Роберт Аргенбрайт
Москва строящаяся. Градостроительство, протесты градозащитников и гражданское общество
Некоторые известные последствия конфликта в Малом Козихинском
Битва за Малый Козихинский переулок, 11, была проиграна, но война за микрорайон Патриаршие пруды продолжалась. В июле местные жители и градозащитники вышли на митинг, чтобы попытаться остановить снос дома XIX века в Большом Козихинском переулке, 25, в двух шагах от сооружаемого апарт-отеля. Застройщик планировал возвести семиэтажное здание с двухуровневым подземным паркингом. Сага об этой борьбе не менее запутанна, чем вышеизложенная; она включает избиения, аресты, участие знаменитостей и политиков, судебные иски и, по сообщениям, вторжение на стройку под прикрытием дымовых шашек «радикально настроенной молодежи и различных общественных движений» [Стройплощадку 2012]. Догилеву якобы ударил в живот сотрудник полиции[30] [Полицейский 2012]. Также ее обвинили в нападении на сотрудника частного охранного предприятия [Противников 2012]. Новый «козихинский» конфликт СМИ освещали не менее широко, чем первый. Исход, который стал ясен в марте 2012 года, во многом был тот же: поражение протестующих.
В конце марта 2012 года жители Малого и Большого Козихинских переулков официально объединились, чтобы защитить район Патриарших прудов от будущей застройки [Жители 2012]. Впрочем, когда я гулял по этому району в июне 2013 года, облик его заметно изменился, словно точка невозврата уже была пройдена. Как выразилась в октябре того же года Догилева, «уже пукнуть негде от элитной застройки» [Татьяна Догилева 2013]. Тем не менее ОКЗМ по-прежнему проявляла активность; например, в июле 2013 года движение получило широкую огласку, когда появилось сообщение, что в здании-памятнике, принадлежащем городу, располагаются несколько предприятий секс-индустрии [Градозащитники 2013].
Ткач была избрана муниципальным депутатом Пресненского района, что дает ей определенные полномочия для решения вопросов местного значения, в том числе связанных с застройкой. Несмотря на должность, Ткач, защищая район Козихинских переулков от дальнейшей реконструкции, подвергалась нападениям в декабре 2012-го и в октябре 2013 года [Слушания 2013]. Она приобрела достаточную известность, чтобы ее мнение о выборах мэра 2013 года было признано достойным освещения в прессе [Муниципальный 2013].
По мнению Латура, места «состоят из циркулирующих сущностей», а следовательно, «никакое место не настолько самодостаточно, чтобы быть локальным» [Латур 2014: 288, 284]. Действительно, в разных местах проявляются общие элементы – фокус в том, чтобы позволить им проявиться, а не выводить их на основе априорной теории. Случай Малого Козихинского переулка имеет сходство с другими локальными градостроительными протестами, особенно эпохи Лужкова. Данный проект был утвержден и запущен под видом законного, благодаря преимущественно закулисным договоренностям. Общественность не принимала участия в принятии решений и была недостаточно информирована о сносе старых зданий. Местные жители пытались использовать законные средства и обращались к чиновникам всех уровней, вплоть до мэра. Но при этом они с самого начала осознавали важнейшую роль СМИ, которые им удалось мобилизовать как в городском, так и в общероссийском масштабах. В связи с этим люди искали и находили поддержку у видных деятелей культуры, а также у политических сил, которые, разумеется, руководствовались своими интересами, и организаций, занимающихся защитой культурного ландшафта столицы. Более того, противники строительства осознали, что СМИ необходим драматизм. Протестующие блокировали стройку своими телами; короткая голодовка также подразумевала физическую жертву.
