Ркаил Зайдулла
Меч Тенгри (сборник)
Шурале
От нашей деревни до леса – рукой подать. Наверно, потому-то у нас и не любят особо заниматься заготовкой дров. Частенько запасов не хватает даже до середины зимы. Но раз лес близко, нет проблем – ничего не стоит привезти воз крепких берёзовых стволов. А если уж тебе лень разгребать в лесу сугробы, то существует же ещё забор! Летом его можно поставить снова…
Сейчас как раз середина лета. Мы с соседом Минзуком договорились сегодня съездить в лес. У него во дворе уже урчит старенький «Беларус». Продрав с утра глаза и опасаясь ворчанья жены, я вылетел во двор, опустил в колодец ведро, но на обратном пути верёвка оборвалась. Чёрт, день начинается паршиво… Омочив глаза и губы тёплой водой из тазика, я поспешил к Минзуку. Его жена кормила в хлеву кур, увидев меня, она тотчас отвернулась. Вчера мы с Минзуком основательно обмыли предстоящее мероприятие, и теперь, надо полагать, его жена на меня дулась.
Самого Минзука я обнаружил в сенях на кровати за занавеской. Он лежал и стонал, но, увидев меня, сел, ведь в таких случаях приход друга радует: может быть, у друга есть какое-нибудь предложение?.. Минзук что-то невнятно пробормотал, я напрягся и разобрал: «…Во рту будто табун лошадей ночевал». Небось, забормочешь тут, если мы на радостях, что в лес едем, вдвоём «уговорили» три литра, хотя под конец к нам, кажется, присоединился и Шавали.
Вид у соседа был, прямо скажем, устрашающий. В углах опухших глаз спёкся гной, губы потрескались и слиплись. А-а, впрочем, что я рассказываю! С каждым, наверное, такое случалось. «Давай, – говорю, – скорей пошли отсюда, а то от твоего дыхания даже мухи дуреют и вон, по полу на четвереньках ходят».
А про лес он забыл начисто! «Ну, ради такого дела, – говорю я, – моя, пожалуй, пол-литра нам выдаст…» От этих слов Минзук как будто немного ожил и с охами да ахами поднялся-таки с постели.
Хорошо, что горючее в трактор мы залили с вечера, и теперь он завёлся сразу. Я быстренько сбегал за инструментами и сумкой с продуктами. Ощутил мимоходом, как приятно коснулась моей ноги бутылка, наполнив душу радостью…
Хотя до леса было рукой подать, но терпеть сил у нас не оставалось, поэтому сразу за околицей мы заглушили мотор и достали бутылку. В «бардачке» у Минзука нашёлся стакан. Впрочем, стаканом это можно было назвать только условно. Никогда не мытый, он настолько «растолстел», что принял какую-то неопределённую форму.
Настроение у нас, скажу прямо, сразу же поднялось. Трактор с ровным стрекотом чесал к лесу. Голова у Минзука теперь не раскалывалась, он даже скалил в улыбке свои крупные жёлтые зубы – чучело гороховое!
Добравшись до своей делянки, мы допили бутылку, а потом разлеглись на траве и закурили. Хорошо, честное слово! Небо чистое, солнце в зените. «Начнём пилить, когда жара немного спадёт, – говорит Минзук, – работа – не волк, в лес не убежит». И правда. Минзук, зараза, слово-то умное умеет к месту ввернуть. Вечерами он обычно прилипает к телевизору, оттуда, наверно, и слышит всякое разное, собака!
Когда я открыл глаза, уже смеркалось. Сон у меня чуткий— показалось, что поблизости что-то шуршит. Я привстал, обернулся на звук и обалдел: в двух-трёх метрах от нас стояло нечто волосатое – то ли человек, то ли чёрт, хотя кто же его, чёрта этого, наяву видел?.. Глаза у мохнатого горят, на лбу что-то вроде маленького рога, руки длинные. И без штанов!
