Ркаил Зайдулла
Меч Тенгри (сборник)
Сановный дом
Со стороны улицы послышался необычный шум, который постепенно усиливался. В доме слегка забеспокоились. «Что там ещё? – лениво произнёс один из сановников. – Надо выйти посмотреть».
Первым пошёл Главный начальник. Шёл он степенно, ноги по лестницам переставлял осторожно, аккуратно, до перил рукой не дотрагиваясь. Да-а, походка, что и говорить, фирменная. Даже пылинки не шелохнутся.
Дом пропитан специфическим запахом, напоминающим запах гнили – наверное, оттого, что находится рядом с Гнилым озером. Впрочем, чего тут удивительного – каких только запахов не вобрал в себя Дом, воздвигнутый в середине шестнадцатого века. Правда, в своё время Дом немного переделали, подгримировали, фасад выкрасили в красный цвет. Но краска уже давно поблекла, а часы на фасаде давно остановились по причине заговора врагов народа и до сих пор показывают тридцать седьмой год.
Перед Домом собралась странная толпа. Что-то кричат, машут какими-то флагами, вымпелами, лопатами, а то и просто кулаками.
«Что за безобразие, – подумал Главный начальник, – сроду такого не бывало…»
Он постарался унять неожиданную внутреннюю дрожь и спокойно произнёс:
– Товарищи! Давайте поговорим спокойно.
– Времени на спокойные разговоры не осталось! – крикнул какой-то очкарик. – Река вышла из берегов, и мы направили неудержимый водный поток по этому оврагу! Так что ломайте свой Дом, он уже никому не нужен.
– Как это… без Дома? – развёл в изумлении руки Главный начальник – куда же мы на работу ходить будем?
Его удивление казалось настолько искренним, что в толпе произошло даже некоторое замешательство.
– Нельзя без Дома, – перехватил инициативу Главный начальник. – А вот перестроить его можно, и даже нужно. Этот процесс уже начался. Видите, стены красятся в белый цвет, и скоро здание будет совсем как Белый дом.
Какой-то экстремист пнул ногой стену, и здание задрожало.
– Стена-то гнилая, ткни – и развалится! – радостно воскликнул смельчак, вспомнив, очевидно, знаменитые слова революционера.
Рядом с ним вдруг очутился широкоплечий удалец и пригрозил:
– Попробуй!
Экстремист тоскливо взглянул в сторону Пестрецов, где жила его мать.
Тут на трибуну взбежала женщина и надрывно закричала:
– Мы не доверяем вам! Долой! В отставку!
– Мы примем к сведению ваше мнение, – заверял её Главный начальник.
Народ, потрясая лопатами и флагами, наконец стал расходиться, но был по-прежнему полон желания прорыть воде путь в этот затхлый и тихий овраг.
А в это время Второй начальник срочно вызвал Заслуженных и Народных Бетонщиков республики и приказал им быстро построить дамбу. Проверенные бетонщики тут же взялись за дело, а сановники собрались в зале заседаний Дома.
– У этих митингующих, видите ли, нет к нам доверия, – обидчиво сказал Главный начальник. – Можно подумать, что это они нас выбирали. Нет, это мы сами друг друга выбрали. Мы друг другу доверяем!
Собравшиеся в зале с энтузиазмом, стоя принялись аплодировать Шефу. Главный начальник довольно улыбнулся и поднял руку:
– Потише, ради бога, штукатурка сыплется.
Сановники стояли в обсыпанных штукатуркой дорогих заграничных костюмах и скандировали:
– Мы доверяем друг другу!
Не дожидаясь конца собрания, они стали поздравлять друг друга:
– Дом цел! Значит, целы и мы! Мы живы!
…На пути к оврагу вода встретилась с дамбой и остановилась. Усталые люди разошлись по домам, а тем, кто остался, погрозили пальчиком добродушные дяди из «общества книголюбов», в результате чего площадь перед Домом опустела окончательно.
Вскоре обитатели Сановного Дома стали ходить на дамбу рыбачить… Однако стоячая вода постепенно заросла тиной, водорослями, плесенью, словом, около Дома появилось ещё одно Гнилое озеро. Запаха гнили в Доме соответственно стало больше. Но сановные лица на это не обращали внимания, наоборот, даже радовались: перестала бродить около да вокруг всякая голытьба с разными флагами, отрывая важных людей от дела.
1988
Пещера
День клонился к вечеру. Жара спала, повеяло свежим ветерком. Отец оторвался от ковша с чаем, чтобы передохнуть. Чай был что надо – ароматный, крепкий, с настоянными травами, в которых отец знал толк.