Конфликт в Малом Козихинском переулке оказался менее ожесточенным, чем некоторые другие, в том числе последующая битва в Большом Козихинском, если только произошедший пожар действительно не был обусловлен поджогом. Слишком уж часто сотрудники частной охраны прибегают к насилию, а полиция равнодушно взирает на происходящее[31]. Попытки запугать протестующих при помощи разных угроз типичны для подобных столкновений. Протестующие, в данном случае и вообще, гораздо чаще портят имущество или, по меньшей мере, проявляют неуважение к частной собственности, нежели нападают на людей.
В этом и многих других случаях противники локальных строительных проектов разработали ряд интересных приемов. Попытка открыто пообщаться с Михалковым на заседании Союза кинематографистов напоминает тактику С. Алинского. Но, вероятно, более важными были создание сообщества наблюдателей за зданиями и объединение противников застройки из обоих переулков в одну группу с целью защитить весь микрорайон. О тактике протестующих стало широко известно не только в столице, но и по всей стране, и это, возможно, способствовало ее распространению. Супруги Ткач и другие участники протестов поддержали усилия по охране памятников в разных районах города. Стремление договориться с окружающими, чтобы действовать сообща, и расширить масштабы борьбы – показатель того, что москвичи становятся гражданами и берутся за построение гражданского общества, даже если их первоначальной целью было сохранение своего района в прежнем виде.
В первое воскресенье апреля 2011 года на митинг под лозунгом «В защиту Москвы против строительной мафии» на Пушкинской площади собрались около 500 человек. На мероприятии присутствовали самые разные движения, в том числе обманутые дольщики, противники точечной застройки и градозащитники – представители Архнадзора, назвавшие первоочередными очагами сопротивления Пушкинскую площадь и Малый Козихинский переулок. О «синергетическом эффекте» объединения противников локальных строительных проектов поведала Е. С. Чирикова, получившая известность как лидер «Движения в защиту Химкинского леса», а позже вошедшая в число лидеров общероссийской оппозиции путинскому режиму [Клеман 20136]. На митинге на Пушкинской площади она отдала должное сообществам, созданным местными активистами. Чирикова довольна, что после четырех лет борьбы она, пролистав свою записную книжку, может, когда это необходимо, получить помощь от единомышленников. Или созвать товарищей на другое благое дело.
«Вот будут опять что-нибудь застраивать в Москве, Лена Ткач (из “Коалиции в защиту Москвы”) мне позвонит, я брошу клич, и уже придет [на помощь] не 20 человек, как раньше, а 120» [Митинг 2011].
Глава четвертая
Защитники города против лужковской машины
Как отмечалось выше, эта книга в первую очередь посвящена не сохранению московского культурного наследия как таковому. Заинтересованному читателю следует обратиться к двум выпускам двуязычного издания «Московское архитектурное наследие: точка невозврата (Moscow Heritage at Crisis Point)» [Сесил, Харрис 2007; Харрис и др. 2009]. О крупных разногласиях по поводу планов «Газпрома» возвести в Петербурге небоскреб писали М. Диксон [Dixon 2010] и А. В. Юрчак [Yurchak 2011]. Индустрию наследия в Ярославле исследовала Б. Митчнек [Mitchneck 1998].
В данной работе анализу подвергаются понятия о культурном наследии и нормативные взгляды на его охрану, фигурирующие в нарративе о взаимодействии участников. Простой вопрос «что такое здание?» может оказаться непростым, а вопрос «что с ним делать?» – еще более сложным и дискуссионным [Tait, While 2009]. Я стараюсь, как пишет Б. Латур, «кормиться разногласиями» [Латур 2014: 31]. А также следовать эмпирическому правилу ACT: «позволяется ли понятиям акторов доминировать над понятиями исследователей?..» [Латур 2014: 46]. Важно то, как чиновники, защитники культурного наследия и общественность воспринимают здания и понимают такие термины, как «исторический», «памятник», «реконструкция» и «сохранение».