Минзук между тем тоже проснулся и истошно завопил: «Шурале!» Тут я вспомнил сказку, слышанную ещё в школе. Ну точно! Шурале! Однако сказка сказкой, а здесь мы, так сказать, собственной персоной… Впрочем, если перед тобой стоит нечто волосатое с таким… не могу даже слов найти, тут, ёлки-палки, не то что в сказку – в Бога поверишь…
А Минзук-то оказался парень не промах – вскочил и схватился за топор. Я тем временем подобрался к Шурале сзади. Как в руках у меня оказалась дубина – убей меня, сейчас не вспомню. Зато помню отчётливо, как я долбанул ею по голове волосатого, собравшегося тем временем юркнуть в кусты… Бедняга, он аж покатился по земле.
О дровах мы, конечно, забыли. Кое-как закинули этого лесного барана в прицеп и припустили домой. Когда мы вернулись в деревню, существо ещё было без сознания.
У Минзука на огороде уже давно стояла большая клетка. Откуда он её привёз – неизвестно, такая уж у него была привычка – тащить всё нужное и ненужное в дом. Хотя это и правильно: в хозяйстве всё сгодится. С огромным трудом мы затащили клетку в хлев, наладили дверцу и занесли туда Шурале. Минзук быстренько защёлкнул замок.
Лежит наш Шурале развалясь. А тут влетает жена Минзука и, сообразив, что мы без дров, открывает уже рот, чтобы заверещать. Но вдруг видит волосатое существо и тут же теряет дар речи.
И что же теперь делать? Как выяснить, кто в клетке: Шурале или ещё что-то? У Минзука в таких случаях голова хорошо работает: «Давай сходим к Равиль Галычу, он всё знает», – говорит он. И правда, Равиль Галыч у нас в деревне – единственный авторитет. Вся деревня пляшет под его дудку. Его специально для этого привезли из Дрожжановского района. Равиль Галыч, в другое время нас, мальков, и за людей-то не считавший, услышав о Шурале, рассмеялся. Мы с готовностью подхихикнули ему. Как-то на душе стало приятно, что такого человека развеселили. «Из-за постоянных пьянок вам уже Шурале начал грезиться! Придётся вас в ЛТП отправлять». А мы-то о выпивке вообще забыли! Нам даже немного обидно стало из-за напраслины. «Равиль Галыч, – говорю, – честное слово! Если не веришь – иди в хлев к Минзуку, Шурале там в клетке сидит».
К нашему приходу хлев был полон женщин. Моя там тоже вертелась. Увидев нас, они смущённо захихикали и отодвинулись от клетки. Шурале уже очнулся, глаза его горели, а сам он гневно дёргал прутья клетки. Но что толку – приваренные друг к другу, они даже не шелохнулись. Дурак, что ли, Минзук, чтобы тащить в дом всякую дрянь.
«Да-а…» – только и смог выдавить Равиль Галыч. А мы подбоченились – надо же, такого человека удивили! Минзук тем временем толкнул жену в бок: мол, что стоишь, тащи сюда родимую…
«Наверно, это снежный человек, – предположил Равиль Галыч. – Ну, ребята, теперь слава о нас дойдёт аж до Чебоксар…»
Между тем Шурале этот, или снежный человек, короче, этот волосатый, гундосит что-то и длинными руками пытается прикрыть своё богатство, мается, бедняга… Ёлки-палки, так вот почему тут все бабы толпятся и не могут разойтись!
«Надо сообщить в Казань, пусть приедут и посмотрят», – сказал Равиль Галыч и пошёл в правление.
А тут и жена Минзука вынесла пол-литру. Мы махнули по одной, и тут Минзук возьми да и предложи: «Давай, браток, и Шурале немного нальём!» Волосатого, видимо, жажда замучила – так он за стакан ухватился! Выпил залпом и даже крякнул.
«Да-а, этот, похоже, тоже из наших будет…» – с удовлетворением заключил Минзук и почесался.
Целый день, проведённый в лесу, сделал своё, к тому же и есть хотелось изрядно, так что мы, быстро «раздавив» бутылку, разбрелись по домам.
А Шурале с того времени начал жить в деревне. То ли Равиль Галыч как-то не так дело представил, то ли своих забот в Казани хватало, но из города никто к нам не приехал. Ну конечно, что им какой-то там Шурале, может, они даже не знают, что это такое, ведь в сказках Пушкина, говорят, Шурале нет.
