bannerbannerbanner
Смерть и креативный директор

Рина Осинкина
Смерть и креативный директор

Полная версия

– Ей визитки не полагалось, – желчно произнесла Танька и уселась поудобнее, подобрав под себя ноги. Плед она отбросила в сторону, и Олеся сочла это хорошим признаком.

Из прихожей вернулся Виталий, неся серебристый футлярчик визитницы. Сел в кресло рядом с чайным столиком, вытряхнул на полированную поверхность ее содержимое. Глянцевые разноцветные прямоугольнички улеглись неровным веером. Виталий выбрал несколько картонок, передал Олесе. Спросил с сомнением в голосе:

– И как они тебе помогут? Обзванивать станешь? А скажешь что?

– Сначала буду думать, Витя, буду думать. Не напрасно же я креативный директор в агентстве…

Она помолчала минутку, а потом произнесла:

– Тань, ты хозяйка вообще-то, или где? Чайку сестре организуй. Попьем чайку с медком и крендельком, а потом ты мне расскажешь, что увидела в той комнате. Справишься?

– Справлюсь ли чай заварить? – кисло улыбнулась Татьяна.

– Нет, Танюха, я не про чай. Тут я в тебе не сомневаюсь. Сможешь ли снова вспомнить подробности ситуации? Захочешь ли? Очень надо, поверь.

Татьяна, прижимая к груди туфли, медленно поднялась на второй этаж. Главное, никого сейчас не встретить, а то позора не оберешься. Но с кем она может столкнуться, кроме Виталия и этой крысы, вместе или порознь? Хохловы и Валяев в гостиной, Беркутова тоже там, скорее всего. Николя на кухне, Турчин в сортире, а сам хозяин, похоже, вышел на улицу Виталия искать, чудак-человек.

Лестница вывела ее в маленький холл, а оттуда – коридор, такой же, как на первом этаже, с одним отличием – светильники были другие, сталинский ампир, а пол устилала ковровая дорожка, бордовая, с темно-зеленым орнаментом по бокам.

По левой стене коридора имелась лишь одна дверь, и то на другом его конце, тогда как по правой – целых четыре. Решив действовать методично, начала осмотр с ближайшей правой.

Комната за первой дверью оказалась спальней с доминирующей в ее пространстве широченной, белого дерева, кроватью, переутяжеленной фигурными излишествами и инкрустированной желтым металлом. Ложе было застелено жемчужно-белым шелковым покрывалом – абсолютно не смятым. Из-под величественного карниза, венчающего оконный проем, мягкими складками спадали парчовые портьеры, украшенные золотистой бахромой с бомбошками и кистями. Обстановка комнаты в целом напоминала фотки из каталогов пафосных мебельных магазинов и потому казалась скучной и неинтересной. Кроме кровати, имелся туалетный столик, уставленный мужским парфюмом, перед столиком – пуфик, у противоположной от кровати стены – четырехстворчатый платяной шкаф с зеркалами по фасаду. Вопиющий и совершенно мещанский шик.

За второй дверью Татьяна, к своему удивлению, обнаружила еще одну спальню, убранство которой было попроще: вместо царского ложа – тахта под пушистым пледом, да и шкаф имел две створки, а не четыре.

Решив, что это комната для гостей, Татьяна, не входя внутрь, дверь тихонько прикрыла.

За третьей дверью была ванная, совмещенная с туалетом, и это помещение сильно отличалось от того, в котором Татьяна успела побывать, когда приводила нервы в порядок. Чего стоила только джакузи диаметром метра в два, а прочую чепуховину: душевую кабину, унитаз и биде, а также всякие-разные шкафчики и полочки, и их сияющие дверные ручки, кафель стен, зеркала и светильники – можно даже не упоминать.

«Неплохо зарабатывают бюджетники», – хмыкнула Татьяна, покидая царский санузел.

Лицезрея тутошние красоты, она отвлеклась от своих скорбных мыслей, и даже, кажется, напряжение спало. Но, подойдя к последней в правом ряду двери, вспомнила, зачем она здесь.

Ее пробрал озноб.