Москва стоит перед той же дилеммой, что и другие исторические центры в эпоху глобализации: как сохранить неповторимую культурную самобытность, напоминания об истории, вплетенные в ткань города, и располагать при этом всеми услугами и удобствами, требующимися мегаполисам XXI века. Исторический центр Москвы насыщен разнообразными архитектурными сокровищами, которые в советское время пребывали по большей части в плохом состоянии. Спрос на офисы, торговые площади и элитное жилье в центре казался неутолимым, но уже существующим сооружениям не хватало необходимых удобств. К тому же девелоперы гнались за прибылями, притом что громадную часть дохода пожирала лужковская машина. Самым типичным «решением» при Лужкове было полностью выпотрошить старые здания, оставив только исторический фасад, радикально перестроив все остальное. Однако не так уж редки были случаи, когда исторические сооружения сносили до основания, чтобы расчистить место для новой застройки. Хотя россияне слывут политически пассивными фаталистами, многие москвичи прилагали усилия к тому, чтобы сократить масштаб разрушений и сохранить историко-архитектурное наследие столицы. «Места могут воплощать в себе историю и систему ценностей», – утверждает А. Когл [Kogi 2008: 114] со ссылкой на М. Оже [Оже 2017]. Конфликты из-за мест способны формировать истории и системы ценностей. П. Каннаво [Cannavo 2007: 6] обоснованно заявляет: «Защита мест от любых изменений являлась бы упражнением в географической таксидермии; это сделало бы места безжизненными». Но вопрос в том, кто решает, что надо защищать.
Хотя в правление Ю. М. Лужкова сторонники сохранения памятников редко одерживали победы, после его отставки осенью 2010 года ситуация резко изменилась. Как показано ниже, в главе шестой, администрация С. С. Собянина избрала иной подход к градостроительству и сохранению культурного наследия, особенно в историческом центре, хотя разногласия по-прежнему возникают, а на горизонте появляются новые проблемы.
Настойчивое стремление сохранить
На исходе советского периода один из ведущих специалистов по истории СССР М. Левин заметил, что «гражданское общество болтает, сплетничает, требует, сердится, различными способами выражает свои интересы» [Lewin 1988: 146]. Не все исследователи советского общества и власти согласились бы с тем, что в Советском Союзе существовало такое явление, как гражданское общество. Но очевидно, что движение в защиту культурного наследия в последние годы советской власти было частично автономным от государства, частично встроенным в него и предпринимало довольно независимые и даже оппозиционные действия, типичные для целеориентированных групп гражданского общества. В период правления М. С. Горбачева гражданское общество было еще незрелым, но движение за сохранение культурного наследия закладывало его основы, пусть и непреднамеренно. Градозащитники эпохи гласности могли опереться на наследие героического протеста, уходящего корнями в ранние годы сталинской диктатуры.
Т. Колтон в своем объемном, основательном труде о советской Москве объясняет, что Сталин и его соратники относились к реконструкции столицы как к войне против старого города [Colton 1995: 280]. Как и во всех сталинских «прорывах», «враги» не могли рассчитывать на пощаду. Были расстреляны несколько священников, протестовавших против выноса мощей из храма Христа Спасителя в 1931 году; отправлены в трудовые лагеря два эксперта по сносу зданий, отказавшиеся участвовать в уничтожении собора [Colton 1995:262]. В том же году Ассоциация новых архитекторов выступила с протестом против сноса Китайгородской стены, но безрезультатно [Colton 1995: 265]. В 1932 году Ассоциация влилась в официальный Союз советских архитекторов, нонконформистские ее члены были изгнаны, а другие объединения защитников культурного наследия распущены [Colton 1995: 307].
Пожалуй, самая узнаваемая достопримечательность России – храм Василия Блаженного – была намечена к уничтожению в 1933 году. Его спасла, по крайней мере отчасти, угроза П. Д. Барановского покончить с собой. Архитектор Барановский стал ведущим московским реставратором памятников архитектуры. С 1918 года он работал в Центральных государственных реставрационных мастерских, организованных ленинским правительством. В 1933 году Барановский был отправлен в ГУЛАГ, а в следующем году мастерские были ликвидированы [Colton 1995:267].
