Рина Осинкина
Сто одна причина моей ненависти
«Что за дикий вопрос?!» – возмутилась Люда. Говорить больше не о чем. Особенно потому что спокойствие улетучилось, рано она радовалась. Но злой решимости хватило, чтобы толкнуть его в плечо, расчищая дорогу. Сергей перехватил ее руку, словно в мягкие тиски поместил, к лицу приблизил сжатую в кулачок кисть. Всмотрелся в кольцо на безымянном и подытожил: «Я в тебе не ошибся. Белое золото со скромным бриллиантом. Так держать, Миколетта».
Вырвав руку, пряча глаза, Людмила кинулась спасаться бегством. Надо же, освободилась она… Странное понятие у тебя о свободе… Миколетта.
Прозвище ее школьное. Хотя и не прозвище. Так ее один лишь Сергей называл. А прочий контингент, включая подругу Катьку, Миклухо-Маклайшей поддразнивали или вообще – Мыколой.
Кисть правой руки жгуче хотелось отрубить. По самое запястье. Или, прижав к груди, баюкать.
Грузно ступая, не глядя по сторонам, а все больше – под ноги, Сергей Портнов под прицелом десятков пар глаз, недружелюбных или просто любопытствующих, нацеленных на него из окон всех пяти этажей двух ближних домов, и со скамеек, и с парковочной площадки, и с площадки спортивной, пересек двор и вышел в проулок. По нему дошел до бульвара и остановился, задумавшись. Собственно, идти ему было некуда да и незачем. Мальчишки, которых он натаскивал на уличный баскетбол и обучал приемам рукопашной, как сговорившись, ушли в отказники, их родителей понять можно. Он теперь подозреваемый в убийстве, и данный факт известен всему кварталу. А дела по службе он завершил еще позавчера, можно бы и в часть возвращаться, но загвоздка случилась – подписка о невыезде, вот незадача.
Он бы и просидел дома еще один бесполезный день, но из окна увидел Людмилину «букашку», подруливающую к подъезду, и выскочил из квартиры. Ему не давало покоя одно недоумение, разрешить которое могла только Миколетта, за этим Сергей и ринулся ей наперерез. А вопрос свой так и не задал. Почему? Потому что ответ сделался неважным?
Миколину он ненавидел. Вернее, Сергей так мощно ее презирал, что даже ненавидел. А презирать должен бы себя – за то, что так много ей доверил в прошлом, что так ее обожал…
Хотя и себя Сергей презирал, но это осталось в прошлом. С течением времени многое стерлось из памяти, в том числе и острота злобной досады на себя самого.
Надо же – двадцать годков пролетело! Да это целая жизнь, ёлы-палы… Выходит, ты, старик, до сих пор ее не простил? Прикольно.
Сергей Портнов перевелся в их школу в седьмом классе. Людка Миколина уже тогда дружила с Катей Поздняковой и Никитой Панариным, но это, в общем, было Сереге по барабану. До тех пор ровно, пока он как-то неожиданно для себя в Людку не втрескался. В их компашку он не встроился и не собирался. Но ревновал Людку неизменно, и гадости ей говорил, и с каменной мордой замолкал надолго, чтобы поняла, как виновата. Его бесило, что Людка тратит на этих двоих свое личное время, которое должна бы уделять лишь ему, Сереге Портнову, и не просто так тратит, а в разных разговорах с обменом мнениями и впечатлениями, а этого стерпеть он не мог.
Причина его столь неадекватной реакции крылась в том, что с Миколеттой у Сереги отношения складывались отнюдь не по стандарту. Волнение крови и трепет от робких прикосновений были не единственной радостью их времяпрепровождения. Довольно скоро выявилось сродство душ и схожесть понятий, симпатий, интересов. Чего впоследствии Сергей методично и упрямо искал, но больше так и не встретил.