Отец взял в руки косу, размахнулся, примериваясь, и резкими, широкими движениями стал косить. Шумный, радостный придых – эх! – гулко отозвался по поляне, катясь к недалёким холмам и возвращаясь обратно. Брызнули врассыпную неумолчные кузнечики, словно капельки утренней росы. Отец вёл косьбу широко, бугристые мускулы его бегали под загорелой кожей, будто маленькие испуганные барсуки.
Я следовал вслед за отцом, но «косил» по-другому, подбирая на скошенных валках пригоршни спелой земляники. Руки мои скоро стали красными-красными и липкими.
Так и шли мы. Свистела коса, шелестела скошенная трава. Солнце клонилось к закату. Лошадь, стоявшая за шалашом, лениво махала хвостом, отгоняя назойливых насекомых, и иногда тихо, даже нежно всхрапывала, будто предупреждая нас, чтобы мы не слишком увлекались. Поляна была большущей, уходила куда-то аж под горизонт.
Когда в глазах уже стало рябить, отец развёл костёр, а я побежал к реке за водой. Сквозь заросли черники и смородины вышел я на обрывистый берег. Внизу текла быстрая тёмно-малиновая вода, маня к себе своей извечной неразгаданностью. Не раздеваясь, я нырнул в воду прямо с высокого берега, и тёмные гривы речного аргамака захлестнули моё тело, подводные родники перехватили дыхание, вытесняя будничные мысли в эфемерность пространства.
Вынырнув, я посмотрел в небо. Звёзд ещё не было видно, и только блик полумесяца слегка раскачивался над волнами, словно детская люлечка. Поднялся ветер, упругие волны погнали меня от берега, в необъятность речной таинственности. Я заработал руками наподобие вёсел, но волны были явно крепче моих детских силёнок.
От сознания того, что я не смогу прибиться к берегу, где меня ждёт отец, я похолодел, душа ушла в пятки, руки онемели, судорога прошла по телу.
В это время через серпантин прибрежных водных растений ко мне приблизился седобородый старец. Он будто шёл по воде, раздвигая путаницу растений своим посохом. О Аллах, неужели это тот самый странник Хызр Ильяс, о котором рассказывала бабушка? Вот он остановился напротив меня, улыбнулся лучиками морщин и возложил свою мягкую ладонь на мой лоб. «Путь твой будет долог, сынок, – сказал он. – Много дорожной пыли тебе придётся глотать, много раз собираться с силами, лёжа на мягкой зелёной траве надежды. Иди и иди на запад. В конце своего пути увидишь магару, то есть грот, пещеру. Внутри, почти в центре написан секрет лекарства, с помощью которого человек навечно возвращается в молодость. Сделай это лекарство и дай своему отцу…»
Я проснулся на крутом берегу. За рекой медленно вставало багряное солнце, в лучах которого купалась природа, пели птицы, стрекотали кузнечики.
Вынув из кармана краюху хлеба, я надкусил её и, жуя на ходу, зашагал на запад. Оставались позади леса и дубравы, железные дороги, пыльные, суетные города. Наконец впереди показалась какая-то возвышенность, у подножия которой пасся табун лошадей. На вершине горы был родник, возле источника пастух-джигит играл на курае.
– Здравствуй, пастух! – поприветствовал я его.
Он не ответил, продолжал играть. Протяжная душевная мелодия захватила меня. Я уселся рядом с пастухом, протянув усталые ноги. Курай то ли звал куда-то, то ли напоминал о чём-то, наполняя сердце щемящей грустью. Наконец джигит заговорил:
– На этом кургане похоронен батыр Япанча[2]. А вон – его конь. – Он показал пальцем на иссиня-чёрного жеребца, пасшегося чуть в стороне от табуна. – Он никого к себе не подпускает, всё хозяина ждёт…
Словно услышав его слова, чёрный жеребец вскинул морду и звонко заржал, чуть ли не заслонив горизонт своей буйной гривой.
– Издалека идёшь, путник?
– Издалека, из долины Великой Реки.
– Куда путь держишь?
– Туда, где солнце клонится к закату… На запад…
Про пещеру я не стал упоминать.
– Туда ты всегда успеешь! – засмеялся джигит. – Хотя бы на это лето останься здесь. Табун большой, поможешь мне.