А, впрочем, может, кто и приезжал, а мы просто не слышали. Ведь на третий или четвёртый день после тех событий Равиль Галыч отправил нас – меня, Минзука и Шавали – на колхозную делянку рубить лес. И не возмутишься, мол, почему мы да мы, – на всю деревню нас, мужиков, всего-то и осталось трое-четверо. Остальные – все в верхнем конце деревни, на кладбище.
Недели две мы провели в лесу. Вернулись, а деревня… какая-то другая. Нет, вроде и дома те же, и тополя так же шумят, но что-то… что-то было не так. Поразмыслив немного, мы догадались: бабы изменились. Видели бы вы, как они теперь в нарядных платьях вышагивали по улицам! Даже сам воздух в деревне стал иным – он наполнял грудь и щекотал сердце. Моя собственная жена встретила меня у ворот – картина сама по себе невероятная! И начала расспрашивать, мол, как съездилось, не очень ли тяжело было, как то да сё? А в доме стол накрыт, посередине его гордо стоит бутылка! Я скорёхонько сунул бутылку за ремень и, спотыкаясь от удивления, кинулся к Минзуку. А у него та же картина маслом! В красном углу сидит довольный Минзук, перед ним почти пустая бутылка. А вокруг него хлопочет жена, словно лебёдушка выгибается. Перекусили мы немного и вышли покурить. «Как там наш Шурале поживает?» – вдруг говорит Минзук и кивает в сторону хлева. Вот блин, мы же о нём вообще забыли! Забегаем в хлев, а там клетка открыта настежь, Шурале и след простыл!
Тут оказалось, что за нами в хлев случайно зашла жена Минзука, увидела наши растерянные физиономии и теперь стоит, смущённо улыбаясь и игриво покачивая бёдрами. «Его пригласила сегодня в гости Джамиля», – заявляет она нам. Знаем мы эту горластую Джамилю. Когда она начинает материться, коровы на ферме от стыда прячут морды в сено. С её покойным мужем мы немало бутылок уговорили. В прошлом году он спьяну заблудился у себя во дворе и замёрз насмерть, бедняга. А Минзук между тем уж рот открыл и как заорёт: «Он что, мулла, чтобы его в гости зазывать?!» – «Но он совсем как человек, всё у него на месте, – отвечает ему жена. – Тихий такой, одинокий. Его уже полдеревни в гости приглашало. А сегодня очередь Джамили…»
Вскоре они и сами появились. Впереди, широко шагая, шёл наш Шурале, а сзади мелко семенила Джамиля. Её будто подменили – щёки румяные, лицо сияет. «Здравствуйте, мужички», – пропела она нам. «Амина-апа, вот тебе небольшой подарочек», – и суёт жене Минзука отрез на платье.
Минзук уже сжал было кулаки, но, взглянув на Шурале, вдруг успокоился. Только боднул жену взглядом: «Ну и дела-а…»
Вернулись мы в дом. Моя бутылка была только почата, Минзук шумно разлил её по трём чашкам: «Давай, Шурале, товарищ, брат, свояк, – сказал он. – Тяпнем по одной!» – «Он же не человек, ему нельзя, вы его погубите…» – попыталась было встрять жена Минзука, но он только рыкнул на неё, мол, не лезь к мужикам. Сначала Шурале страдальчески морщился, но после третьей чашки довольно загугукал и поднял большой палец кверху, мол, всё отлично…
Как я от них ушёл – не помню. Может, Шурале меня отнёс…
С того дня он сильно изменился, стал походить на нас и, куда бы мы ни шли, ни на шаг от нас не отставал. А куда мы ходим – ясное дело, в заботах всё о том же самом – как бы сообразить на троих.
Деревня же вернула себе свой прежний вид. Бабы снова стали хмурыми, той же самой Джамиле не дай бог попасться на глаза. Минзукова жена выгнала Шурале из дома, и он, бедолага, снова начал жить в клетке. Впрочем, он и там пробыл недолго. Сварливая Минзучиха побежала в правление и развопилась, что из-за него в хлеву воняет. Тогда Равиль Галыч назначил нашего дружка сторожем на огороде. Там стояла хибарка, овощей – море, живи себе и в ус не дуй. Ну и голова у этого Равиля Галыча, – теперь этот огород все за версту обходят. Всё-таки Шурале есть Шурале, хоть и облез сильно. Теперь сидит он там в ожидании нас и целый день дрожит. А увидит бутылку, так чуть не на четвереньки становится, бедняга, даже жалко смотреть. Ведь не приобщись он тогда к нам, сейчас бы как сыр в масле катался.