Они с Людкой могли часами разговаривать о самых неожиданных предметах, и им не было скучно! Помнится, Серёга тыркнулся на загадки вселенной и прочих черных дыр – с легкой руки Ивана Ефимовича, учителя физики, – и был немало удивлен, узнав, что Людмила зачитывается книжками о природе времени. Потом Сергей увлекся загадками египетской жреческой цивилизации, а Люда в ответ ему заинтересовалась феноменами подсознания и прочей психологической мурой. Они даже сны друг другу пересказывали, чтобы выяснить, имеется ли связь между сновидениями и событиями дня. Подумать только – он пересказывал какой-то козе свои сны!
Общение их было упоительно, как песня – прекрасная и сильная, только для них двоих. А тут эти Катька с Никиткой… обкрадывают Сергея. Как не выйти из себя?
Людмила объясняла ему, что она не может их бросить, они дружат чуть не с первого класса, это некрасивый поступок будет, предательство и все такое. Успокаивала, что ничего особенно серьезного они не обсуждают, болтают о разной чепухе на переменах, иногда домашку вместе делают, и зачем Сергею сердиться… Предлагала тусоваться с ними. Он не захотел.
Предпочел подождать. Решил, что вот окончат они школу, рассыплется та дурацкая компашка, и Миколетта будет только его. Они вообще могут куда-нибудь уехать вдвоем, пусть не навсегда, но в какой-нибудь совсем незнакомый город, где все для них будут чужие, и они будут чужие для всех, и никто не сможет, не посмеет отбирать у него любимую. Даже на минуту. Любимую. Да, давно это было.
Он был уверен, что Люда одобрит его жизненный выбор. Разглагольствования про «солдатню» и прочий оскорбительный бред для Людки такая же дикая ахинея, как и для него самого. Разве могло быть иначе? У них всегда были схожие взгляды, всегда. Поразительно схожие. И она была правильным парнем, хоть и классной девчонкой.
Ошибся. Вывалил ей, довольный как слон, свою новость и остолбенел от ответа.
Он не стал ничего ей потом объяснять. Не искал встреч и забыл номер ее телефона. Он просто ее возненавидел. За ее тупость и за свои обманутые надежды. И еще за то, что в голове у нее – нет, не каша. Фекалии. А сама она – напыщенная и самодовольная овца с ограниченным кругозором, мнящая о себе, что ей доступно мыслить свободно, незашоренно и вне зависимости от обязательных для прочей массы серого быдла правил, прописанных для того же серого быдла.
Ну и пошла она…
Заняться подготовкой к вступительным и отвлечься от личной драмы было непросто, но он сумел. Как в противном случае он смог бы уважать себя дальше? А чтобы сильно не саднило сердце – а саднило оно слишком уж долго, – предложил Алене выйти замуж. Вот так просто – взял и предложил. Почему Алене? Ну, она была красивая. И абсолютно не походила на Миколетту. Особенно мозгами.
– У вас мило, – сказала вежливая Анисья, входя на кухню.
Людка хмыкнула. Надо же – мило…
Компьютерный Витя совсем иначе отреагировал на увиденное, когда посетил кухню впервые. Ступин произнес с придыханием:
– Круть! Это все мужика твоего, Валерьевна? Ну ты просто уникальная женщина! Моя Альда из-за отвертки на подоконнике изноется, из-за винтика на полу без каши съест! А тут у вас такое… фантастика!
И он был прав – интерьер кухня имела необычный. Вот только не имел отношения данный факт ни к мужу Людмилиному, теперь уже бывшему, ни к ее отцу. Если не считать перепланировки, которую учинили родители, когда дочки повыходили замуж и покинули отчий кров.
Стену между маленькой комнатой и кухней отец снес, преобразовав «двушку» в «однушку», отчего кухонное пространство, кроме дополнительной площади и кубатуры, приобрело замысловатую г-образную конфигурацию. Образовалось место не только для того, чтобы хранить и готовить пищу, но и посидеть с гостями, не отходя далеко от холодильника и газовой плиты.
Гостей Людмила не принимала и принимать не собиралась, поэтому разделочный стол-тумбу назначила быть верстаком и заменила уютные бра яркими светильниками на металлорукаве. На «верстаке» разместились тисочки, дрель-гравер на штативе, набор отверток в органайзере, а свободное пространство столешницы заняли незавершенные поделки. Тот же «разгуляй», но в миниатюре. И в исполнении дилетанта, но кто ей судья?