Не дожидаясь моего ответа, он подкинул в костёр хворост, повесил прокопчённый казан. Вскоре в котле вкусно забурлила шурпа с бараниной, а в чайнике закипел ароматный чай из луговых трав…
Проснувшись наутро, я не обнаружил пастуха. Лошади разбрелись по подножию кургана. Вооружившись кнутом, я побежал сбивать животных в табун. Наступил полдень. Я поднялся к роднику, развёл костёр. Грустно стало почему-то. Взял в руки курай пастуха, подул. Полилась музыка – не музыка, а откровение. Кони бросили щипать травку и повернули ко мне свои умные, сосредоточенные морды. И тут я увидел девушку, поднимавшуюся на курган. Она остановилась возле меня, стала слушать.
Мне стало неудобно под взглядом её пронзительно-голубых глаз, и я отложил курай в сторону. Девушка дотронулась до моего плеча.
– Хорошо играешь, джигит.
– Вообще-то я впервые взял в руки курай, – засмущался я, сам удивляясь невесть откуда взявшемуся таланту музыканта.
– Я поесть тебе принесла, – тихо сказала она, вынимая из лукошка каравай хлеба и завёрнутое в лист лопуха мясо.
Повесили казан, чайник. Закипела шурпа, обдал ароматом травяной чай.
– Не уходи, – попросил я. – Мне скучно здесь одному.
– Меня зовут Тансылу[3], – ответила она.
– Не уходи, Тансылу…
Она улыбнулась:
– Одинокому везде хорошо.
Внизу, у подножия заржал аргамак Япанчи, взметнув до небес свою летучую гриву.
На губах девушки был вкус свежей земляники.
– Мы никогда не расстанемся!
Она серебристо засмеялась.
Затанцевали на небе звёзды, потом небосклон будто в бессилии упал на нас мягким одеялом.
Во сне снова явился Хызр Ильяс. Он уже никуда не звал, и только стучал посохом по земле.
Я проснулся на заре. Погладил волосы Тансылу, провёл ладонью по её нежно-розовым щекам. Она не проснулась. Когда солнце поднялось, я уже был далеко от того кургана. Кургана Япанчи. Где-то позади слышался топот коней, хлопки пастушьего бича.
Я улыбнулся. До заветной пещеры ещё было далеко. К вечеру поднялась буря, блеснула молния, грянул гром. Ливень длинными кнутами лупил землю. Вокруг не было убежища от непогоды, и я решил продолжить свой путь через коридор бесноватых молний… Я уже был не в состоянии понять, кто я, куда, зачем иду. Вот-вот готовый упасть от изнеможения, я вдруг натолкнулся на какую-то каменную стену. Шаря по стене изодранными до крови руками, я стал искать дверь или ворота. Наконец нащупал дверное било в виде дракона. От удара железа об железо послышались чьи-то торопливые шаги…
Падая, я простонал:
– Люди добрые, примите бедного путника…
Одетые в железные доспехи люди подхватили меня и потащили внутрь строения.
В тёплой комнате ко мне вернулось сознание. Послышался чей-то густой, грубый голос:
– Напоите его горячим молоком с мёдом.
– Слушаюсь, мурза, – ответил ему кто-то.
Через неделю я встал на ноги. Какие-то странные, суровые люди укрепляли здесь стены крепости. Меня назначили таскать камни.
Целый день мы поднимали стены, неутомимо кладя камни, но к утру стены оставались на прежней высоте… И всё же мне здесь нравилось. Каменщики разговаривали мало, с вопросами мне никто не надоедал. Взвалил камень на плечи и пошёл, взвалил и пошёл… Все заняты работой, углублены в себя. По правде говоря, мне уже расхотелось искать какую-то мифическую пещеру, о которой, кажется, успел забыть. День шёл за днём, но время текло незаметно. Оно, казалось, обошло стороной этот город.
Однажды я обо что-то споткнулся и камень сорвался с плеч. Видимо, в тот день я особенно устал, не удержался, упал, долго лежал на мощённой камнем улице. Придя в себя, поднял голову и первое, что увидел, – собственное отражение в лужице на мостовой. Вернее, это было не совсем и даже вовсе не моё отражение. В этом странном замке не было ни одного зеркала, и когда я смотрел на себя в лужицу, то видел… седобородого, светловолосого старца. То есть – меня?
Так на середине улицы остался лежать камень моей судьбы, а я, шатаясь, побрёл в сторону ворот. Странно, что никто не остановил меня. Никому до меня, казалось, не было никакого дела. Все таскали камни, укрепляли, наращивали стены… И только тогда глаза мои открылись: ведь этот город был уже давным-давно завоёван врагами – на Большом Минарете развевалось их знамя! Вражеский стяг был высоко, очень высоко, а у местных жителей, занятых сизифовской кладкой стен, не было времени разогнуться и посмотреть наверх.