Барановского освободили из трудового лагеря в 1936 году [Colton 1995:267], но в Москву позволили вернуться лишь в 1944-м, когда его опыт понадобился для восстановления пострадавших во время войны зданий [Colton 1995: 351]. Урон, нанесенный войной, обеспечил реставраторов работой на многие десятилетия. По-прежнему занимаясь реставрацией, в 1964 году Барановский вдохновил молодежь на организацию городского клуба любителей русского искусства и зодчества «Родина». В недрах «Родины» зародилось Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (ВООПИиК), создание которого было официально одобрено в 1966 году правительством РСФСР (крупнейшей из 15 республик, входивших в состав СССР). К 1978 году одно только московское отделение Общества насчитывало 650 000 членов [Colton 1995:406-407]. Хотя формально ВООПИиКявлялось государственной организацией, оно отличалось от других структур, таких как комсомол (Коммунистический союз молодежи), который был образован властью для поддержки своих целей и членство в котором украшало биографию. ВООПИиК было объединением по-настоящему добровольным и занималось вопросами, которые до этого практически не интересовали коммунистическое руководство. Таким образом, по словам М. Урбана, ВООПИиК можно рассматривать как одну из «первых эмбриональных форм гражданского общества» в СССР [Urban 1997: 35].[32] ВООПИиК стало влиятельной организацией, и, во многом благодаря ему, в Москве при Л. И. Брежневе сократился масштаб уничтожения памятников культуры [Colton 1995: 559].
Горбачев открыл дорогу новым типам «неформальных» объединений, количество которых к концу 1980-х годов стремительно умножилось, и к осени 1988 года в Москве их уже насчитывалось около 1500 [Colton 1995: 580]. Отличающиеся гибкостью, зачастую недолговечные, эти новые объединения включали в себя противников крупных строительных объектов; к марту 1988 года им удалось отменить в столице 200 проектов общественного строительства [Colton 1995: 592].
Один из наиболее значимых проектов, остановленных неформальными группами, – Третье транспортное кольцо (ТТК). ТТК впервые появилось в советском плане развития столицы в 1971 году, идея его была заимствована из печально известного сталинского Генерального плана реконструкции Москвы 1935 года. В отличие от других крупных автомобильных трасс, предусмотренных планом 1971 года, в сооружении ТТК власти действительно несколько продвинулись вперед [Colton 1995: 523-524]. В 1984 году работы на ТТК добрались до района Лефортово, расположенного восточнее Садового кольца в Юго-Восточном АО.
Лефортово прочно ассоциируется с российским военным наследием. Завсегдатаем Лефортова, называвшегося тогда Немецкой слободой, был юный Петр I. От иностранцев, в особенности профессиональных военных вроде Франца Лефорта, царь узнавал о Европе. Лефорт до самой смерти верно служил Петру, в частности, внес вклад в модернизацию армии и создание военно-морского флота.
Ил. 4.1. «Созидательное разрушение» являлось неотъемлемой частью лужковской «московской модели»
План ТТК предусматривал уничтожение большей части исторической застройки Лефортова. Несколько местных жителей приняли близко к сердцу призыв к гласности, перестройке и демократии. Оппозиция сплотилась вокруг купеческих палат XVIII века, предназначенных под снос [Гурбошков 1990; Мусатов 1986]. После продолжительной, опасной борьбы в январе 1987 года тогдашний глава московского горкома партии Б. Н. Ельцин встал на сторону протестующих. Сопротивление распространялось вдоль планируемой трассы ТТК вплоть до 1989 года, когда правительство РСФСР дало указание строителям идти в обход Лефортова [Colton 1995: 593-594]. Прежде чем был разработан новый план магистрали, Советский Союз распался, а новое государство – Российская Федерация – страдало от развала экономики. Как будет рассказано ниже, в 2001 году строительство ТТК, к тому времени ставшее главным проектом Лужкова, вновь спровоцировало сопротивление в Лефортове.