Когда Людке на кухне понадобился таймер, она соорудила его из велосипедной шестерни, велосипедной же цепи и пары шарикоподшипников, использовав в качестве грузиков нанизанные на проволоку гайки. Конструкцию подвесила над «верстаком». Получилось весьма концептуально, и, что главное, кинематика работала, отсчитывая для Людмилы нужное число минут. Шестеренка при этом приятно потрескивала, цепь и гайки так же приятно позвякивали, и Люда иногда забавлялась, без нужды заводя свой собственный, ею изобретенный железячный таймер.
Чтобы поднимать и опускать оконные жалюзи, она приспособила электромоторчик от старой мясорубки, у которой давным-давно безнадежно треснул корпус, а мама пришедший в негодность девайс никак не хотела выбросить, припрятав вещь в дальний угол кухонного шкафа. Вот и пригодилось, молодец мамуля. Люда, конечно же, с жалюзи могла справиться вручную, но ей захотелось одолеть еще одну инженерную задачу, и она одолела.
Когда никаких задач в голову не приходило, Людмила бралась за паяльник и принималась лепить смешных человечков из болтов, гаек, винтиков и прочей металлической чепухи, которую выуживала из инструментального ящика отца. Она надеялась, что папка на нее не обидится, особенно когда увидит вышедшие из-под ее руки забавные металлические фигурки, наподобие робота Самоделкина из старых номеров журнала «Мурзилка».
Воплощенные идеи разбрелись по кухне и квартире. Их было не особенно много, поскольку и времени прошло немного с начала ее неожиданного увлечения, но на творение рук своих Люда смотрела почти как на своих детишек. Или как на секретных друзей. Или – даже странно – на защитников, которым можно тихонечко пожаловаться на жизнь, хоть этого она предпочитала не делать.
До того момента, пока история с Портновым не вышибла ее из седла, она вынашивала грандиозный план построить на кухне «забавную механику», кинематическую цепочку из бытовых предметов, столь же ненужную, сколь восхитительную – с точки зрения инженерского разгуляя восхитительную, естественно. В народе это называется «эффект домино». И она почти закончила корпеть над «механикой», остались нюансы, однако они требовали особого к себе внимания, а Люда забросила работу, и теперь в полуметре от окна нелепо раскорячился обеденный стол, от ножки которого к подножию верстака был протянут тонкий буксировочный трос с сантиметровым зазором от пола. Несколько шпулек от старой швейной машинки Людка приспособила в качестве блоков и пустила трос сложным зигзагом по периметру кухни. Другой его конец был соединен с пружиной, прикрепленной к стене над газовой плитой, а пружина, в свою очередь, удерживала под наклоном тяжелую разделочную доску, висевшую на гвоздике там же.
Замысел был таков: если Людмиле захочется заняться глажкой – всякое бывает, – она сдвинет стол к окну, отчего трос натянется и отожмет пружину. Освободившаяся доска, развернувшись маятником, жахнет снизу вверх по желобу, закрепленному на той же стене при посредстве шарнира. Желоб, в котором до того момента будет находиться уложенная боком баночка из-под крема для лица с поваренной солью внутри вместо крема, наклонится в сторону окна и отправит снаряд прямиком на защелку, удерживающую от падения крышку шкафика, который Людмила повесила на стену не по правилам, а развернув так, чтобы крышка открывалась горизонтально. Крышка откинется вниз и бухнется в край стола, который уже будет придвинут Людмилой к подоконнику, а из шкафика по «мостику» съедет утюг, ждавший своего часа внутри, и вуаля, милости просим потрудиться с утюжкой.
Кинематика была не опробована и тем более не отлажена. В нерешенном виде остался вопрос с электрочайником, который размещался как раз на тумбочке под утюжным шкафиком и рисковал каждый гладильный раз получать по макушке. Место для чайника было привычное и, пожалуй, единственно удачное, однако задумка с утюгом Людмиле нравилась не меньше.
Все это скопище материализованных идей Миколеттиного самовыражения совершенно точно не могло придать кухне уюта, поэтому эпитет «мило», которым Анисья наградила встретившую ее обстановку, Люду позабавил, заодно развеяв неприятный осадок от стычки с Портновым.
