Роберт Льюис Стивенсон
Похищенный. Катриона
Глава 15. Юноша с серебряной пуговицей
Округа, в которой я очутился, именуемая Россом, была глухая, в холмах и оврагах и мало чем отличалась от моего острова. Кругом топи, мхи, заросли вереска, скалы и валуны. Может быть, тут и были какие-то тропы, да, видно, не для меня. Путеводителями моими были только чутье и гора Бен-Мор.
Я побрел в ту сторону, откуда с острова я видел дым, и, несмотря на страшную усталость и бездорожье, к пяти или к шести часам утра добрался до дома, что стоял в лощине. Это было приземистое, длинное строение, сложенное из больших камней без раствора и крытое сверху дерном. На пригорке, перед крыльцом, обратив лицо к солнцу, сидел старик-хозяин и покуривал трубочку.
Путаясь в английских словах, он с грехом пополам дал мне понять, что мои товарищи добрались до берега благополучно и на другой день утоляли голод у него в доме.
– А был ли меж них дворянин в богатой одежде? – спросил я.
Старик отвечал, что на всех плащи были из сукна грубого, но, впрочем, один, тот, что пришел первый, имел на себе плисовые штаны, тогда как прочие показались ему матросами.
– А была ли на нем шляпа с перьями? – вопрошал я, на что старик мне сказал, что никакой шляпы он не заметил и что это так же верно, как нет ее и на мне.
Я подумал было, что Алан потерял свою шляпу, но, вспомнив про сильный дождь, решил, что мой друг, должно быть, держал ее под плащом, чтобы не намочило перья. При этой мысли я улыбнулся, отчасти радуясь счастливой развязке событий, отчасти умиляясь причудам моего друга-педанта.
Тут, придя в волнение, старик-горец хлопнул себя по лбу, воскликнув, что я, как видно, и есть тот юноша с серебряной пуговицей.
– Да, верно, – несколько удивившись, отвечал я.
– А коли так, то мне поручено вам передать, чтобы вы следовали за вашим другом, в его земли. А идти вам нужно в Торосей.
Вслед за тем он осведомился, как прошло мое путешествие. Я стал рассказывать свои злоключения. Слушай меня южанин, он, без сомнения, поднял бы меня на смех, но этот джентльмен – я потому называю его джентльменом, что манеры его были благородны, хотя наряд его был ветхий, залатанный, с прорехою на спине, – так вот, этот джентльмен выслушал меня со вниманием, с видом серьезным и сострадательным, а когда я умолк, взял меня под руку и ввел в свою хижину (дом более всего походил на хижину), где я был представлен его жене так, словно была она королева, а я по меньшей мере герцог.
Добрая женщина, с милой улыбкой, усадила меня за стол, поставила передо мной овсяный хлеб, остывшую жареную куропатку и, продолжая улыбаться, ободрительно похлопала меня по плечу (ибо по-английски она не говорила), а старый джентльмен с неменьшей любезностью приготовил тем временем пунш. Я с усердием ел, а когда попробовал пунш, то почувствовал себя на верху блаженства. Дом, едва ль не насквозь пропахший торфяным дымом, сквозивший щелями как решето, казался мне сказочным дворцом.
Пунш сильно меня разгорячил, и меня потянуло в сон. Добрые хозяева уложили меня спать; только на другой день пополудни отправился я в дорогу. Горло мое приметно поправилось, да и настроение духа под воздействием добрых известий и щедрого угощения явно улучшилось. Несмотря на мои настойчивые просьбы, джентльмен отказался взять с меня за постой денег да еще к тому же подарил старинную шотландскую шапочку, которую, признаюсь, я поспешил хорошенько выстирать в придорожном ручье, как скоро хижина скрылась из виду.
«Если дикие горцы все таковы, – думал я, – остается лишь сожалеть, что у меня на родине не в почете такая дикость».
Мало того что я поздно вышел из дома, но еще вдобавок и заблудился, так что бóльшую часть дня проплутал. Правда, теперь по дороге мне встречались люди. Кто возделывал свое поле – жалкий клочок земли, который, казалось, и кошку-то прокормить не мог; кто пас костлявых своих коровенок, ростом не более ослов.
