Анатолий Рыбаков
Каникулы Кроша
3
Для меня дружба – дело естественное, я никогда не думал о тройках и пятерках. Конечно, большая компания чересчур громоздка – один хочет туда, другой сюда. Но вопрос в том, для чего тройки и пятерки? А в коллективе человек вовсе не нивелируется, коллектив – это моральная категория. Так надо было ответить: коллектив – моральная категория. Но, как всегда, умная мысль пришла мне в голову, когда спор уже был окончен.
Но я понимал также, что по этим словам нельзя судить о Веэне. Судить о человеке надо по всем его мыслям, во всяком случае, по главным мыслям. А главное в Веэне – это любовь к искусству. И, как всякий увлеченный человек, он несколько односторонен, считает, что предмет его увлечения – это главное.
К Норе тоже надо быть терпимее – женщина все-таки.
Что касается Игоря, то он трепло. Пушкин – каменный век, сказал тоже! У меня сердце щемит, когда я читаю Пушкина, слово даю! «Прими собранье пестрых глав, полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных… незрелых и увядших лет, ума холодных наблюдений и сердца горестных замет…» Кто еще мог так сказать? Только Пушкин!.. «Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе…» А?! «Блуждающей судьбе»…
Но Игорь не лишен чувства юмора, а чувство юмора – это главное, без юмора нет человека. После Пушкина самые мои любимые книги – это «Мертвые души», «Бравый солдат Швейк» и «Золотой теленок». Их я могу перечитывать и перечитывать. Чехова я тоже могу перечитывать и перечитывать – обхохочешься, честное слово! Но у Чехова рассказы, а я говорю о романах. Как-то мы играли в игру: какие десять романов вы взяли бы с собой на необитаемый остров? Я назвал «Войну и мир», «Мертвые души», «Красное и черное», «Бравого солдата Швейка», «Тихий Дон», «Золотого теленка», «Трех мушкетеров», «Утраченные иллюзии», «Боги жаждут» и «Кожаный чулок». Я бы еще назвал, но можно было только десять. А вот если бы меня спросили, чье собрание сочинений взял бы я с собой на необитаемый остров, я бы ответил – Пушкина! Собрание сочинений Александра Сергеевича Пушкина я бы взял с собой на необитаемый остров.
Больше всех понравился мне в этой компании Костя. За весь день он не проронил ни слова ни во дворе, ни в машине, ни на квартире у Веэна, а вот понравился больше всех. Чудесный парень, боксер, а не задается, не пользуется своей силой. Мне нравятся такие молчаливые ребята.
Есть люди, у которых все на виду, с ними просто и ясно. Но есть и другие – загадочные, они всегда занимают мое воображение. Бывает, что человек с виду загадочен, а при ближайшем рассмотрении оказывается дурак дураком. Но в данном случае этого не было. Было в Косте что-то таинственное, даже трагическое. Я чувствовал это, когда он проходил по двору с чемоданчиком в руке. И то, что он все время молчал, только укрепило это чувство.
Когда на следующий день мы с Костей отправились выполнять поручение Веэна, мне было приятно идти с ним по улице, сидеть рядом в вагоне метро. Все думают, что он обыкновенный худенький паренек, а он, боксер-перворазрядник, может так двинуть, что от человека останется одно воспоминание. В дверях вагона стояли какие-то нахалы, мешали входу-выходу, один даже задел Костю плечом. Я думал, Костя сейчас их раскидает, но он ничего, спокойно прошел мимо. Меня поразила его выдержка. Впрочем, в дверях могли стоять тоже боксеры-перворазрядники, а то и мастера спорта.
– В учебнике древней истории, – сказал я, – нарисованы всякие амфоры и вазы. Не думал, что мне придется этим заниматься.
Костя ничего не ответил. Сидел, несколько развалясь (привык в такой позе отдыхать между раундами), с бесстрастным выражением на медальном лице.