– Клади малышку туда, – указав на узкий кухонный диванчик, велела Людмила. – Мы сейчас покормим ее, потом сами перекусим, а уж потом будем решать, что с вами дальше делать.
Наблюдая за тем, как Анисья, сведя к переносице брови, отмеряет нужное количество молочной смеси в бутылочку, Люда подумала, как же ей повезло, что Анисья с Клашей к ней прибились, как же это кстати… Людмиле сейчас позарез необходимо заморочиться делами, заботами, суетой. Заморочиться и вышибить из глупой башки все ненужные, опасные и тяжкие мысли.
Люда предложила, а Анисья не стала возражать, что они с Клавдией поживут пока у нее – недолго, день-два, может, чуть дольше. Анисья наотрез отказалась занимать хозяйкину кровать и постановила, что поселится на кухне, иначе ей придется уйти. Людмила поинтересовалась, где родятся и воспитываются столь щепетильные девицы, на что получила немного смущенный ответ: «В Карасевке». Людмила не поверила и потребовала показать паспорт. Давно, кстати говоря, следовало это сделать, но было неловко. Тоже, выходит, щепетильная. Анисья паспорт предъявила. В нем черным по белому значилось, что местом прописки гражданки Черных Анисьи Васильевны является село Карасевка Воловского района Тульской губернии.
«Офигеть», – подумала Людмила, возвращая документ.
– У меня тоже имеется условие, – строго проговорила Люда. – На расспросы соседей ты будешь отвечать, что снимаешь у меня угол. И никаких комментариев. Можешь, конечно, добавить, что твой муж затеял ремонт ваших апартаментов, а гостиничных номеров ты не переносишь.
– Разве поверят?
– Их проблемы. Если спросят, сколько я с тебя беру, отвечай, что это коммерческая тайна, и отправляй ко мне. С ними я разберусь сама. Ты поняла меня, Анисья?
– Да, все понятно. Спасибо.
– На здоровье. Сейчас я на третий поднимусь к одному дядечке. Нам надо соорудить для Клаши колыбельку, а подручных средств у меня нет. Но у него точно найдется. Дверь никому не открывай, я скоро. Телефон – в коридоре на стене, мой мобильный я тебе сейчас черкану на всякий случай. Продержишься тут одна минут двадцать?
Анисья робко улыбнулась. И снова сказала: «Спасибо».
Николай Никитович был дома, а Люда беспокоилась, что не застанет его. В этот час он мог выгуливать свое домашнее животное, коим являлся пес по кличке Шарик немодной нынче породы «ньюфаундленд». Вообще-то изначально собакен был не Шариком, а Гришкой, но Николай Никитович рассудил, что не стоит окликать человечьим именем тварь бессловесную, тем самым унижая всех его тезок напропалую, начиная от святого Григория Богослова, почившего в четвертом столетии нашей эры, и заканчивая пятилетним Гришуткой, гоняющим на трехколесном велике по детской площадке двора.
Черную кудлатую махину подкинула Никитовичу внучка Маша, а той поручил ньюфа ее парень перед уходом в армию – вроде как в знак особого доверия и в залог верности и любви. Сын Николая Никитовича, он же Машкин родитель, отнесся к миссии без энтузиазма, сноха, у которой обнаружилась аллергия на песью шерсть, возражала еще энергичнее. Пришлось Никитовичу дать временный приют животине у себя, однако при условии, что Машка будет часто навещать их обоих.
– Людмилка? Ты? Заходи, а я сейчас только звук приглушу, – распахнув дверь, проговорил Николай Никитович и косолапо заспешил в глубь квартиры. Телевизор и вправду орал ужасно, транслируя какой-то футбольный матч.
Людмила топталась в прихожей, не решив, что значит «заходи» – то ли через порог смело переступай, то ли пройти можно вслед за хозяином.
