жених, и благодарность и страх в равной мере обязывали меня дать ему согласие. Каков бы ни был сын доктора Грирсона, он наверняка еще молод, а возможно, даже и хорош собой; я чувствовала, что не могу рассчитывать на большее, и, приучая себя к мысли, что не вправе ему отказать, старалась чаще воображать его физическую привлекательность, которой он вполне мог быть наделен, и, напротив, не думать о его нравственных и интеллектуальных качествах. Мы имеем великую власть над собственным духом, и со временем я не только свыклась с уготованной мне участью, но и даже стала с нетерпением ожидать назначенного часа. По ночам сон не приходил ко мне; весь день я просиживала у огня, погруженная в мечты, воображая черты своего будущего супруга и предчувствуя прикосновение его руки и звук его голоса. В моем унынии и одиночестве эти грезы остались для меня единственным окном, выходящим на восток и окрашиваемым утренней зарей, и единственной дверью, в которую могла войти надежда. В конце концов я столь подчинила себе и подготовила свою волю, что меня стали одолевать страхи иного рода. Что, если это я не придусь ему по вкусу? Если это мой еще неведомый нареченный с презрением от меня отвернется? И теперь я часами гляделась в зеркало, изучая и оценивая свою внешность, без конца меняя платья и по-разному убирая волосы.
Когда настал долгожданный день, я много часов провела за туалетом, но наконец, охваченная отчаянием, но не вовсе оставленная надеждой, принуждена была признать, что ничего не могу более сделать и что сумею я приглянуться нареченному или нет, уже во власти одной лишь судьбы. Завершив свои приготовления, я сделалась жертвой самого мучительного нетерпения, подогреваемого тревогой; я прислушивалась ко все усиливающемуся уличному шуму, при каждом громком звуке или, наоборот, во внезапно наступившей тишине вздрагивая, сжимаясь в комочек и краснея до корней волос. Знаю, нельзя влюбиться заочно, не будучи хоть сколько-то знакомой с предметом страсти, и все же, когда кеб подкатил к дверям и я услышала, как мой жених поднимается по ступенькам, в моей бедной душе разыгралась буря безумных чувств, породить которые под силу одной лишь любви. Распахнулась дверь, и на порог ступил доктор Грирсон. Мне кажется, я громко вскрикнула и в глубоком обмороке упала наземь.
Когда я пришла в себя, он стоял надо мной, считая мой пульс. «Я испугал вас, – произнес он. – Я не сумел получить некое зелье, потребное только в чистом, беспримесном виде, и эта непредвиденная трудность вынудила меня отправиться в Лондон неподготовленным. Сожалею, что вновь показался вам, не придав себе того привлекательного, хотя, в сущности, жалкого облика, что, судя по всему, столь много значит для вас, но в моих глазах важного не более чем дождь, изливающийся над морем. Юность – всего лишь временное, мимолетное состояние, проходящее так же быстро, как тот обморок, от которого вы только что очнулись, и, если наука способна открыть нам истину, с такой же легкостью возвращающееся по нашему зову, ведь я понял, Асенефа, что должен сейчас посвятить вас в тайны, ведомые одному мне. Много лет тому назад я подчинил каждый миг своей жизни, каждое свое деяние единственной, огромной, честолюбивой цели, и вот приблизилось время моего триумфа. В недавно открытых странах, где я заставил себя прожить столь долго, я собирал необходимые составляющие своих зелий и снадобий; я проверял и перепроверял каждый свой научный вывод, не допуская даже мысли об ошибке; мечта теперь облекается реальностью и наконец осуществляется, а предложив вам в мужья своего сына, я выражался фигурально. Этот сын, ваш будущий муж, Асенефа, – я сам, не такой, каким я сейчас предстал перед вами, а возрожденный во всем блеске, силе и обаянии юности. Думаете, я обезумел? Так обыкновенно судят одни лишь невежды. Не стану спорить, пусть за меня говорят факты. Когда вы узрите меня обновленным, очистившимся от скверны прожитых лет, вновь преисполнившимся сил, воскресшим в первоначальном образе, когда вы узнаете во мне первое, совершенное и истинное воплощение человеческого могущества, – вот тогда-то я с бо́льшим правом посмеюсь над вашим недолгим, вполне естественным недоверием. Можете ли вы пожелать хоть чего-то: славы, богатства, власти, очарования юности, купленной дорогой ценой мудрости зрелых лет, – чем я не сумею одарить вас в полной мере? Не обманывайтесь. Я уже обладаю всеми совершенными дарами, какими только может быть наделен человек, кроме одного: когда и этот дар будет возвращен мне, вы признаете во мне своего повелителя».