Осенью, сняв с огорода высокий урожай, Равиль Галыч на радостях привёз Шурале из района паспорт и подарил ему просторные штаны. И стал Шурале похож на самого обыкновенного человека, вроде нас. Теперь его уже никто особо не замечает, только женщины порой, случайно задержав на нём взгляд, грустно улыбаются – незаметно, краешком губ, будто вспоминая о чём-то очень дорогом и сокровенном.
1998
А́лла
В загоне пахло свежескошенным сеном и конским каштаном. Ахияр с наслаждением вдохнул эти ароматы, пробуждавшие в нём самые сладостные чувства, ощущая, как распирает грудь от радости, блаженства, удовлетворения и безмерного ликования. Признав хозяина, в стойле зафырчала лошадь. Ахияр погладил её по шее, глубоко запустил заскорузлые пальцы в густую гриву. По телу разливались неизъяснимо приятные волны, и от избытка чувств Ахияр неожиданно рассмеялся. А́лла (такое странное имя носила кобыла), кажется, понимала его радость и в знак любви и преданности прикоснулась мягкими тёплыми губами к небритой щеке хозяина.
Ахияр заглянул в умные глаза А́ллы, их взгляды встретились. Мужчина почувствовал жаркий прилив в груди, смутившись, отвёл взгляд в сторону. Сейчас, наверное, во всём мире для него не существовало другого, более дорогого и понимающего друга, чем эта кобыла…
Не только в Тиресле – родном селе Ахияра, но везде, где обитают татары-мишаре, исконно бытует особое отношение к лошадям, нежели к другим домашним животным. (К слову, название села Тиресле произошло не от слова «тирес» – «навоз», коим удобряют землю, как полагают некоторые доморощенные краеведы, а от обидного прозвища «упёртый», прилепившегося к местному населению за крайне неуступчивый и упрямый нрав.) В тридцатые годы, когда всех крестьян насильно загоняли в колхозы, с виду суровые, как мордва, и упрямые, как чуваши, тиреслинские мужики навзрыд плакали, расставаясь со своими сивыми и пегими кобылами, резвыми рысаками и терпеливыми тяжеловозами, в которых они души не чаяли. Вынужденные своими руками отдать на общее пользование ещё сбрую и упряжь, отличавшуюся богатым убранством и особым щегольством, они убивались с горя. Ведь джигит без коня, что птица без крыла! Тогда многие, разочаровавшись в новой власти, махнули на всё рукой и разбрелись в разные концы. Большинство мужиков вроде бы направило стопы в сторону Москвы, а уж там кто устроился дворником, а кто-то грузчиком на вокзале. Сбежавшие крестьяне не чурались никакой чёрной работы. Впрочем, вряд ли у них был иной выбор… Ведь в России любой тяжёлый труд будто только для татар и существовал… Лашманы, шахтёры, грузчики, бурлаки, камнетёсы…
В Тиресле издавна, как во всех настоящих мишарских селениях, содержали коней на забой (на зиму каждая семья запасалась кониной). Однако по мере того, как крепла советская власть и всё большим количеством налогов облагалось население, когда следовало платить даже за яблони, сельчане понемногу перестали заготавливать на зиму не только конину, но даже баранину. В войну слово «мясо» почти забылось, деревенский люд, как мог, перебивался картошкой, лебедой и прочими съедобными растениями. Со временем забылись и рецепты приготовления знаменитой конской колбасы «казылык» и множества других яств из конины. Позднее, в годы так называемого «застоя» (с чьей-то лёгкой руки к ним прилепилось именно такое название) у сельчан дела вроде бы понемногу пошли на лад, а тиреслинские мужики, вооружившись пилой и топорами, повадились ходить на шабашку в русские деревни. Они строили дома, коровники и свинарники (русские сами не хотели строить, да и то верно, иначе на кой ляд России нужны татары?), строили много и неплохо зарабатывали. Глубокой осенью шабашники возвращались домой, ведя под уздцы лошадей. Причём о лошадях с заказчиком всегда договаривались заранее, прежде чем ударить по рукам. Настоящий мишарин никогда не брался за работу, если на заработанные деньги нельзя было купить коня.