Решив, что остаться на месте будет надежнее с точки зрения щепетильности – подумав так, Люда усмехнулась, – приготовилась ждать, прислонившись плечом к створке одежного шкафа. Створка скрипнула, вторая чуть приоткрылась, с антресолей свесился какой-то шарф и принялся неспешно сползать, готовясь свалиться. Людмила не успела его подхватить, поскольку в этот момент с козырька шкафа на нее прыгнуло ужасное. Сначала оно вмазалось ей в плечо, с него шмыгнуло на спину, оттуда снова перебралось на плечо и, соскользнув на живот, повисло на лацкане куртки, уцепившись острыми коготками.
– А! – коротко вскрикнула Людмила, боясь прикоснуться к серо-розовому существу, уставившемуся на нее выпуклыми глазами злобного инопланетянина – кожистому, морщинистому, просто отвратительному.
– Гортензия, детка, не нужно быть такой навязчивой с гостями, – пожурил существо Николай Никитович, показываясь в дверном проеме.
«Гортензия, надо же. А с виду чистая горгулья», – с неприязнью подумала Люда, ожидая, когда наконец сосед сообразит подойти и освободить ее от шипастой пиявки.
– Гортензию Шарик нашел, когда мы с ним по пустырю гуляли. В старых гаражах ныкалась, бедолажка. Порода, похоже, канадский сфинкс. А может, донской, я в кошках мало смыслю. В интернете смотрел, чтобы уточнить, но одних картинок для этого мало.
Бережно подхватив сфинкса – то ли канадского, то ли донского – под голый складчатый пузик, сосед оторвал его от Людиной куртки и усадил себе на сгиб локтя. Поглаживая лысую морщинистую башечку с дивными оттопыренными ушами, проговорил:
– Наверное, убежала от хозяев, хулиганка, а назад дорогу найти не смогла. Такая кошечка недешево стоит. Я, конечно, объявления всюду развесил, да только не отозвался пока никто. Но мы с Шариком не возражаем, пусть живет с нами. Хотя, нахалка этакая, обижает она пса. Привязалась к нему и не терпит, когда Шар отвлекается. Ему нравится мячик грызть, а Гортензия стянула игрушку и загнала под комод, я едва его оттуда вытащил. И спать Шарику не дает, если ей скучно. Сначала выдрыхнется у него под боком, а потом будить начинает. Вчера так нос ему располосовала, что он даже обиделся, рыкнул на нее. А ей хоть бы хны. Я его сейчас специально запер в комнате, чтобы он отдохнул от липучки чуток. Пускай поспит до прогулки. А ты, Людмилка, про Сергея зашла поговорить?
От неожиданности Людмила брякнула:
– С чего вы взяли? Ни с ним, ни с вами о нем не собиралась…
Грубо получилось, некрасиво, но ей вдруг стало стыдно. А чего стыдиться-то? Неужели того, что с убийцей знакомство водила? Вернее, с подозреваемым, хотя это почти одно и то же. Выходит, еще одно предательство на твоем счету, да, Миколетта? Так сказать, дополнительное?..
Или ты испугалась, что сосед-пенсионер видит тебя насквозь, а может, не только он один, не исключено, что это каждому видно без лупы?
Что видно, Люда? Кончай истерить. Что каждому может быть видно? Что ты этого лося – Портнова – любишь? Так ты не любишь, успокойся. А если вдруг кому-то что-то померещилось, то это их проблемы, не твои, согласна?
– Ну как – с чего? – не заметив грубости, миролюбиво ответил Николай Никитович. – Вы же с ним, с Сергеем, дружили в школе. Такая дружба у вас удивительная была, какую редко встретишь. Жалко, что жизнь вас раскидала.
«Дружба? – поразилась Людмила. – Мы с Серегой разве дружили? И нас раскидала жизнь? Не я разве ее кокнула, дружбу нашу, если это, конечно, была она?»
Они с Серегой спорили взахлеб о самых различных вещах, часто не имеющих отношения к ним лично, и никогда друг на друга не обижались. Она ждала с нетерпением, когда сможет высказать ему какую-то, с ее точки зрения, гениальную мысль, почти открытие, а он восхищался этой мыслью или с аккуратным сомнением возражал. Ей было важно узнать, что нового появилось в его голове за прошедший вечер, ночь, утро. И было приятно, что он спрашивал ее совета или делился мыслью – тоже, безусловно, гениальной, почти открытием.