После восстания национальный костюм горцев объявлен был вне закона, притом навязывали одежду Нижней Шотландии, которую горцы не признавали. По этой причине наряды здешние поражали глаз пестротой. Одни прикрывали свою наготу суконным плащом, а предписанные законом штаны на всякий случай были привязаны у них на спине; другие смастерили вместо тартана[32] причудливые одеяния из разноцветных лоскутов, весьма похожие на старушечьи одеяла; иные – как были в юбках, так и остались, лишь скрепили посредине полотнище, превратив юбку в короткие штаны, наподобие тех, что носят голландцы. Однако и эти ухищрения возбранялись, и за них полагалась суровая кара, а надо сказать, что суд в те годы отправляли с усердием, дабы искоренить самый дух непокорства. Но королевские чиновники редко хаживали по этим глухим местам, и уж и вовсе редко находились здесь охотники доносить на соседей.
Нищета и впрямь здесь была беспросветная, что было, впрочем, не удивительно: восстание было подавлено, грабежам и убийствам пришел конец, и вожди кланов уже не устраивали пиры на широкую ногу, на которых сбиралась чуть ли не вся округа; на дороги хлынули толпы нищих. Было их много и на моем пути, хотя я шел довольно глухими тропами. Я вновь увидел резкую разницу между Горной и Нижней Шотландией. Нищие Равнины – «законные» нищие (у которых имелась бумага) сочетали в себе дремучую неотесанность с рабской угодливостью и заискиванием. Дашь им плэк и потребуешь сдачи – и они безропотно отдадут бодль[33]. Другое дело – нищие горцы. Эти держат себя с достоинством, деньги просят лишь на табак, а сдачи не дают вовсе.
Разумеется, мне было не до нищих, а нищим не до меня, но порой происходили забавные сцены. Никто не разумел по-английски, исключая разве нищих из Братства, да и те немногие весьма неохотно отзывались на мои вопросы. Сколько ни спрашивал я дорогу в Торосей, сколько ни повторял им это название, тыча пальцем во все стороны света, но, вместо того чтобы попросту указать мне дорогу, они потоками извергали на меня гэльскую тарабарщину. Я не мог понять решительно ничего, шел неизвестно куда, немудрено поэтому, что больше блуждал, нежели приближался к месту моего назначения.
Наконец около восьми часов вечера, изнуренный ходьбою, я подошел к дому, одиноко стоявшему у дороги, и, постучавшись, попросился переночевать. Слова мои успеха не возымели, и, вспомнив о всемогуществе денег, тем более в этой бедной Горной Стране, я показал хозяину гинею, зажав ее меж кончиков указательного и большого пальца. При виде гинеи хозяин, который дотоле притворялся, будто меня не понимает, и объяснялся лишь знаками, отсылая меня прочь, заговорил вдруг на чистом английском языке и согласился за пять шиллингов не только предоставить ночлег, но и проводить до Торосея.
Ночь я провел беспокойно, ожидая с минуты на минуту прихода грабителя. Но опасения были напрасны. Мой хозяин вовсе не был грабителем, это был задавленный нуждою бедняк и к тому же ужасный плут. Впрочем, нужно признать, не один он бедствовал в этих краях. Поутру выяснилось, что мы должны сделать крюк в пять миль, с тем чтобы разменять у одного «богача» мою гинею. Быть может, по здешним меркам знакомый моего хозяина и был богач, однако же в Нижней Шотландии его сочли бы нищим. Он собрал все свои деньги, перерыл весь дом, но двадцати шиллингов так и не набралось; он побежал за соседом, и наконец явился сосед и ссудил ему в долг несколько шиллингов. Один он оставил себе, объявив, что гинею разменять не просто, а «держать ее под замком» – накладно. Впрочем, он был чрезвычайно учтив и любезен. Мы были приглашены за семейный стол; в красивой фарфоровой чаше подан был пунш, от которого мой плут-провожатый впал в такую веселость, что о продолжении пути не могло быть и речи.