– Интересная мысль – создавать живой портрет по отпечаткам пальцев, – продолжал я. – У тебя нет книг по дактилоскопии?
– Долго?
– Что долго?
– Трепать языком будешь долго?
Мрачный тип! Не слишком большое удовольствие иметь с ним дело. Нет, уж пусть Веэн дает мне самостоятельные поручения. Сегодняшнее поручение выполню с Костей, а следующее – только самостоятельно.
Мы вышли из метро на Арбатской площади и пошли по Гоголевскому бульвару. Костя молчал, только изредка говорил: «Туда, сюда, сюда, туда».
Я остановился.
– Ты эти «туда-сюда» брось! Куда мы идем?
– На Сивцев Вражек, – процедил он сквозь зубы.
На Сивцевом Вражке он показал мне серый дом.
– Подымешься на третий этаж, квартира восемь, два звонка, Елена Сергеевна. Скажешь: от Владимира Николаевича. Передашь ей этот пакет, она тебе даст другой. Повтори.
– Повторение – мать учения, а кто отец?
Довольный тем, что поставил его в тупик, я положил пакет в карман и вошел в подъезд. Пакет был совсем крошечный, казалось, в нем лежит катушка с нитками. Но я знал, что там нэцкэ.
Женщина с крашеными волосами и папиросой в зубах провела меня в комнату, плотно закрыла дверь, повернулась ко мне спиной, посмотрела, что в пакете, спрятала его в шкаф и передала мне другой пакет, тоже с нэцкэ. Потом проводила меня до двери и посмотрела, нет ли кого на лестнице. Все это, не вынимая папиросы изо рта.
– Теперь куда? – спросил я Костю, очутившись на улице.
– На Плющиху.
На Плющихе дверь мне открыл толстый молодой человек в очках. Челюсти его так и ходили взад-вперед. Я подумал, что он жует резинку, но он сделал глотательное движение, рыгнул, и я понял, что это не жевательная резинка. В комнату он со мной не заходил, взял пакет и захлопнул за мной дверь. И лестницу не осматривал: видно, не боялся конкурентов.
Я вернулся к Косте. Он сказал:
– Сейчас поедем в один дом. Разговаривать буду я, а ты слушай.
Я хотел ответить, что у меня нет охоты разговаривать ни с ним, ни с кем бы то ни было. Но ничего не сказал.
На Комсомольском проспекте нас встретил Игорь. Скосил глаза на Костю и сказал: «Все в порядке». Я не спросил, что именно в порядке, решил вообще ни о чем не спрашивать. Видно было, что Костя и Игорь не склонны разговаривать. Вообще-то Игорь болтун. Но сейчас они не были склонны разговаривать.
Игорь остался на улице. Мы с Костей вошли в большой двор нового дома.
В глубине стоял старенький деревянный флигель из тех, что остаются после сноса старых домов.
И комната, в которой мы очутились, тоже была старая. Потолок неестественно высок, занавески темные, тяжелые, вытертые, мебель изношенная, скучная. На всем лежала печать уныния, оскудения.
И хозяйка комнаты тоже была старая, тяжелая. Мне жаль толстых старух, они совсем беспомощны. В ее искательном взгляде было что-то унизительное, мне даже стало неудобно, будто я делал что-то нехорошее. А ничего плохого я не делал. И Костя не делал. Он рассматривал нэцкэ.
Фигурка изображала двух человечков, нищих музыкантов, со скуластыми монгольскими лицами, узкими щелочками глаз и приплюснутыми носами. Крохотная деревянная скульптура, размером со спичечную коробку, не больше. Музыканты шли сквозь дождь и ветер, их лохмотья развевались, желтые лица были опалены солнцем. У одного человечка рука лежала на крошечном барабане. По выражению их лиц, по растянутым ртам было видно, что они поют нечто жалобное, однообразное, привычное. Вечные скитания, вечные лишения… Ножки крохотные, голова большая, щеки отвислые, видна только одна рука, пропорции нарушены именно так, чтобы подчеркнуть их выразительность. Просто удивительно, как все это удалось передать на таком крохотном кусочке дерева.