«Мы были подростки. Мы просто были подростки-переростки. В этом возрасте у всех так. У многих. Наверное».
Или не у всех? И не со всеми?
А разве с тех пор ты, Миколетта, не прислушивалась к себе, ведя разговоры то с тем, то с этим, чтобы найти хотя бы отблеск, хотя бы намек на упоение от понимания друг друга, на жадный интерес? А не найдя, все себе придумывала – и понимание, и сходство интересов. Часто с натяжкой, на грубом самообмане, и всегда на пустом месте – как это ни грустно.
Да, прислушивалась, естественно. Потому что считала, что подобная связь сердец, мыслей и чувств – норма. Что так и должно быть и что с ней, Людмилой Миколиной, это снова непременно произойдет. Только вот человек, кого она записала в разряд бездушных винтиков военной машины, без размышления убивающих и безоружных, и даже детей, лишь бы приказали, к ее мечте отношения иметь не будет. Тем более что он женат. И очень быстро женился.
И тут ее резанула ревность. Так неожиданно резанула, что Люда даже тихонечко охнула на вдохе. Она вспомнила Алену – красивую, кокетливую, легкую, именно с ней, а не с Людмилой теперь обо всем говорит Сергей. Ей доверяет свои гениальные идеи. И ее обнимает. И целует. И… Стоп. Это было невыносимо.
Как странно. Никогда за все эти годы ее не посещали такие мысли. И ревностью она не терзалась никогда. Или снова самообман, замешанный на чувстве вины и осознании глупой, непоправимой ошибки, твоей ошибки, Миколетта?
– Я с большим уважением к Нонне Петровне, к покойной, относился, – прорвался сквозь гул ее мыслей голос соседа. – Внука она любила просто беззаветно, всю душу в него вкладывала. А когда он решил жениться на этой Елене, Нонна очень переживала. Уговаривала не спешить, настойчиво убеждала, мне через стену было слышно. Дуралеем его даже назвала. Мы ведь с Нонной приятельствовали, хотя она лет на пятнадцать старше меня была, но хорошим отношениям это не помеха. Ты, Людмилка, ей нравилась, хоть и с небольшими претензиями. Тем не менее она была уверена, что вы с Сережей поженитесь. Мечтала правнуков понянчить, оптимистка.
Замечание про претензии внезапно неприятно Людмилу укололо.
Да что с тобой сегодня, Миколетта? Какая разница, как к тебе когда-то относилась ныне покойная бабушка твоего бывшего… А кого? Кем для тебя был Портнов Серега, если вдуматься?
Первой любовью.
Почетно, романтично. Возвышенно.
Пошло.
– И что же она имела ко мне, наша Нонна Петровна уважаемая? – не сумев скрыть иронию, поинтересовалась Люда.
Николай Никитович кинул на нее слегка испуганный взгляд. Спросил с запинкой:
– Кажется, я сболтнул лишнее?
– Нет-нет, все в порядке, – ласково проговорила Людмила, кляня себя за злую несдержанность. Сосед-то в чем провинился? Хамка ты, как есть хамка. – Мне тоже нравилась бабушка Нонна. Она была добрая, я это помню совершенно точно. И не двуличная. Знаете, бывают такие старушки – улыбаются приторно, а ты точно знаешь, что она в это время о тебе гадости думает. А за спиной эти гадости говорит.
Людмила поняла, что ляпнула что-то совсем уж нехорошее, двусмысленное. И, чтобы как-то исправить положение, поторопилась добавить:
– А Нонна Петровна, если и высказывалась обо мне, то говорила лишь то, что могла повторить мне в глаза. Я совершенно в этом уверена.