Я начинал не на шутку злиться и обратился за помощью к хозяину (звали его Гектор Маклин), который мог засвидетельствовать, что я заплатил проводнику пять шиллингов. Но Маклин, бывший уже навеселе, заметил значительно, что джентльмену не должно вставать из-за стола, коль скоро ему принесли пунш. Делать нечего, я сидел и слушал якобитские тосты, покуда застолье не захмелело и не разбрелось спать кто куда: иные по постелям, а кто, пошатываясь, и в сарай.
Поутру (на четвертый день моих похождений на суше) мы проснулись, когда на часах не было и пяти, но мой провожатый опять приложился к бутылке; лишь по прошествии получаса мы наконец-то пустились в дорогу. Но тут случилась новая неприятность.
Пока мы шли по вересковой долине, в которой стоял дом Маклина, все было как будто бы хорошо. Правда, мой проводник поминутно оглядывался назад, а на мои вопросы только посмеивался. Но едва мы завернули за холм и скрылись из виду, горец остановился и, указав на видневшуюся в отдалении гору, объявил, что там-де и находится Торосей.
– Ну и что из того, – сказал я, – вы же меня проводите.
Тут бессовестный плут объявил, что меня не понимает, и залопотал по-гэльски.
– Послушайте, любезный, – возмутился я. – Что это значит? Верно, для понимания вам нужно еще денег?
– Еще пять шиллингов, и я вас туда доставлю! – воскликнул он.
Поразмыслив немного, я предложил ему два. Он с жадностью согласился и попросил деньги вперед, «на счастье». Но вышло, однако же, не на счастье, а скорее на беду.
Двух шиллингов хватило ненадолго. Не прошли мы и двух миль, как он снова остановился и, сев у обочины, принялся стаскивать с себя башмаки с явным намерением отдыхать.
– Опять старая песня! – возмутился я. – Опять вы не понимаете по-английски?
– Не понимаю, – нагло отвечал он.
Я вскипел и в порыве гнева хотел его ударить, но горец тотчас выхватил из-за пазухи нож и проворно отполз шага на три, оскаля зубы, будто дикая кошка. Я в бешенстве бросился на него, левой рукою отвел нож, а кулаком правой ударил его в челюсть. Силы мне было не занимать, к тому же мной руководила ярость; мой же противник был человек тщедушный. Он повалился, как сноп. Нож, к счастью, отлетел в сторону.
Подхватив башмаки и оружие моего провожатого и пожелав ему счастливо оставаться, я зашагал прочь. На душе у меня было весело. Я посмеивался, вспоминая, как ловко отделался от мошенника. Теперь он уже не посмеет вымогать у меня деньги; башмаки, которые я у него отнял, стоили в этих краях не более двух-трех пенсов, а ходить с ножом, точнее, с кинжалом он не смел хотя бы потому, что это было запрещено законом.
Спустя полчаса я поравнялся с человеком огромного роста, в лохмотьях, который подвигался с удивительной быстротой, нащупывая дорогу палкой. Он был совершенно слеп, к тому же назвался законоучителем, что, казалось бы, должно было меня успокоить, однако лицо его, мрачное, с затаенной недоброй усмешкой, не внушало особенного доверия. Мы шли рядом, и было видно, что из кармана изодранного его кафтана выглядывает стальная рукоять пистолета. За ношение пистолета полагался штраф в размере пятнадцати фунтов, а при вторичной поимке высылали в колонии. Для чего законоучителю ходить с оружием, для каких таких надобностей пистолет слепому – этого я не мог себе уяснить.
Упоенный своею победой, я стал рассказывать о своем провожатом, и тут тщеславные чувства взяли верх над благоразумием. При упоминании пяти шиллингов слепой издал такой изумленный возглас, что я поспешно прервал свой рассказ, умолчав о двух других шиллингах, которые мне пришлось приплатить. Краска залила мне лицо; благо мой спутник не мог этого заметить.
– Что, я дал слишком много? – спросил я сконфуженно.
– О, не то слово. Хотите, я провожу вас до Торосея всего за стакан коньяку? К тому же вы получите удовольствие: я человек ученый и многое могу вам поведать.