– Сколько вы хотите за нее? – спросил Костя.
– Мне говорили, она стоит пятьдесят рублей, – нерешительно ответила старуха.
Я вытаращил глаза… Неужели эти фигурки ценятся так дорого?
Костя поставил фигурку на стол.
– Вам надо ее оценить.
– Мне трудно ездить в антикварный.
– Пошлите кого-нибудь.
– Мне некого послать… – Старуха жалко и искательно смотрела на Костю. – А сколько бы вы дали?
– Раз вы так дорого ее цените, вам надо съездить в антикварный.
– Все же сколько бы вы дали?
– Один мой товарищ выменял отличную нэцкэ на матрешку, – сказал Костя. – Лучше оцените ее в антикварном.
– Куда я поеду… Сколько она, по-вашему, стоит?
– Самое большее – пятнадцать рублей… И то… – Костя снова взял в руки фигурку, – я беру ее потому, что собираю работы Томотады или под Томотаду.
– Она подлинная, – торопливо проговорила старуха.
– Кто это может доказать? – Костя снова поставил фигурку на стол. – Возможно, вам удастся продать ее дороже.
– Хорошо, – вздохнула старуха, – пусть будет пятнадцать.
4
Игорь поджидал нас на улице, и мы пошли в шашлычную. Действовал неизвестный мне их порядок, мне оставалось подчиняться ему и не задавать вопросов. Когда человек всему удивляется, он выглядит идиотом.
Возможно, фигурка музыкантов не стоит больше пятнадцати рублей. Но неприятно видеть, как люди торгуются, в этом есть что-то базарное, лавочное, что-то от объегоривания и надувательства – кто кого околпачит. То ли дело в магазине! Висит цена. Хочешь – покупай, не хочешь не покупай, есть деньги – бери, нет – уходи. Больше, меньше – какое это имеет значение? А Костя торговался. И с кем? С несчастной старухой. Должен был сказать: «Мне это дорого», или еще лучше: «Я подумаю», и уйти. Мужчине унизительно торговаться.
Когда папа уезжает в командировку, мы с мамой обедаем в столовой. Обычно я заказываю блинчики с вареньем. Меня удивляет, что люди заказывают, например, котлеты с макаронами. Ведь блинчики гораздо вкуснее.
Но Игорь насмешливо спросил:
– Ты в детском саду?
И заказал суп харчо, шашлыки и по сто граммов коньяка три звездочки.
Чтобы не опьянеть, я навалился на масло. Говорят, что масло образует на пищеводе пленку, непроницаемую для винных паров. Я даже где-то читал об этом.
– Здоров ты масло рубать! – удивился Игорь.
Меня от масла чуть не стошнило, зато мой пищевод был надежно смазан, мне не был страшен никакой коньяк. Я выпил полную рюмку. Пусть Игорь и Костя не думают, что имеют дело с мальчиком.
Игорь сказал наставительно:
– Коньяк надо потягивать. За границей его пьют только после еды, за кофе.
– Ты давно из Парижа? – спросил я.
– Разве это харчо? Разве это шашлыки? – продолжал выдрючиваться Игорь. – Харчо надо подавать в горшочках, шашлык надо готовить по-карски.
– Большой знаток, – насмешливо заметил Костя.
Костя разбирается в людях, этого от него не отнимешь. Дело даже не в том, что Игорь хвастает, – он слишком громко разговаривает, как будто не для собеседника говорит, а для окружающих. А окружающим, может быть, неинтересно его слушать, быть может, чужой разговор мешает их собственным мыслям.
Держа руки под скатертью, Игорь разглядывал музыкантов.
– Это вещь! Как положен лак, а! Какой колорит, уникум!