Николай Никитович взглянул задумчиво на Люду и произнес размеренным тоном:
– Вы правы, Людмила. Кроме того, она не настаивала, что верно вас видит. Нонна Петровна предполагала, что вы, будучи девочкой способной к школьным предметам, несколько самоуверенны. Оттого можете считать, что никогда не ошибаетесь и на многое имеете право. Отсюда ваше стремление к лидерству и нежелание быть ведомой. А в перспективе – проблемы в браке. Вы приметесь супругом руководить, а он и сам лидер, начнутся трения, скандалы. Выйти же замуж за нелидера вы не захотите, скучно вам с «тряпкой» будет. И так, и этак крути, а себя вам ломать придется. Ну, а когда Сергей решил жениться на Лене, эти вопросы Нонну занимать перестали, как вы сами можете догадаться. Извините, Людмила, но если у вас ко мне нет дела, я, пожалуй, выведу собаку на прогулку.
От его официального тона и внезапного обращения на «вы» Людмиле сделалось неприятно. Обидеть старика она не могла ничем, но вот разочаровать… Только разве Никитович был когда-то ею очарован? Бред какой-то.
Большим бредом явились только домыслы покойной Сережкиной бабули о Людкином характере. Надо же такое сочинить! Ну да, допустим, учеба давалась Людке легко. И выводы она всегда умела делать правильные. Это, по-вашему, преступление – правильные выводы? И почему она должна делать вид, что согласна с чьей-то заведомой глупостью? И оставлять этот факт без внимания? Особенно если оппонент был заносчив не в меру.
И потом. Без самоуверенности невозможна самодостаточность. А своей автономностью Люда гордилась неизменно.
Николай Никитович тихонько ойкнул и пошатнулся. Это Гортензия вывернулась из стариковских объятий и сиганула на пол, бесцеремонно оттолкнувшись когтистыми лапами от его торса, заодно полоснув ими соседа по руке. Кошка потрусила за угол прихожей, и вскоре послышались ее противный мяв и глухие толчки в фанерку межкомнатной двери.
– Вот заноза. Шарика пошла будить, – со вздохом пробормотал сосед, покрутил седой головой и взглянул вопросительно на Люду – зачем, мол, пришла и чего тебе надо. Если уж не про Сергея поговорить…
– Николай Никитович, не могли бы вы мне одолжить ящик для рассады? Самый большой. Если у вас незанятый найдется, – вежливо-размеренным тоном высказала просьбу Люда, а Никитович удивился.
– Людмила, зачем?! Сейчас не время засевать рассаду!
Про рассаду и прочие саженцы сосед знал достаточно, чтобы отвечать за слова. Николай Никитович, пока не вышел на пенсию, работал в Государственном ботаническом саду, являясь научным сотрудником в степени кандидата. В своей квартире никакой диковинной флоры не заводил, однако снабжал по весне Людмилиных родителей, и не только их, пухлыми пучками крепеньких растеньиц свежего зеленого колера – рассады редких сортов томатов, морозоустойчивых, неприхотливых, плодоносных.
Поведя бровью, Людмила пояснила:
– Ящик мне не для рассады нужен. Хотя, в каком-то смысле… У меня жиличка появилась. С младенцем. Нужно кроваткой его обеспечить. Хочу приспособить ящик.
– Жиличка с младенцем? – несказанно удивился Николай Никитович. – И сколько же вы запросили с них за угол, если не секрет?
– Никакого секрета. На двадцати тысячах сошлись, – с усмешкой проговорила Люда. – Так дадите ящик? Или мне ребеночка в коробку из-под сапог пристроить?
– Ну что ж, данный факт многое объясняет, – под нос себе проговорил сосед, а громче добавил: – Дам.
– Что за факт и что именно он вам объясняет? – раздраженно поинтересовалась Люда, которая устала принимать на себя волны его неприязни.
Старик ничего не ответил. Ушел в глубь квартиры. Судя по звуку шагов – на балкон. Вернулся с пластмассовым поддоном, который нес перед собой, словно противень с горячими пирожками. Поддон изнутри был выпачкан черноземом. Или торфом? В этом вопросе Люда была несильна.
– Его надо отмыть и простерилизовать хорошенько, – сухо произнес Никитович, сунув поддон Людмиле в живот.
– Жиличку заставлю, – доигрывая роль до конца, противным голосом ответствовала Люда. – Так и что в результате вам стало понятно, а, Николай Никитович?
Хотя какая ей разница? Пошли они все на фиг с их мнениями и с их пересудами.