Я отвечал, что не могу постигнуть, каким образом слепой может показывать дорогу. Спутник мой рассмеялся и стал уверять, что со своей палкой он видит не хуже орла.
– Уж во всяком случае на острове Малл. Здесь я каждый камень, каждый кустик знаю. – И как бы в подтверждение своих слов он принялся с усердием постукивать по сторонам палкой. – Вон, поглядите, там, в овраге, ручей, а вон пригорок, на краю его лежит камень. Дорога на Торосей вон там, у подножья холма. Видите каменистую тропу? А тут прогоняют скот, трава утоптана, а чуть подалее, как пойдет вереск, позаросла травой.
И точно, от внимания слепого не ускользнула ни одна мелочь. Я выразил удивление.
– Э, это еще что! Вы не поверите: до закона, когда в краях этих еще водилось оружие, я постреливал, и, вы знаете, очень недурно. Кстати, – с хитрой усмешкой прибавил слепой, – если у вас есть при себе пистолет, я бы вам показал, как это у меня получается.
Сказавши, что пистолета у меня нет, я поспешил отступить от слепого подальше. Видел бы он, как в эту минуту у него из кармана высовывался пистолет, поблескивая стальной рукоятью. Но на мое счастье, мой спутник был слеп и не догадывался, что пистолет мне виден, полагая, что он надежно спрятан, и продолжая притворяться, будто оружия у него нет.
Потом он хитро начал выпытывать, откуда я родом, каково у меня состояние и нельзя ли разменять у меня монету в пять шиллингов, которая будто бы у него в споране[34]. При этом он все норовил приблизиться, а я от него увертывался. Мы шли наизволок по гуртовой дороге и, как в хороводе, менялись поочередно местами. К великому моему удовольствию, занятие это мне удавалось гораздо лучше, нежели моему партнеру; игра в жмурки меня забавляла. Законоучитель злился, злился и, разразившись гэльскою бранью, принялся колотить вокруг себя палкой в надежде сшибить меня с ног.
Тогда я дал ему понять, что у меня тоже имеется пистолет и что, если сейчас же он не оставит меня в покое и не повернет на юг, я принужден буду пустить ему пулю в лоб. Слепой сразу же присмирел и после тщетных попыток меня улестить поспешил удалиться, выругавшись на прощание по-гэльски. Я видел, как он размашистою поступью, постукивая палкой, прошел по торфяникам, потом через вересковую пустошь и наконец, обогнув холм, спустился в ложбину. Проводив его взглядом, я продолжил свой путь в одиночестве, радуясь ему несказанно больше, чем обществу моего ученого спутника. То был для меня, несомненно, день несчастливый, ибо мои провожатые, от которых я насилу избавился, оказались самыми дурными людьми, которых довелось мне встретить в Горной Стране.
В Торосее, на берегу, нашел я гостиницу, обращенную фасадом к Морвену, что находится на другом берегу пролива Малл. Хозяин ее, которого тоже звали Маклином, по всем приметам принадлежал к знатному роду. Нужно заметить, что в Горной Шотландии содержать гостиницу считается занятием куда более благородным, чем у нас, на Равнине: потому ли, что горцы чрезвычайно гостеприимны, а может быть, по причине праздности сего занятия, сопряженного с хмельными утехами. Маклин хорошо говорил по-английски и, найдя во мне в некотором роде следы образованности, проэкзаменовал меня сперва по-французски, а затем по-латыни. Во французском он скоро поставил меня в тупик, зато в латыни наши познания оказались равны, во всяком случае, я ему нисколько не уступал. Это приятное состязание нас быстро расположило друг к другу. Мы просидели до ночи за чашей пунша (точнее, я только глядел, как он пьет), покуда он не захмелел до такой степени, что начал рыдать у меня на плече.
Я будто ненароком показал пуговицу Алана, но у Маклина она вызвала непритворное недоумение. К тому же он питал сильную неприязнь к семье и друзьям Ардшиля и, до того как напиться, прочел даже памфлет на одного из Стюартов, сложенный им на хорошей латыни, элегическими стихами, правда ужасно злобный и издевательский.