Зев пещеры был виден издалека. Магара находилась аккурат между двух гор. Внутри царил какой-то душный запах, похожий на запах лежащего больного, за которым долго не ухаживали. Я поспешил дальше, где помещение расширялось и воздух был немного чище. На влажной стене пещеры были выбиты какие-то письмена. Как ни старался, не мог я прочитать их. То ли знаний моих не хватало, то ли время изрядно потрудилось над клинописью. Но ведь это был рецепт возвращения к молодости! Как же его изготовить? Как? Мне очень нужно это лекарство… Я ощупывал высохшими руками каменные письмена, теряя надежду, и наконец, не выдержав, беззвучно заплакал.
Утром меня лихорадило. Бил озноб, зуб на зуб не попадал. Стены пещеры то раздвигались, то грозились сплющить меня. Сквозь зыбкость такого состояния вдруг стал проступать смысл каменных надписей… Я нашёл в углу пещеры маленький казан о трёх ножках – это был казан самих ильтабаров, древних гуннских царей! – и собрал в него влагу, стекавшую с каменных надписей. В эту серебристую жидкость я бросил кусок дубовой коры – из наших мест дуба. Из мешочка я насыпал в котелок пыль родных дорог. От жара костерка или от волнения я вспотел, взмок так, что со лба капельки пота стали падать прямо в казан. В середине пещеры росли какие-то жёлтые цветы. Я собрал их и тоже кинул в казан. Но это было ещё не лекарство. Что же ещё? В изнеможении я опустился перед казаном на колени и заплакал. Слёзы падали в казан, смешиваясь с уже кипящей чудодейственной жидкостью. Что-то заискрило внутри котелка, вверх потянулась зеленоватая струйка дыма.
Прижав казан к груди, я выбежал из пещеры и что есть силы помчался домой.
…День клонился к вечеру. Жара спала, повеяло свежим ветерком.
На том берегу мужчина взял в руки косу, размахнулся, примериваясь, и резкими, широкими движениями стал косить. Шумный, радостный придых – эх! – гулко отозвался по поляне, катясь к недалёким холмам и возвращаясь обратно. Брызнули врассыпную неумолчные кузнечики, словно капельки утренней росы. Мужчина вёл косьбу широко, бугристые мускулы его бегали под загорелой кожей, будто маленькие испуганные барсуки.
Маленький мальчик шёл за мужчиной, со скошенных валиков к нему тянулись гроздья спелой земляники, лицо и руки мальчика были красными-красными и сладко-липкими…
– Э-эй!.. Эге-гей!.. – закричал я, но крик мой потонул в мутной реке забвения, а по покосу шли и шли друг за другом мужчина и мальчик, постепенно теряясь за горизонтом. И всё же я узнал их. Косарем был мой отец, а «земляничным» мальчиком – конечно, я сам.
2000
Шаман
Повесть
1
– Ха! – вскрикнул я, едва зайдя в комнату, и уселся на голую кровать, древние ржавые пружины которой жалобно застонали.
– Ха! – снова крикнул я, и правая рука моя взметнулась вверх, а из горла вырвался победный, радостный клич. В эту минуту я, вероятно, напоминал римского центуриона, захватившего какой-нибудь небольшой город Малой Азии, или отважно шагнувшего в газовую камеру коммунягу, типа Эрнста Тельмана, готового умереть за свои непоколебимые идеалы.
«Виват!» «Рот фронт!» «Но пасаран!» Я был счастлив. Было от чего радоваться – после долгих мытарств по друзьям да вокзальным скамьям я нашёл, приобрёл наконец-то свой угол, свою комнату. Я оглядел свои «хоромы». Откуда-то дувший ветер трепыхал куски старых, рваных обоев на стенах. Засиженное мухами окно еле пропускало свет, в слабых бликах которого тускнели куски стёкол и выцветшие фотографии по углам. На одну из фотографий я посмотрел: там были запечатлены дед с бабушкой, а между ними – маленькая девочка с белым бантом на голове. Написано: «На память! 1939 год» Память… Где теперь эти люди? Их нет. И памяти нет. Эти бумажки с тенями тех, кто кому-то был когда-то безмерно дорог, находятся сейчас в руках человека, безмерно чужого для них. Я мну в руках эти бумажки и знаю, что скоро, очень скоро они будут выкинуты мной в мусорный ящик и напрочь забыты…
Маленькая девочка с белым бантом бесхитростно смотрит на меня сквозь десятилетия. Смотрит издалека, будто сквозь желтоватый туман. Между нами – войны, концлагеря, Сталин, Гагарин и ещё бог весть что и кто. А может, жива ещё эта девочка? Ау-у! Почему память о твоём детстве валяется здесь? Впрочем, если эта девочка ещё жива, она могла давно превратиться в дородную бабу, в чёрном одеянии посещающую по воскресеньям церковь, а может, ещё продающую сосновые ветки приходящим на кладбище людям.