Рано или поздно всё возвращается на круги своя. Вот в настоящее время уже официально разрешено заводить сколько угодно конского поголовья. Сегодня в Тиресле в каждом дворе можно услышать лошадиное фырчанье из стойла. Пацаны как прежде выводят коней на ночное и разводят костры на опушке леса. Сидящие на завалинке мужики с серьёзным видом молча затягиваются цигаркой, ещё бы, разве это не счастье, когда ты обуреваем тихой радостью от простого конского ржания, когда внутри тебя всё клокочет и ликует от дробного стука копыт по-над пыльным большаком! Понятное дело, лошади! Значит, жизнь удалась, и душа мишарина в ладу с самим собой.
Ахияр тоже вернулся из шабашки со своей лошадью. В селе Урда на пермской земле (там он строил коровник) долго выбирал эту лошадь и не ошибся. Несмотря на своё необычное имя – А́лла, лошадь оказалась на редкость умной, с покладистым норовом. Ахияр весь год терпеливо и любовно возился с ней, приучая к упряжке. Сам смастерил телегу, лёгкую и прочную, изготовил дугу, а за остальной сбруёй не поленился съездить в Казань.
В деревне Ахияра недолюбливали. Жил он замкнуто, ни с кем не заговаривал, проходя мимо, здоровался лишь кивком головы. Заслышав кличку1 его кобылы, старухи испуганно поплёвывали через плечо, а молодухи удивлённо всплескивали руками и хлопали себя по бокам. Мужики тоже в первое время скалили зубы. Кобылу одарили этим именем ещё там, в Пермской области, видать, конюх был без ума от самой Аллы Пугачёвой. Хоть кличку кобылы следовало произносить с ударением на первом слоге, да разве татары будут считаться с законами русского языка? Ахияра не пугали старушечьи пересуды, нехай обзывают хоть чёртом, хоть кяфиром, то есть нечестивым безбожником, язык-то у них без костей. Только однажды больно резануло слух, когда местный деревенский придурок Дерми прилюдно, у сельмага сболтнул несуразное, называя кобылу с ударением на последнем слоге. Прозвучало просто кощунственно! Ахияр совсем не хотел подобного богохульства, но на каждый роток ведь не накинешь платок. После этого случая он пробовал дать кобыле другую кличку. До изнеможения, раз сто на дню Ахияр повторял: «Милка, Милка», однако лошадь даже не оглядывалась на хозяина, пока её не окликали прежним именем. Верно говорят, что по характеру домашние животные очень похожи на своих хозяев. Вот и А́лла в упрямстве не уступала самому Ахияру.
От лёгкого толчка ногой дверь полутёмного загона приоткрылась. Заслоняясь рукавом от яркого солнечного света, Ахияр вышел во двор. Неспешно ступая по мягкому ковру из зелёной лапчатки, прошёл в дом. Голод напомнил о себе. Усевшись за стол, Ахияр сначала смёл рукавом хлебные крошки на краешек, очистил от кожуры увесистую головку лука, посыпал её крупинками соли, положил на ломоть хлеба, с хрустом откусил и с аппетитом стал жевать.
Взгляд его упал на паутину в переднем углу, где среди чёрных точек отчаянно жужжала муха, пытаясь вырваться из цепкого плена, но чем сильнее она билась, тем больше запутывалась. Ахияр безучастно наблюдал за этой схваткой между жизнью и смертью. Вставая из-за стола, ногой задел пустые, слабо звякнувшие бутылки.
Он повалился на неубранную постель у печки, чуть приподняв засаленную подушку.
С тех пор как от него ушла жена, всё валилось из рук. Впрочем, этого следовало ожидать с самого начала. Подобная история произошла не с ним одним. Трудоспособные мужики села Тиресле большую часть года работали на стороне, попросту говоря, нанимались строителями в русских деревнях. Некоторые сходились там с одинокими женщинами и жили по-семейному. А потом появлялись дети. Однако мужики не забывали о своей прежней семье. Ежемесячно посылали домой какую-нибудь сумму, время от времени навещали домочадцев, когда надо было сажать или убирать картошку. Да и зиму они проводили под боком своей законной благоверной. А русская жена где-то на стороне вроде бы и в счёт не шла. Случалось, что молодые неженатые парни сходились, да потом так и не расставались с якобы временными жёнами. На поверку выходило, что в их числе оказывались самые видные, рослые и красивые джигиты села. Ахияр тоже сошёлся с девушкой по имени Валя из деревни Урда. Ах, до чего же сладостны и жарки объятия русской жены! Ахияр как в омут головой нырнул в Валины объятия, да так и не сумел вынырнуть. Бывало, в пять утра, идя на работу, спросонок расшибал лоб о встречные столбы и чужие заборы.