Я рассказал про законоучителя. Маклин с удивлением покачал головой, заметив, что я счастливо отделался.
– Этот человек, – пояснил он, – очень опасен. Его зовут Дункан Маккиг. Стреляет почти без промаха, даром что слепой. Часто обвинялся в разбое, а один раз даже в убийстве.
– Забавней всего, что он именует себя законоучителем, – заметил я.
– А что, он ведь и в самом деле законоучитель. А дал ему это звание Маклин из Дюарта из сострадания к его слепоте. Вот он теперь и странствует, бродит с места на место, поучает юношество, чтобы не забывало Закон Божий. Ну и, ясное дело, впадает подчас в искушение.
Наконец нагрузившись вдоволь, мой хозяин кой-как проводил меня до постели, на которую лег я в чрезвычайно приятном расположении духа. В четыре дня прошел я бо́льшую часть обширного и извилистого острова Малл, от Эррейда до Торосея, что напрямик составляет пятьдесят миль, а с моими скитаниями и все сто, и притом почти не устал. Удивительно, что под конец этого долгого перехода у меня даже прибавилось сил и я пребывал в состоянии духа куда более бодром, чем в начале пути.
Глава 16. Юноша с серебряной пуговицей. По Морвену
Из Торосея в Кинлохалин, на другой берег пролива Малл, ходит паром. Оба берега – владения могущественного клана Маклинов, и моими попутчиками в большинстве своем были Маклины. Впрочем, владельца бота звали Нийл Рой Макроб, а поскольку это было одно из имен сородичей Алана, который меня и направил к этому перевозу, мне не терпелось поговорить с Нийлом Роем наедине.
На боте, при всем народе, это было, конечно, невозможно, а подвигались мы еле-еле. Ветра не было, бот оснащен был скверно, и гребли только тремя веслами. Правда, работали гребцы с усердием, пассажиры по очереди их сменяли, и мы шли, не сбавляя хода, под неумолчный хор голосов, распевавших гэльские песни. Яркое солнце, свежий морской воздух, дружное пение, добросердечие и веселость моих спутников не могли не радовать.
Не обошлось, однако, и без печальных зрелищ. В устье Лох-Алина стоял на рейде огромный корабль. Поначалу издали он показался мне дозорным судном, которые, как известно, крейсировали в этих местах и зимой и летом, дабы препятствовать горцам вести сношения с Францией. По приближении оказалось, что судно торговое. С удивлением увидел я, что на всех его палубах толпится народ, а с берега, где заметно было густое скопление, то и дело подходят шлюпки, доставляя на судно новые партии пассажиров. Подойдя ближе, мы расслышали крики и причитания. Кричали и плакали на корабле, им вторили с берега, и все это сливалось в надрывающий душу стон. Тут только я наконец понял, что это корабль с ссыльными, осужденными плыть в американские колонии.
Когда мы подошли к судну вплотную, люди с плачем кинулись к борту, простирая руки и взывая к моим спутникам, среди которых, как оказалось, были их родственники. Не могу сказать, сколь долго длилось это прощание: все точно забыли о времени. Наконец капитан судна, как видно вконец ошалев от неумолчных рыданий, закричал, чтобы мы отвалили от борта.
Нийл приказал править к берегу, запевала затянул унылую песню, и ее тотчас подхватили на судне и на берегу. Она лилась отовсюду, горестная, словно плач по покойнику. Я увидал слезы на щеках моих спутников, плакали даже гребцы, да и я едва не заплакал – так подействовали на меня это тяжкое зрелище и печальная горская песня.
В Кинлохалине, как только сошли мы на берег, я отозвал Нийла Роя в сторону и осведомился, не из Аппина ли он родом.
– Да, из Аппина, а что вам угодно? – отвечал он с недоумением.
– Я ищу одного человека. Мне почему-то кажется, что вы знаете, где его найти. Его зовут Алан Брек.
И тут, вместо того чтобы показать Нийлу пуговицу, я с глупым видом принялся совать ему шиллинг.
Нийл вспыхнул и отпрянул назад.