«Московская модель»
В 1990-е годы в России, в том числе и Москве, царил хаос. Однако в экономическом отношении столица неизменно обгоняла остальную страну, не считая отдаленных нефте- и газодобывающих регионов. Она стала воротами России в мировую экономику и приобрела репутацию города неисчерпаемых возможностей. По этим причинам население Москвы увеличивалось, когда почти все российские города пребывали в упадке. Сегодня столица во многих отношениях ощутимо опережает остальную Россию [Argenbright 2013].
В развитии Москвы в 1990-е годы участвовало бесчисленное множество отдельных лиц, групп, ведомств и несоизмеримостей. Однако не может быть никаких сомнений в том, что самым влиятельным агентом являлся мэр Лужков. У его команды «градостроителей» было гораздо больше гласных и негласных полномочий, чем у североамериканских или западноевропейских городских властей [Медведев 2005]. В. Куллудон утверждала, что «городское правительство удерживает абсолютный контроль над экономикой столицы» [Coulloudon 2001: 96]. Главнейшим преимуществом мэрии было (и остается) владение почти всей землей мегаполиса. Уже один этот факт означает, что режим Лужкова нельзя считать «неолиберальным», поскольку мэр, несмотря на давление Кремля, сопротивлялся приватизации земли.
Кроме того, существует наследие советского периода, например значительный массив «социального» жилья, отличающий Москву от других больших городов, особенно американских. Важным фактором являлась также продолжительность существования: лужковская управленческая машина основательно укоренилась за 18 лет градостроительной деятельности. Помимо этого, у мэра и его главных помощников имелась еще одна серьезная причина способствовать редевелопменту и контролировать данный процесс: согласно Р. А. Медведеву и многим другим, они делали на этом состояния [Rudnitskaya 2005][33]. Жена Лужкова Е. Н. Батурина благодаря участию в девелоперском бизнесе стала долларовым мультимиллиардером.
Город, в соответствии с принципом практически полной территориальности, сохранял за собой право определять, что и где будет, а чего не будет, не как арбитр или регулятор, но как лендлорд. Территориальное зонирование отсутствовало[34]. Решения о функциональном использовании земельных участков принимались администрацией в каждом случае отдельно. Более того, город выступал землевладельцем, который контролировал местную судебную систему и игнорировал федеральный Конституционный суд. Иными словами, столичная мэрия не подчинялась власти права, а пользовалась законом как одним из средств достижения собственных целей. Законодательная власть города (Московская городская дума) также не чинила препятствий лужковской администрации, поскольку подавляющее большинство ее членов всегда были лояльны к мэру.
Для администрации Лужкова главным недостатком этой «московской модели» [Медведев 2005] было то, что в любых проблемах обвиняли городское правительство, которое, казалось бы, держало все под контролем. Ответственность на город возлагали не только из-за социалистических ожиданий, переживших старый режим. Благодаря прессе и слухам люди знали, что городские чиновники вступили в сговор с частными застройщиками, чтобы, гонясь за прибылью, нарушать закон и российские нравственные нормы. Мэрия и другие органы власти извлекали из градостроительства выгоду, одновременно пытаясь делать вид, что защищают права граждан.
Новая старая национальная святыня
В начале 1990-х годов необходимость повседневного выживания, как правило, превалировала над проблемами сохранения культурного наследия. Галопирующая инфляция и развал экономики представляли непосредственную угрозу существованию города и его жителей. Мало кто ожидал значительных вложений в реставрацию и содержание старинных зданий. В то же время строительная отрасль сильно пострадала от кризиса и нуждалась в реформировании, чтобы функционировать без Госплана. Реструктуризация этого сектора происходила в политико-экономическом контексте господства Лужкова, о доминирующем положении которого ярко свидетельствовало превращение «госпожи Лужковой» – Батуриной – в самую влиятельную неофициальную фигуру московского строительного комплекса. Немаловажную роль в данном контексте сыграл и лужковский бренд «воссоздания объектов культурного наследия».