– Давай поженимся, – однажды предложила Валентина сама. – Бросишь эту шабашку, уйдёшь из вашей бригады, вон и Пётр Степанович обещает тебя назавтра же посадить за баранку. Ты погляди на себя, одна кожа да кости. Вы же настоящие рабы! Разве нормальный человек должен так жилы рвать… Коли поженимся, начнём жить по-людски, ты тоже будешь жить нормально, как мы.
К тому времени Ахияр уже похоронил родителей, так что никто осуждающе не ворчал по поводу женитьбы на русской девушке, да и в родном селе не было зазнобы, ждущей его возвращения. Поэтому на предложение Валентины он ответил согласием, хотя сильного душевного влечения к ней и не испытывал.
– Но жить поедем к нам, – выдвинул он своё условие. – Я не брошу отчий дом, там у меня такие хоромы, как дом советов.
– Поедем, поедем, – поспешила его успокоить улыбающаяся Валя. – Коль мы любим друг друга, нам везде будет хорошо. Ведь там тоже Россия…
Ахияр тогда очень обрадовался тому, что не перечат его словам. Крепко обнял пышное тело молодой жены и спрятал сомлевшее от счастья лицо между её налитых грудей, вывалившихся из выреза ночной рубашки, и долго лежал, вдыхая терпкий запах женской плоти.
Свадьбу справили с размахом, шумную и многолюдную. «Пусть все лопнут от зависти, пускай кумушки не судачат по углам, почему, дескать, в мужья выбрала татарина, вот и погуляем от души», – твёрдо заявила Валя. На свадьбу пришёл и Пётр Степанович. Как самого дорогого гостя его усадили во главе стола. Он же произнёс и первый тост, очень хвалил Валю, не позабыл отметить и Ахияра: «Такие парни, как Саша, нам очень нужны. Пусть детишек будет полон дом, а для колхоза подрастёт новая рабочая смена». В довершение своих добрых пожеланий от имени колхоза подарил молодожёнам двух розовых поросят.
Хотя и договаривались о том, чтобы обосноваться в родном селе Ахияра, но быстро тронуться с насиженного места не удалось. Да и чем там заниматься? Постоянной работы никакой, за подённый труд же платили сущие копейки. «Вот подкопим деньжат, тогда и поедем, – решил Ахияр про себя. – С деньгами везде можно прожить».
После свадьбы он не вернулся в свою бригаду, устроился шофёром в колхозе. Зарплата приличная, к тому же кое-что «прилипало» ко дну кузова. А потом у них родился мальчик. Ахияр хотел назвать сына Тимуром, но Валя ни за что не соглашалась. Она не дала ему и рта раскрыть и предложила сама: «Назовём сына Петром! В честь Петра Степановича… Да и председателю будет приятно, авось согласится стать его крёстным. Надо уметь жить, Саша…» Ахияр смолчал, почти привыкший к тому, что последнее слово Валя всегда оставляла за собой. Хотя, по его мысли, имя Тимур должно было устроить их обоих – мало ли татар и русских нынче нарекают детей этим именем… «Вот вернёмся домой, там и переименую, – искал он для себя слабое утешение. – Тогда и Валя не станет артачиться».
Маленький Петя уже как чертёнок носился по дому, а Валя ни разу не заговорила об отъезде. Мало того, она затеяла покупку нового дома, только что построенного односельчанами Ахияра в Урде. Вся в хлопотах и заботах, Валя каждый день бегала к Петру Степановичу… В последнее время с крёстным Пети они стали такими друзьями, ну просто не разлей вода, о чём-то шептались, договаривались. Председатель теперь и сам частенько наведывался к ним, прихватив крестнику в подарок то рубашку, то штанишки. Против такой заботы и слова поперёк не скажешь, и Ахияр не стал возражать, когда сына крестили. Он вообще не обращал внимания на такие пустяки. Как говорится, если к приходу мужа обед готов, а жена улыбается, чего ещё желать?