– Вы меня оскорбляете! – воскликнул он. – Джентльмену не пристало так вести себя с джентльменом! Тот, кого вы ищете, ныне во Франции, но, будь он даже в моем споране, а из вас бы, как из мешка, сыпались шиллинги, я не дал бы упасть ни единому волоску с его головы!
Уразумев свою ошибку и не теряя времени на извинения, я показал пуговицу, которую держал наготове в левой руке.
– Ах, вот оно что. Что бы вам сразу не начать с этого! Коли вы и есть тот юноша с серебряной пуговицей, это меняет дело. Мне поручено указать вам дорогу. Но позвольте мне одну откровенность: есть имена, которые лучше не называть. К ним относится имя Алана Брека. И еще попрошу заметить: вперед не размахивайте в наших краях деньгами, особенно перед лицом дворянина.
Не так-то просто было принести извинения: едва ли я мог признаться, что мне и в голову не приходило полагать его дворянином, покуда он сам о том не заговорил. Что до Нийла, то он, видимо, не желал завязывать со мной дружеских сношений и хотел только поскорее от меня избавиться. Я должен был заночевать в Кинлохалине на постоялом дворе, а затем, перебравшись из Морвена в Ардгур, остановиться в доме некоего Джона Клеймура, которого уже известили о моем скором прибытии. Далее, на третий день пути, я должен был переправиться через два лоха[35] в Корране и в Баллахулише, а оттуда спросить дорогу к дому Джеймса Гленского, что находился в Охарне, в аппинском Дюроре.
Вы, верно, заметили, что немалую часть пути мне предстояло пройти по воде. Дело в том, что море в этих краях глубоко врезается в берег, образуя узкие, извилистые заливы, омывающие подножия скал. Мрачные и дикие пейзажи обычны для этих мест. Быть может, легко оборонять эти земли от неприятеля, но отнюдь не легкое дело по ним путешествовать.
Я получил от Нийла и другие наставления: не вступать ни с кем в разговор, всячески избегать вигов, Кэмпбеллов и особливо «красномундирников», при появлении которых немедля сворачивать с дороги в заросли, потому что «встреча эта ни к чему хорошему не приведет». Иными словами, вести себя под стать разбойнику или ж якобитскому лазутчику, каковым, по-видимому, я и казался Нийлу.
Постоялый двор в Кинлохалине представлял собой грязное и убогое заведение (ни дать ни взять – свиной хлев), полное дыма, клопов, тараканов и угрюмых горцев. Удрученный этой картиной, горько кляня себя за неучтивость по отношению к Нийлу, я полагал, что худшего невозможно себе представить, но я ошибался. Не просидел я в гостинице и получаса (вернее, не простоял, потому что я принужден был стоять в дверях, спасаясь от торфяного дыма, витавшего в комнатах), как набежала гроза, хлынул дождь, потоки воды, низвергаясь с гор, ринулись на пригорок, на котором стояла гостиница, и все потекло. Конечно, в те времена Шотландия отнюдь не славилась своими постоялыми дворами, однако можете себе представить мою досаду, когда от очага до постели пришлось пробираться едва ли не по щиколотку в воде.
Рано поутру я двинулся в путь и вскоре поравнялся с человеком небольшого роста, полным, благонамеренного и очень важного вида. Он шел не спеша, переваливаясь с ноги на ногу, и читал на ходу книгу, на полях которой он поминутно делал ногтем пометы. Его одежда, неброская, но опрятная, изобличала в нем священнослужителя.
Оказалось, что он тоже законоучитель. Не такой законоучитель, каковым был слепой с Малла, – нет, разумеется, нет. Он был послан Эдинбургским обществом распространения христианства проповедовать в здешних отдаленных краях Евангелие. Звали его Гендерленд. Говорил он на приятном южношотландском наречии, по которому я сильно соскучился за время странствий. Вскоре выяснилось, что мы родом из одних мест и еще к тому же имеем общие интересы. Добрый друг мой, эссендинский священник, перевел некогда на досуге на гэльский язык несколько гимнов и богословских сочинений, которые Гендерленд с успехом читал горцам. Кстати, книга, которую он с увлечением читал, принадлежала как раз перу мистера Кэмпбелла.