В начале своего пребывания на посту мэра Москвы Лужков прикладывал большие усилия, чтобы отличаться от «варваров», нанесших большой урон историческому центру во время правления Сталина [Михайлов 2006: 11]. Но его подход заключался не в том, чтобы разработать и реализовать действенную систему сохранения и поддержания существующих исторических зданий. Вместо этого Лужковым была избрана куда более эффектная стратегия: полное воссоздание известных сооружений, уничтоженных в советскую эпоху. Особенно выделяются три «воссозданных» объекта. Действительно, нельзя побывать в столице и не увидеть их: Казанский собор на Красной площади, Воскресенские ворота, соединяющие Красную и Манежную площади, и храм Христа Спасителя. Эти «новые старые памятники», по словам градозащитника К. П. Михайлова, «стали символом не “покаяния” за вандализм недавнего прошлого, но одним из амбициозных строительных проектов городских властей» [Михайлов 2006: 11].
Именно ради «покаяния» многие либералы в конце 1980-х годов поддержали стремление националистических группировок восстановить храм Христа Спасителя: факт, проливающий свет на подход Лужкова к «воссозданию». Националисты же, напротив, пытались «возродить» свою (во многом воображаемую) родину. Этот замысел, вероятно, никогда не осуществился бы из-за нехватки средств, если бы в 1994 году им не увлеклись президент Ельцин и мэр Лужков. Ельцин в своем обращении писал о соборе: «Это русская национальная святыня, и она должна быть возрождена. С ней всем нам будет легче находить пути к общественному согласию, к созиданию добра, жизни, в которой будет меньше греха» [Smith 2002: 124][35]. В то время как Ельцин рассуждал о грехе, «местные московские власти монополизировали принятие решения» [Sidorov 2000: 562].
Ельцинский термин «национальная святыня»[36] вполне уместен, поскольку первоначально храм являлся патриотическим монументом, а именно памятником в честь победы над Наполеоном. Участок застройки расположен примерно в полукилометре к юго-западу от Кремля, вверх по течению Москвы-реки. Эта земля уже считалась священной, так как здесь с XIV века стоял Алексеевский монастырь; однако он был снесен, чтобы освободить место для «самого большого в мире православного храма», символа величия Российского государства. Средства на возведение храма пожертвовали московские горожане, а украшению его интерьера посвятили свое время и талант выдающиеся художники. Храм Христа Спасителя занял важнейшее место в символическом ландшафте империи, что, безусловно, делало его вдвойне неприемлемым в глазах большевиков – как имперский и как религиозный монумент. Сталин уничтожил собор в 1931 году и намеревался заменить его гигантским дворцом Советов, увенчанным самой большой в мире статуей В. И. Ленина, который стал бы высочайшим сооружением на планете. В некотором смысле это была мечта о новой «национальной святыне»: хотя коммунисты, по их собственному выражению, были «воинствующими безбожниками», культ Ленина и вера в заветы вождей оказались квазирелигиозными качествами. Различные трудности, в том числе неблагоприятные гидрологические характеристики участка, воспрепятствовали строительству. К 22 июня 1941 года был закончен фундамент и возведены 11 этажей стального каркаса, однако вмешалась война. К ее окончанию остался лишь затопленный фундамент, который Н. С. Хрущев в 1960 году прагматично превратил в огромный открытый бассейн с подогревом.