Так он думал… Но со временем привычка Вали делать всё по-своему, вопреки мнению мужа, начала его раздражать. А раздражение, годами копившееся внутри, постепенно превращалось в злость и ярость. Всё чаще вспоминал Ахияр слова покойной матери: «Уж лучше в полымя войти, чем в примаки пойти».
Теперь он редко виделся с односельчанами. Это тоже исподволь бередило душу. Однажды Ахияр решил навестить их. В выходной день он прихватил с собой тряпичный мешок с двумя «белоголовками» и направился к землякам. Встретили его радушно. От души посидели тогда, а Ахияр вдоволь наговорился на родном языке. Слегка захмелевший старик Али – белая кость в бригаде, который не брался за грубую плотницкую работу, а делал только рамы и двери, – негромко, дрожащим голосом затянул народную песню:
Отпустил коня я в поле,
Чтоб зелену травку рвать.
Сам помру, но песнь оставлю
Твою душу надрывать…
Глаза Ахияра увлажнились, из горла вырвался сдавленный крик… Вот помрёт он, а после него и слова не останется… Даже имени… Здесь все его кличут Сашей. Саша, Саша…
– Пётр Степанович что-то зачастил к вам, – повернулся к нему бригадир Рафаким. – Видно, нашёл общий язык с твоей Валей…
Ахияр смотрел на бригадира, на лице которого блуждала издевательская ухмылка, и ждал продолжения разговора. Однако Рафаким, кажется, не собирался попусту лясы точить, он коротко взглянул на часы:
– Пора на боковую, небось, завтра по календарю русского праздника нету…
Слова Рафакима показались Ахияру обидными, он помрачнел лицом и тоже засобирался домой.
– Где ты мотаешься?! – зло прошипела жена, но тут же осеклась, встретив свирепый взгляд мужа. Валя была умной женщиной и точно знала, когда можно брать лаской, а когда таской, то есть горлом. Зачем зря дразнить гусей, ещё неизвестно, чего ждать от этого молчуна-татарина, если ненароком наступить на его больную мозоль…
– Поедем в мою деревню! – грубо отрезал Ахияр.
– Ладно, ладно, – поспешила согласиться жена. Ничего, авось пронесёт, наутро встанет и как миленький пойдёт на работу, подумалось ей. Однако утром Ахияр встал, выпил полный ковш студёной воды, а потом вернулся и лёг на кровать. Валя оцепенела, заметив его перекошенное от злости лицо.
– Баста! – рыкнул муж. – На работу больше ни ногой, надо собираться, поедем в деревню.
Жена пыталась отговорить его изо всех сил: плакала, умоляла, скандалила, но безрезультатно. Ахияр твёрдо стоял на своём. Упрямый мишарин потихоньку стал собираться в путь. Вечером его вызвали в правление – к Петру Степановичу.
– Кум, да ты, оказывается, надумал бросить нас, – завёл разговор председатель. – А ты ещё раз подумай-ка, хорошенько всё взвесь. У вас ведь там безработица, сам посуди, ваши мужики сюда едут, чтоб здесь спину гнуть. Ну и чего тебе не хватает? Живёшь тут, понимаешь, как у Христа за пазухой. Ну, чего тебе ещё надо? Хочешь, завтра же назначу снабженцем? По разным командировкам будешь ездить, мир повидаешь…
Однако Ахияр недаром слыл тиреслинским мужиком. У них уж если что втемяшется в голову, то ничем оттуда не выбьешь. Кажется, это дошло и до кума. Поморщившись, он махнул рукой и в сердцах бросил: «Дурак!» Мол, сколько волка ни корми, всё в лес норовит убежать.
Деваться некуда, пришлось Вале смириться и последовать за мужем. Погрузив домашний скарб и нехитрые пожитки в председателеву машину, двинулись в городок Верещагино – на железнодорожную станцию.
А оттуда тряские вагоны соликамского поезда, постанывая, тронулись в путь и покатили на родимую сторону.