Мы сразу разговорились, а поскольку оба держали путь в Кингерлох, порешили идти вместе. По дороге мистер Гендерленд то и дело останавливался и беседовал чуть ли не с каждым, кто попадался нам на глаза, будь то путник или работник в поле; и хотя я не мог уяснить себе предмет разговора, было видно, что законоучителя здесь уважали, потому что не раз раскрывалась для него табакерка и за сим следовало дружеское угощение.
О себе я рассказал только то, что нашел возможным рассказывать, то есть все, что не касалось имени Алана Брека. Между прочим, я сообщил, что иду повидать своего родственника, который живет в Баллахулише, но про Охарн и Дюрор я умолчал, опасаясь, как бы он чего не заподозрил. Со своей стороны мистер Гендерленд поведал мне о своих делах и заботах, о здешних людях, об укрывающихся в лесах священниках и якобитах, о законе о разоружении и о многих достопримечательных событиях того времени. Взгляды законоучителя отличались умеренностью: некоторые постановления парламента он осуждал, в особенности закон, по которому за горскую одежду судили гораздо строже, чем за ношение оружия.
Выслушав его суждения, я решился спросить про Рыжего Лиса и про аппинских арендаторов, что прозвучало бы вполне естественно в устах человека, направляющегося в эти края.
Гендерленд заметил, что дело это темное, но к горцам явно несправедливы.
– Диву даешься, откуда эти несчастные берут деньги, ведь посмотреть на них – нищие, есть нечего. Простите, мистер Бальфур, не найдется ли у вас табаку? Нет? Ну и прекрасно, как-нибудь потерплю. Так о чем я сказывал? Да. Этих людей, можно сказать, довели до такого состояния. Вот хотя бы Джеймс Стюарт из Дюрора, его называют еще Джеймсом Гленским. Единокровный брат Ардшиля, вождя клана, человек уважаемый, а в какой нищете пребывает! Есть тут еще некий Алан Брек…
– А это кто таков? – с живым любопытством спросил я.
– А что ветер – поди узнай у него, куда он подует. Вот и этот: нынче здесь, а завтра смотришь – и след простыл, уже в другом месте. Ловкая бестия. Не удивлюсь, если он сейчас сидит вон за теми кустами да на нас посматривает. Виноват, нет ли у вас табаку?
Я отвечал, что нет и что он уже прежде меня о том спрашивал.
– Возможно, – сказал он со вздохом. – Странно, однако, что вы не нюхаете табаку. Так о чем я сказывал? А, Алан Брек. Да, отчаянный малый! Правая рука Джеймса. Если его поймают, то его ждет виселица, так что терять ему нечего. Если кто из клана выкажет неповиновение, зарежет тут же и глазом не моргнет. Что ему, все нипочем.
– Какие ужасные вещи вы говорите, мистер Гендерленд. Коли здесь у вас все на страхе держится, лучше и не рассказывайте.
– Э, нет, тут не только страх. А любовь, а самопожертвование, от которого нам с вами совестно сделалось бы. Нет, не скажите, есть в этом что-то возвышенное, благородное. Пусть не совсем христианское, но благородство. Тот же Алан Брек, я знаю, пользуется большим уважением. Посмотрите, сколько у нас в стране лжецов, мистер Бальфур, сколько негодяев! И в церковь как будто ходят, и мнение света к ним благосклонно, а между тем, посмотрите, они, быть может, гораздо опаснее этого безумца. Нет, у этих горцев есть чему поучиться. Но вы, верно, думаете, что я слишком долго пробыл в горах? – с улыбкой примолвил он.
Я отвечал, что отнюдь так не думаю, что многое в горцах вызывает у меня восхищение и что сам мистер Кэмпбелл, если на то пошло, тоже ведь родом из Горной Шотландии.
– Да, это правда, – согласился он. – У него прекрасная родословная.
– А что вы скажете о королевском управляющем?
– О Колине Кэмпбелле? Что ж, он сам идет на рожон.
– Я слышал, он намерен выселить арендаторов.