Я подошёл к окну. Напротив виднелось новопостроенное здание, в котором разместился отдел милиции. Туда то и дело подкатывали машины, озабоченные менты сновали туда-сюда.
«Моя милиция меня бережёт!» Действительно, если бы я не повстречал знакомого сержанта, разве очутился бы в этой роскошной комнате?
Позавчера я нехотя брёл из привокзального садика по направлению к базару. Наступила осень, на земле корчились в медленной агонии жёлтые листья. Не успеешь оглянуться, как уже появятся новые предвестницы зимы – белые, улыбчивые снежинки с длинными ресницами. А у меня до сих пор нет зимних ботинок, и вряд ли они будут, потому что рассказы мои не принимает ни одна редакция, в результате чего в карманах гуляет ветер. Впрочем, можно проходить зиму и без тёплых ботинок, в моей практике это уже было, главное – найти, где перезимовать. В зимние стужи не заночуешь где угодно, нужна хоть какая-то халупа.
С такими нерадостными думами брёл я к базару, горестно опустив затуманенные очи, как неожиданно, прямо, можно сказать, под ухом раздался звонкий, самодовольный голос:
– Эй, Ркаил!
Я вздрогнул. Передо мной стоял сержант, гогочущий от вида моей растерянности.
– Ты чего, фраер, очумел, что ли, старого другана не признаёшь?
– А-а, привет, – ответил я, всё ещё медленно возвращаясь в действительность. Надо было сказать ещё что-нибудь, но на вялый ум пришло только дежурное:
– Куда направился?
– Как куда? – удивился сержант. – Я на дежурстве. А ты вот чего? Идёшь мимо и старого кореша в упор не видишь?
Он вдруг лукаво хохотнул:
– Может, ты ищешь динамит, чтобы взорвать к чертям собачьим этот памятник царю Грозному?
И он кивнул головой в сторону реки Казанки, где возвышался постамент в честь солдат, погибших при взятии Казани.
– Брось шутить, – мрачно ответил я, натужно пытаясь вспомнить имя этого сержанта. От такого умственного напряжения мозги чуть не закипели, а на темечке зашевелились волосинки. В самом деле, как же его зовут? Года три или четыре назад мы жили с ним в общаге на улице Красного Знамени. Вот незадача! Память дырявая! Никак не могу запомнить имена старых знакомых!
– Ты всё там ещё живёшь? – спросил я, пытаясь нащупать тему разговора.
– Там, там, – радостно подтвердил сержант.
Наконец память моя стала проясняться, и я вспомнил, что знакомый мой был родом из Азнакаевского района.
– Ну, а ты где? – спросил сержант.
– Где-где… На улице, – буркнул я.
В груди у меня вдруг потеплело, как всегда бывает, когда есть кому излить душу.
– Жить негде, ёлки-моталки, – посетовал я. – А зима на носу.
– А работаешь где? – поинтересовался сержант.
– Где придётся, – махнул я рукой. Терпеть не могу такого вопроса.
– Грузчиком, что ли? – наморщил свой узкий лоб сержант. Видимо, в его единственной мозговой извилине с быстротой шаровой молнии пронеслось несколько предположений. В глазах его отразилось такое удивление, будто он спрашивал меня: алкаш? вор? бомж? бич?
– Да я рассказы пишу, – нехотя выдавил я из себя.
– А-а… – ухмыльнулся сержант, радуясь что его бывший сосед по койке не совсем уж пропащий человек. – Писатель! Максим Горький!
– Габдельджаббар Кандалый! – воскликнул и я, имея в виду татарского поэта прошлых веков, дабы хоть немного поднять в глазах сержанта свой авторитет. Дескать, и мы не лыком вязаны!
– Ну, для писательства тоже нужны условия, – глубокомысленно заметил сержант. – Ты и не женат?
Я покачал головой в знак отрицания своего супружества. Этот вопрос мне тоже порядком надоел.