Я бездарен в изо, я уже признавался в этом. Лучше честно признаться, что не понимаешь, чем делать вид, что понимаешь, когда ни черта не понимаешь. И когда люди начинают с умным видом рассуждать об искусстве, меня тошнит. Когда Игорь начинает долдонить: «Свет, колорит, жанр», – хочется съездить ему по затылку.
– Если ты еще раз произнесешь слово «колорит», получишь по затылку, – предупредил я Игоря.
Он невозмутимо ответил:
– Ты темный человек, Крош, тебе чуждо чувство прекрасного. Ты даже не понимаешь, что это за нэцкэ. Уникальнейшая вещь!
– Откуда ты знаешь?
– Я все знаю, я так много знаю, что мне уже неинтересно жить.
– Эрудит! – усмехнулся Костя.
– Эта нэцкэ говорит о бренности всего земного, – продолжал выдрючиваться Игорь. – Были знаменитыми музыкантами, стали нищими. Сик транзит глория мунди… Работа Томотады из города Киото, восемнадцатый век. Томотада – второй величайший мастер Японии…
– А кто первый?
– Мива. Мива-первый из Эдо. Но мне Томотада даже нравится больше. Посмотри на этих музыкантов, какая работа! Цена ей верный кусок.
Кусок! Сто рублей! Неужели эта безделушка стоит таких денег? Значит, Костя надул старуху.
– На любителя и все полтора куска, – хладнокровно проговорил Костя.
Этот откровенный цинизм меня возмутил.
– Ты обманул старуху!
– Почему? – невозмутимо ответил Костя. – В антикварном ей дали бы в лучшем случае десятку.
– Итак, мы облагодетельствовали старуху?
– В известном смысле – да, – сказал Игорь.
– Интересно!
– Попади она на любителя, получила бы больше. А если бы нарвалась на жулика? Что старухе надо? Не пьет, не курит. Когда я ей предлагал десятку, она и то колебалась, – сказал Игорь.
– Ты уже был у нее?
– А кто, по-твоему, разыскал эту нэцкэ? – с гордостью объявил Игорь.
Игорь сбил цену, а потом Костя забрал нэцкэ.
– Вам эта операция не кажется жульнической?
– Нисколько! – ответил Игорь. – Что стоила эта нэцкэ старухе? Ничего! Валялась в доме фигурка. Кто ее приобрел, когда, где, за сколько – никому не известно. Разве это результат ее труда, энергии? Прежде чем напасть на настоящую вещь, истинный коллекционер затратит месяцы, а то и годы на поиски, потеряет массу времени и денег. Ты хочешь, чтобы он к тому же покупал по высшей цене? Тогда проще пойти в антикварный и купить лучшие коллекции нэцкэ. Но это уже не будет коллекционированием, истинные собиратели так не поступают. Понял, Крош? А если понял, то закусывай. Пьешь, а не закусываешь.
Игорь напрасно беспокоился: коньяк на меня не действовал. Мой пищевод надежно смазан, я мог выпить еще столько же, пожалуйста! Прекрасное харчо! Прекрасный шашлык! И при всех своих недостатках Костя славный парень!
Непонятно, как отодвинутая мной тарелка задела фужер, – фужер стоял далеко в стороне… Фужер куда-то поехал, и скатерть куда-то поехала, Игорь с шашлыком поехал вслед за фужером, Костя вслед за скатертью… Вместо них появилась наша квартира, потом старуха, потом еще кто-то, потом была бездонная пустота, потом я снова увидел шашлычную, скатерть, Игоря и Костю с бокалом боржома в руках.
– Выпей!
Я выпил боржом, стало легче, только не хотелось ворочать языком. Что-то мутное подкатывало от живота к горлу, и тогда кружилась голова. Потом откатывало и становилось легче. Все от харчо и шашлыка, Игорь прав – здесь ни черта не умеют готовить. Харчо надо подавать в горшочках, шашлык нужно жарить по-карски. Не от коньяка же у меня получилось: мой пищевод надежно смазан сливочным маслом. При воспоминании о масле у меня снова подкатило от живота к горлу.