– Да, это верно. Но дело это, как говорится, туда-сюда и ни с места. Джеймс Гленский поехал в Эдинбург, приискал себе там стряпчего, уж конечно какого-нибудь Стюарта (они ведь все, как летучие мыши на чердаке, друг дружки держатся), словом, дело о выселении было приостановлено. Потом Колин Кэмпбелл поехал, выхлопотал себе бумагу в суде казначейства, и теперь, я слышал, первая партия переселенцев отправляется уже завтра. Причем начнут выселение в Дюроре, можно сказать, прямо у Джеймса под окнами. Нехорошо все это, неразумно. Я так, по скромному своему разумению, понимаю.
– Вы полагаете, что горцы взбунтуются?
– Оружие-то у них отобрали. Во всяком случае, таково мнение правительства. На самом-то деле, у многих припрятано. Правда, у Колина Кэмпбелла за спиной солдаты, а все же его жене не позавидуешь. На ее месте я не обольщал бы себя надеждами, доколе он не вернется из этой поездки. Эти аппинские Стюарты народ лихой.
Я заметил, что в горах, как видно, нет их опаснее.
– Да нет, не скажите. В том-то вся и штука. Положим, обстряпает Колин это дело в Аппине, так ведь ему еще ехать в соседние земли, в Мамор. А там Камероны. Он ведь и там королевский управляющий и везде собирается учинить выселение. Так что, мистер Бальфур, буду уж с вами до конца откровенным: если здесь ему вдруг сойдет с рук, то на второй-то раз уж не сносить головы. Камероны ему не спустят.
В таких беседах проходило наше путешествие.
Солнце было уже в зените, когда мистер Гендерленд, изъявив удовольствие от приятно проведенного времени в обществе друга мистера Кэмпбелла, «сладкогласого певца нашего реформатского Сиона», предложил мне заночевать у него в доме на окраине Кингерлоха. Предложение это сильно меня обрадовало. Сказать по правде, мне не очень хотелось идти к Джону Клеймуру. После злополучных знакомств с проводником и паромщиком я стал побаиваться встреч с горцами. Итак, я с охотою согласился. Через час-другой мы подошли к небольшому дому, одиноко стоявшему на берегу Линни-Лоха. Солнце уже опустилось с голых вершин Ардгурских гор, но еще освещало горы в Аппине; залив походил на тихое озеро, только чайки с криком кружили у берега, нарушая величественную тишину дикого края.
Не успели мы подойти к двери, как мистер Гендерленд, к великому моему изумлению, устремился вперед, весьма неучтиво оставив меня у порога (я потому говорю «к изумлению», что всегда поражался вежливости и учтивости горцев). Он вбежал в комнату и, схватив банку и маленькую роговую ложку, принялся набивать свой нос табаком, да с таким усердием, что мне оставалось только дивиться поместительности его носа. Всласть отчихавшись, он повернулся ко мне с глуповатой улыбкой.
– Вот ведь какая оказия. Я дал обет не брать с собой табаку. Сказать по правде, большое лишение, но, как подумаешь о великомучениках благословенной Пресвитерианской церкви да и во всем христианском мире, право, стыдно становится за свою слабость.
Как скоро мы отобедали (лучшими блюдами в доме были овсянка и сыворотка), мистер Гендерленд, приняв на себя торжественно-строгий вид, объявил, что почитает своим долгом перед мистером Кэмпбеллом осведомиться о состоянии моей души и отпустить мои грехи перед Богом. Вспомнив о его пристрастии к табаку, я было усмехнулся, но вскоре от его слов на глаза мои навернулись слезы.
Доброта и скромность – эти чувства никогда не должны скудеть в наших сердцах. Не так уж часто их встретишь в нашем жестоком мире, где царят холодное равнодушие и гордыня. Но мистер Гендерленд не только был наделен этими чувствами, но обладал даром пробуждать их в других сердцах. Счастливо избегнув смертельной опасности, я, конечно, гордился в душе своими приключениями, однако ж в смирении преклонил колени перед бедным стариком, не только не устыдясь своего положения, но, напротив, гордясь им.