Валя никак не могла свыкнуться с укладом жизни татарской деревни. Любопытные соседки, поначалу наперебой рвавшиеся к ним, чтобы посудачить с русской снохой на её языке, постепенно перестали бывать в доме Ахияра. Сама Валя держалась с ними как бы свысока, а соседки со своим скудным запасом слов русского языка, порядком позабытого после школы, не могли свободно, от души разговориться. Русскую сноху сначала пробовали заставить выйти в поле на прореживание свёклы, а потом послать окучивать картофель, но она с заносчивой улыбкой заявила: «Я ведь не колхозница. Я – медсестра!» Ахияр лишь растерянно разводил руками, а в сельском медпункте свободного места уже не было.
Однажды, вернувшись с работы, Ахияр застал жену у дверей с чемоданом в руке и с одетым в дорогу маленьким сынишкой.
– Ты как хочешь, но мы тут больше оставаться не можем, – запричитала жена со слезами. – Сколько я уговаривала тебя уехать отсюда…
И в самом деле, она ведь ночи напролёт только и делала, что пилила мужа и говорила об отъезде, а он только сопел и молчал. Хотя, честно говоря, мужское ухо только ночью и слышит по-настоящему…
Ахияр сам проводил их до Канаша. Старенький автобус, чихая и кашляя, с натужным рёвом двигался вперёд. Валя, уставшая уговаривать и убеждать мужа, утомлённо прислонилась к окну. Мелькавшие за окном кудрявые лесные опушки, сливавшиеся с горизонтом бескрайние поля, кажется, не радовали её. Всё же, садясь в вагон, она ещё раз обернулась к нему: «Поедем с нами». Ахияр лишь молча отвернулся.
– Ну и живи среди своих вонючих татар! – в отчаянии закричала женщина. – Неблагодарный чучмек!
На Ахияра будто вылили ушат помоев. Не ожидавший такого поворота событий, он, поёживаясь от холода и дрожи, пробиравшей всё нутро, медленно побрёл на вокзал. Не в силах более вынести камнем лёгшую на душу тяжесть, он обернулся назад: из окна вагона протягивал тонкие ручонки его сынок Петя и писклявым голосом кричал: «Папа! Папа!»
Вот теперь эта картина мучила его во сне. Валю он тоже часто вспоминал. Все эти оскорбительные ругательства она выкрикнула не со зла, а от обиды. Если бы не любила, разве приехала бы вместе с ним?.. И в самом деле, какого рожна притащились они сюда? Дескать, хоть и уродина, но своя родина. А кому он тут нужен?
Ахияр встал с постели, подошёл к окну, вытащил из кармана мятую пачку папирос. Но папирос там не было.
Денег тоже не было.
Ахияр решил вновь податься на чужбину. Однако опять нужны деньги. Хотя внутри у него всё плакало и сопротивлялось, но делать нечего, пришлось обуздать свои чувства, – он надумал продать свою кобылу. Но никто из односельчан не хотел покупать её. Даже отъявленный вор и пьяница Атай лишь рукой махнул, дескать, упаси Аллах иметь лошадь с такой кличкой, нет, подальше от греха.
У Ахияра рука не поднялась пустить её под нож. Да и кто из деревенских купил бы у него это мясо?
В соседней чувашской деревне тоже шансов мало продать, чуваши равнодушны к лошадям, конину и за мясо не считают.
Оставить бы кобылу в селе, доверить в надёжные руки… Кто знает, может, он снова вернётся сюда… А потом забрал бы её обратно, выкупил бы.
Кто-то приближался к воротам. Какой-то незнакомец – этого человека Ахияр раньше никогда не видел в деревне. Кажется, тот тоже заметил хозяина, стоящего у окна, его сытая физиономия расплылась в улыбке, и он даже изобразил приветственный жест рукой.
– Ты будешь Ахияром? – бесцеремонно спросил он, обменявшись рукопожатиями. – Это ты продаёшь лошадь?
– А ты кто?
– Из Шыгырдана я. Если продашь, тотчас же увезу лошадь с собой. – Ахияр знал, что шыгырданские мужики исконно промышляют заготовкой и сбытом мяса, по окрестным сёлам собирают животных на убой, а мясо возят на казанский рынок.
– Кобылу-то кличут А́лла, – вымолвил Ахияр, словно бы надеясь на что-то и желая как-то оттянуть решающую минуту.