Тут он бросил взгляд на часы и объявил, что пока оставляет меня в одиночестве, а потом, посоветовав мне внимать голосу разума, а не девических фантазий, удалился. У меня недоставало присутствия духа пошевелиться; наступил вечер, а я все сидела и сидела на том месте, где упала, лишившись чувств, сидела, закрыв лицо руками, охваченная самыми мрачными страхами. Ближе к ночи он вернулся со свечой в руках и прерывающимся от гнева голосом велел мне встать и отужинать вместе с ним.
– Неужели я обманулся, приписав вам храбрость, которой вы на самом деле лишены? – добавил он. – Трусливая девчонка не годится мне в жены!
Я бросилась перед ним на колени и, обливаясь слезами, умоляла расторгнуть нашу помолвку, уверяя его, что ужасно труслива и что, жалкое, ничтожное создание, безнадежно уступаю ему и умом, и силой характера.
– К чему это, – отвечал он, – я знаю вас лучше, чем вы сами знаете себя, и достаточно разбираюсь в человеческой природе, чтобы понять, зачем вы разыграли эту сцену. Сейчас ваши мольбы были обращены к моей прежней, еще не возродившейся заново ипостаси. Но не тревожьтесь о будущем. Дайте мне лишь достичь моей цели, и не только вы, Асенефа, но и все женщины, сколько их ни есть на земле, рады будут сделаться моими покорными рабынями.
С этими словами он приказал мне встать и отужинать вместе с ним, сел со мною за стол, угощал и забавлял меня, осыпая знаками внимания, как пристало принимать гостей человеку светскому; и только в поздний час, вежливо пожелав мне спокойной ночи, он снова оставил меня одну на милость горести и отчаяния.
Перебирая в памяти его разглагольствования о чудодейственном эликсире и возвращенной юности, я не могла решить, какая из двух догадок мне более отвратительна и ненавистна. Если надежды его основаны на неких научных фактах, если, сотворив какое-то гнусное колдовство, он и в самом деле вернет себе молодость, то смерть станет для меня единственным спасением от этого противоестественного, богопротивного союза. С другой стороны, если его мечты всего-навсего порождены безумием, если в них достигло апогея овладевшее им помешательство длиною в жизнь, то жалость к нему сделается для меня бременем столь же невыносимым, сколь и бунт против навязываемого мне брака. Так прошла ночь: страстная непокорность сменялась в душе моей отчаянием, ненависть – жалостью, а на следующее утро я тем более полно осознала свое рабское положение. Ибо, хотя доктор и предстал передо мной с самым безмятежным видом, едва он заметил на челе моем следы, оставленные горем и скорбью, как в свою очередь помрачнел и нахмурился. «Асенефа, – произнес он, – вы и так уже многим мне обязаны, если я пожелаю, по одному знаку моего перста вы умрете; жизнь моя полна трудов и забот, и я повелеваю вам, – тут он возвысил голос, давая понять, что не потерпит возражений, – встречать меня с выражением веселья и радости на лице». Ему не пришлось повторять свой приказ: с того дня я неизменно, стоило мне его завидеть, притворялась ласковой и умильной, а он вознаграждал меня, подолгу пребывая в моем обществе и посвящая меня в свои тайны больше, чем я могла вынести. В задних комнатах дома он устроил лабораторию, где день и ночь трудился над получением своего эликсира, и откуда приходил навестить меня в гостиную: иногда пребывая в унынии, иногда, и значительно чаще, сияя от радости. Нельзя было не заметить, что жизнь его иссякает, как песок в часах, однако он постоянно рисовал передо мною величественные картины будущего и с самоуверенностью юности излагал почти беспредельные по своим масштабам, честолюбивые, тешащие его тщеславие замыслы. Уж и не помню, как я ему отвечала, но в ответ произносила какие-то слова, хотя при одном звуке его голоса меня начинали душить слезы и ярость.