«Воссозданный» собор также является «национальной святыней» в том смысле, что его основная функция – служить местом проведения «торжеств с участием государственных чиновников и других высокопоставленных лиц» [Khazanov 1998:297]. Многие комментаторы считают, что главной побудительной причиной для восстановления собора были политические соображения: Ф. Пагонис и Э. Торнли [Pagonis, Thornley 2000: 760] называют его «грандиозным проектом, конечная цель которого – повышение авторитета мэра», А. М. Хазанов утверждает, что Лужков стремился «к возвеличению собственных политических замыслов» [Khazanov 1998: 309]. Лужков воспользовался возможностью «возродить» важный объект исторического наследия России, но сделал это методами, которые вскоре стали для него типичны: ему хотелось «улучшать» это наследие в соответствии со своими эстетическими взглядами. В данном случае, например, мэр настоял на том, чтобы устроить под храмом офисный комплекс и подземный паркинг. Также у Лужкова появился шанс преуспеть там, где потерпел неудачу Сталин, однако активная пропаганда и головокружительные темпы строительства напоминали многим наблюдателям крупные проекты советского прошлого.
Отношение к проекту воссоздания храма большинства москвичей было одобрительным или равнодушным, но нашлось и немало критиков. Они атаковали проект с двух позиций. Пожалуй, самая распространенная претензия касалась стоимости строительства, оценивавшегося более чем в 400 000 000 долларов [Smith 2002:122]. Одновременно осуществлялись еще два многомиллионных проекта: подземный торговый центр на Манежной площади и военный мемориальный комплекс на Поклонной горе [Khazanov 1998: 308]. Формально возведение храма финансировалось из частных пожертвований, порой весьма эффектных и широко разрекламированных, как, например, подарок банка «Столичный» в виде 50 кг золота [Khazanov 1998: 297]. Лужков располагал целым арсеналом средств для привлечения к участию в проекте фирм и частных лиц. Мэрия не только ведала, как обычно, разрешениями и налогами, но также владела большей частью земли и в те времена контролировала большую часть офисных площадей столицы. Более того, федеральное правительство негласно предоставляло субсидии, а сама мэрия тайно выделяла на храм средства из внебюджетных доходов. Что касается ежедневных трат на возведение собора, то частные пожертвования покрывали лишь 10% [Smith 2002: 123]. Это было время, когда многим людям не выплачивали зарплату, а в здравоохранении, общественном транспорте, образовании и других системах происходили значительные ухудшения. В то же время крупные строительные проекты Лужкова стали экономическим стимулом, оживив строительную отрасль и создав рабочие места.
Другая претензия состояла в сомнительных эстетических качествах храма и его притязаниях на роль культурного символа – подобная озабоченность высказывалась в отношении многих лужковских проектов. Например, решение Лужкова сделать фасадные изображения святых и многофигурные рельефы из пластика, а не из мрамора вызвало раздражение широких слоев общественности. Считается, что мэр в данном случае играл на руку своему любимому скульптору 3. К. Церетели [Khazanov 1998: 296]. Определенная критика исходила даже от Церкви, например по поводу использования бетона при возведении стен [Sidorov 2000: 563-564]. Также ставился вопрос о том, настоящая ли позолота на куполах [Gentes 1998: 87]. Замечание С. Ю. Бойм о новой старой национальной святыне мэра многое говорит о монументальных пространствах Лужкова: «Реплика собора в железобетоне – это своего рода псевдосинонимия, которая подменяет память и историю, полные несовершенства, разрушений, “пустых страниц” и мрачных эпизодов, чистой и успокаивающей символической конфабуляцией» [Бойм 2019: 173].
Лужковский проект, кажется, подтверждает замечание К. Маркса о том, что история повторяется в виде фарса, но сегодня храм Христа Спасителя, похоже, завоевал общественное признание. Возможно, в этом случае храм иллюстрирует собой наблюдение Каннаво:
Хотя основание или сохранение места первоначально может происходить недемократически, его использование в качестве жилого или общественного пространства способно в конечном итоге реформировать это место и обусловить притязания на него всего населения в целом [Cannavo 2007: 229].