Сосед криво усмехнулся и глянул на Люду в упор. И проговорил с нескрываемым презрением:
– Мне стало понятно, детчка, каков вы человек, коли с матери-одиночки такие деньжищи за спальное место берете. И отпал сам по себе вопрос, отчего вы смогли с такой легкостью и даже энтузиазмом поверить, что Сергей убийца. Вот я, к примеру, не поверил, хоть и знал достоверно, что к убитой у него претензии были, и немалые! И скандалил с ней Сергей, и не единожды! Для органов это аргумент, а для меня – ничего не значащая подробность. А вам, детчка, и аргументы никакие не понадобились, чтобы записать друга детства в циничные преступники. Вам достаточно моих объяснений?
– Да с чего вы взяли, что я поверила в эту… в этот абсурд?! – взвилась Людмила, которую взбесили сразу две вещи: обращение к ней соседа-пенсионера гнусным наименованием «детчка» и его правота.
– Не поверили? – с ласковой издевкой переспросил пенсионер. – Вот и славно. А мне песика выгуливать надо. Да и вам пора.
Действительно пора. Поддон ты получила, под дых тоже. Или желаешь добавки, Миколетта?
Перехватив ящик поудобнее, Людмила поинтересовалась:
– Николай Никитович, а чего это Сергей с консьержкой не поделил? Известна вам причина?
– Причина теперь всему дому известна. Она подросткам курево из-под полы продавала и алкоголь. И так шифровалась, ведьма старая – не тем будь помянута, – что никто из родителей и знать не знал, и не догадывался даже. А ребята Сергею рассказали, вроде как похвастались. Сергей ходил к ней на пост скандалить, грозил в полицию на нее написать, а она ему: «А я вот на тебя на самого за клевету в суд подам. Ты меня поймай сначала». Или что-то в этом роде. Я не присутствовал, а люди слышали. Из той высотки жильцы.
Значит, ругался. Значит, непримиримые противоречия у него с убитой были.
Ну и что?
Действительно, ну и что.
А кстати, и в самом деле, отчего ты так легко повелась на версию в причастность Портнова? Пускай не с энтузиазмом, как предположил Никитович, но вполне себе с готовностью? И все ли дело в Серегиной предрасположенности к злодейству, Людмила? В реальной или тобою ему приписываемой?
Нет. Все дело в законах Мэрфи, будь они неладны. Как там звучит один из них? «Если что-то плохое может произойти, оно случится непременно и обязательно». Или наш росейский вариант: пришла беда – отворяй ворота, кому какой больше нравится.
Сначала на Люду свалилось двойное предательство – Марго и Чеслава. Потом у нее отобрали фирму. Отбирали довольно унизительно.
Не стоит сбрасывать со счетов, что этот дуплет личных катастроф случился на фоне разлада со старшей сестрой, по которой Люда скучала, но старалась заглушить тоску, раздувая чувство собственной правоты.
Тем не менее она бодрилась, строила планы, намеревалась поднакопить энергии и сил, чтобы снова кинуться в бой за престиж и сверхприбыли. Но подсознание шептало, что судьба на этих несчастьях не остановится. Непременно будет еще какая-нибудь подлянка, и возможно, что не одна. Так оно и вышло, Серега, лучик ясный из юности, оказался убийцей.
Потому и поверила, что не удивилась. Ждала подобной гадости.
Ни при чем Серегины личные качества. Во всем виноват Мэрфи с его законами, больше никто.
Да и ты, Миколетта, тоже хороша. Истеричка. Самовлюбленная истеричка, а вовсе не самоуверенный лидер, как о ней бредила Сережкина бабка.
На сердце стало просторнее. В последние дни Людмиле казалось, что внутрь ее души сыпанули килограммов пять сухого холодного цемента, который мешал дышать полной грудью и давил. Сейчас мешок сгинул, исчез, улетучился. От облегчения Люда даже зажмурилась, едва сдерживая счастливую улыбку.
И правильно, что сдержала, нечего лыбиться и удивлять Никитовича. Тем более что причин для радости – чуть. Кроме одной – Серега не убивал консьержку. Просто обстоятельства так неудачно сложились. Он чист. И он все тот же лучик из Людкиной юности.