Неделю тому назад доктор вошел ко мне в комнату, и было заметно, что радостное волнение борется в нем с удручающей телесной слабостью. «Асенефа, – сказал он, – сейчас я получил последнюю составляющую своего снадобья. Ровно через неделю наступит миг последней проекции[12], когда решится моя судьба. Однажды из-за вашего, пусть и неумышленного, вмешательства подобный эксперимент уже потерпел неудачу. Я говорю об ужасном взрыве эликсира, случившемся той ночью, когда вы проезжали мимо моего дома, и неразумно было бы отрицать, что проведение столь сложного опыта в таком огромном городе, где все бесконечно дрожит, сотрясается, срывается со своих мест, сопряжено с немалой долей опасности. С этой точки зрения я не могу не сожалеть об уединенности и тишине, окружавшей мой дом в американской глуши, но, с другой стороны, я успешно доказал, что чрезвычайно хрупкое равновесие, в коем пребывают компоненты эликсира в момент проекции, есть следствие скорее недостаточной чистоты его ингредиентов, чем самой их природы, а поскольку теперь я добился их полной, абсолютной беспримесности, то почти уверен в успехе. Таким образом, дорогая Асенефа, через какую-нибудь неделю эта череда испытаний завершится». И он улыбнулся мне совершенно по-отечески, что было у него не в обычае.
В ответ я улыбнулась ему одними губами, но в сердце моем царил самый кромешный, неукротимый ужас. Что, если опыт ему не удастся? А если, в тысячу раз хуже, он добьется успеха? Какой же отвратительный, противоестественный демон явится передо мною просить моей руки! А что, если, спросила я себя, почувствовав, как холодею и трепещу, он недаром бахвалится, будто с легкостью победит мое сопротивление? Я и вправду знала, как он хитер и коварен и как виртуозно подчиняет меня себе и своим преступным помыслам. Итак, что, если его эксперимент удастся, что, если он вернется ко мне в ином, юном и благообразном, и оттого тем более гнусном, обличье, подобно сказочному вампиру, что, если затем посредством какого-нибудь сатанинского колдовства… Голова у меня пошла кругом, все прежние страхи забылись, и я почувствовала, что готова предпочесть этой чудовищной судьбе худшее.
Я немедленно принялась искать выход. Присутствия доктора в Лондоне требовали дела мормонского правительства. Часто в беседе со мной он упоенно описывал интриги, происки и козни этой могущественной организации, которой он боялся, даже будучи облеченным ее властью, и часто напоминал мне, что даже в шумном, оживленном лабиринте лондонских улиц за нами неусыпно наблюдает это недреманное око Юты. Доктора и вправду навещали самые разные люди, от миссионера до Ангела Смерти, по-видимому принадлежавшие к разным слоям общества, но все они до этого внушали мне глубочайшее отвращение и тревогу. Я знала, что, если моя тайна дойдет до слуха хоть одного высокопоставленного мормона, меня постигнет страшная участь и я погибну окончательно; однако в своем нынешнем ужасе и отчаянии я обратилась за помощью именно к этим людям. Я подстерегла на лестнице одного из мормонских миссионеров, человека низкого происхождения, но не вовсе разучившегося сострадать чужому несчастью; поведала ему уж и сама не помню какую безумную историю, чтобы объяснить свою мольбу о помощи, и при его посредстве сумела написать родственникам своего отца. Они поверили мне, согласились вызволить, и в тот же день я начала готовиться к бегству.
Прошлой ночью я не ложилась спать, ожидая результатов алхимического опыта и собираясь с духом в преддверии худшего. Ночи в это время года и в этих северных широтах коротки, и вскоре в комнату стали пробиваться солнечные лучи. Тишину, царившую в доме и вокруг него, нарушали только звуки, доносившиеся из лаборатории доктора; к ним я прислушивалась с часами в руках, ожидая, когда придет миг моего бегства, одновременно снедаемая беспокойством и тревогой из-за странного эксперимента, который вершился у меня над головой. В самом деле, теперь, когда я могла рассчитывать на защиту и поддержку, я все более проникалась к доктору симпатией, я поймала себя даже на том, что молюсь о ниспослании ему успеха, а когда спустя несколько часов из лаборатории донесся странный, низкий крик, я не могла более сдерживаться, в нетерпении бросилась вверх по лестнице и распахнула дверь.
Доктор стоял посреди комнаты, держа в руке большую, круглую, словно пузырь, колбу из прозрачного стекла, примерно на треть наполненную яркой, янтарного цвета жидкостью. На лице его застыло выражение восторга и благодарности. Увидев меня, он воздел колбу на вытянутой руке. «Победа! – крикнул он. – Победа!» И тут – не знаю, выскользнула ли колба из его дрожащих пальцев или взрыв произошел самопроизвольно, – могу только сказать, что меня отбросило на дверной косяк, а доктора – в угол комнаты, что нас до глубины души потряс тот же взрыв, который так поразил вас на улице, и что за какие-то доли секунды, в мгновение ока, от дела всей его жизни не осталось ничего, кроме осколков разбитого стекла да клубов густого, зловонного дыма, преследовавших меня по пятам, когда я обратилась в бегство.