– А ты? – в свою очередь спросил я.
– Нет, – погрустнел сержант. – Как можно привести жену в эту крысиную нору?
«Недалеко ушёл», – радостно подумал я.
– Есть идея! – вдруг воскликнул он, просияв, – я могу найти тебе клёвую комнату! Пошли, отсюда недалеко.
И сержант поволок меня в сторону отделения милиции. Он завёл меня в какой-то старый, покосившийся дом, потянул дверь, лишь слегка насаженную на гвозди, и сказал:
– Вот твои апартаменты!
Я с сомнением шагнул вслед за ним в комнату.
– Этот дом всё равно подлежит сносу, а жильцам уже дали квартиры. Так что живи себе в удовольствие!
– Может, его уже завтра придут ломать?
– Ха! – усмехнулся сержант (надо сказать, что он вообще был весёлый малый). – Ты, Ркаил, словно сегодня родился. Дом, который скоро должны ломать, у нас ломают года через два-три.
В эту минуту я был похож на новосёла с ключом в руках. Всё складывалось как по мановению волшебной палочки.
– Ну спасибо, брат. Это дело нужно обмыть, – и я потными пальцами стал нашаривать в карманах мелочь. Однако мелочи не хватало не только на поллитру, но даже на полбуханки хлеба.
– Служба, – сказал сержант, и глаза у него как-то погрустнели. – Ну ладно, потом успеем. Я пошёл, а ты устраивайся. Капа!
«Капа!» на нашем сленге означало «Пока!». Сержант, весёлый малый, ещё раз улыбнулся и быстрыми шагами покинул комнату. В коридоре послышалась его твёрдая поступь – милиционеры привыкли считать себя решительными, мужественными. Не помню, сколько времени я сидел в задумчивости. Из оцепенения меня вывели чьи-то шаги. Я поднял голову. Может, это сержант вернулся? Нет, это был не он. Шаги послышались на лестнице, ведущей на чердак. Я подошёл к порогу комнаты, приоткрыл дверь и выглянул, успев заметить тяжёлые солдатские ботинки и длинное пальто поднимавшегося.
А сержант говорил, что здесь никто не живёт. Разве свято место бывает пусто? Я тихонько закрыл дверь и вышел на улицу. Нужно было принести из студенческого общежития набитый книгами чемодан. Не мешало бы и провизией запастись. Может, сходить к Зиннуру? Его жена, не в пример супругам других друзей, пока не выгоняет меня с порога. Но когда-нибудь и её терпение лопнет. И всё-таки я пошёл туда. Что мне оставалось делать? Человеку хоть раз в неделю нужно поесть горячее…
И вот теперь я сижу у себя в комнате, как хан на троне. Остаётся только подмести пол, утеплить окно и, забыв обо всём на свете, приняться за написание рассказа. А начнётся он так: «– Ха! – крикнул я, едва зайдя в комнату, и уселся на голую кровать, древние и ржавые пружины которой жалобно застонали». Этот рассказ должны принять. Что, если отнести его в журнал «Идель»? Примут, как пить дать, да ещё покровительственно похлопают по плечу: дескать, здорово сварганил, старик!
Не успел я утеплить старыми газетами окно, как на лестнице, ведущей на чердак, раздались шаги. Кто-то грузно топал по ступенькам тяжёлыми солдатскими ботинками.
* * *
Наконец он поднялся на чердак, и лестницы перестали скорбно вздыхать под его тяжестью. Чердак был полон разным ветхим тряпьём, пожелтевшими запылёнными книгами – словом, всяческим старьём. Осторожно ступая, он подошёл к маленькому оконцу и посмотрел на улицу. Возле отделения милиции стояло несколько машин, туда-сюда сновали милиционеры.
Он расстегнул пальто, вытащил обрез и положил его на сломанный стул. Взглянул на часы. Они показывали почти половину двенадцатого. Он давно уже караулил сержанта Аблаева и знал, что тот выходил из отделения ровно в полдвенадцатого и неторопливым шагом шёл домой обедать. Но сегодня не дано ему отведать домашней трапезы. Он лишь успеет открыть дверь отделения.
О, сколько дней длилась эта охота! Месть, только месть растопит горький комок под сердцем мстителя! Человек с обрезом сел прямо на пол и закурил. Кулаки его были сжаты настолько крепко, что он с трудом разжал их. Этот Аблаев загубил всю его жизнь, и вот теперь пришёл день расплаты. Аблаева ждёт неминуемая смерть.