В какую из двух необследованных комнат ей зайти сначала? В ту, что за правой дверью? Или за левой, которая напротив?

Левая была приоткрыта, призывая войти.

Татьяна толкнула ее легонько, тяжелая створка мягко и беззвучно поддалась. Кинув взгляд в открывшееся пространство, она поняла, что перед ней зимний сад, который на крыше.

Она ступила в застекленный бликующий полумрак, окинула взглядом ряды напольных кашпо с сидящими в них гигантскими опунциями, фикусами, пальмами, вьющимися по пальмам и спадающими до пола лианами и какими-то еще удивительными растениями, название которых ей были незнакомы. Сад был тих, прозрачен и пуст.

Вернулась в коридор.

Последняя комната.

Танька перевела дух.

Тут-то мы их и застукаем.

Дверь она открыла рывком и настежь. Переступила порог. Слегка удивилась, сообразив, что находится в каком-то служебном помещении, довольно просторном, скорее всего – кастелянской.

В сумеречном свете, приглушенном оконными жалюзи, она увидела у правой стены простенький рукомойник, стиральную машину, за ней – большую гладильную доску. Слева от входа стояла П-образная вешалка на колесиках, заполненная под завязку Михеевским шмотьем. Похоже – отстиранным, отчищенным и отутюженным.

Середину комнаты занимала напольная сушилка с растопыренными створками. На ее решетках сохло что-то в сине-белую клетку – одежда, белье, полотенце?

Было тихо: ни шелеста, ни шепотка, ни звука затаенного дыхания… А слух у Родионовой был о-го-го!

Танька облегченно вздохнула. И устыдилась своей слежки – поступка весьма недостойного, надо заметить. Вот, дуреха какая. Пожалуй, не будет она рассказывать Витьке про свой демарш, обидится еще. Даже наверняка обидится.

А что она скажет, если ее застанут здесь?

Ну… Придумает что-нибудь. Искала туалет, потому что на первом этаже был занят. И заблудилась! Да, именно так – заблудилась.

Ей захотелось осмотреться, и она включила свет, нащупав выключатель сбоку от двери.

Неспешно вспыхнули по периметру потолка люминесцентные трубки светильников, и тогда Татьяна смогла увидеть все, что было дальше за сушилкой.

На противоположной стене, вплотную к окну, был придвинут стол – похож на письменный – со швейной машинкой на нем. В углу, слева от стола, еще один столик, низенький, на котором стоял электрический чайник и блюдо с… печенюшками? Конфетами? Ей было не видно от двери. Над столиком – полка, в глубине которой невысокой стопкой лежали книжки в мягком переплете, стояла жестянка индийского чая, керамическая кружка. Перед столом – простенькое компьютерное кресло.

Ее память восприняла картинку как панорамный стоп-кадр, который моментально отпечатался в сознании. Рассмотреть все методично и с умеренным любопытством, чтобы запомнить и впоследствии рассказать Витюше, она не успела.

Потому что интерьер в целом уже не имел никакого значения – склонившись до полу, чтобы аккуратно поставить туфли и наконец обуться, Танька увидела за и под рамой сушилки знакомые алые розочки, расплывшиеся кровавыми пятнами по черному шелку.

– Эй, – страшным шепотом проговорила она, не разгибаясь, – эй, Лариска, шалава, ты зачем разлеглась?.. Вставай, шалава, или я тебя из чайника обдам…

Почему-то она не удивилась, не услышав ответа.

Меленькими шажками, прихрамывая, с туфлей в руке, Татьяна обогнула шаткую конструкцию и застыла на месте, и похолодела от ужаса, увидев распростертое на полу неподвижное тело с неестественно подогнутыми ногами, с правой рукой, откинутой в сторону, и левой – лежащей на животе. Тело было явно Ларискино, судя по прикиду и волосам. Рассмотреть лицо возможности не было – на нем расположился утюг, прикрывая черты, хоть и сполз подошвой несколько на сторону.

Туфля выскользнула из рук. Татьяна дернулась ее подобрать, и наткнулась взглядом на валяющуюся возле Ларискиного локтя золотую вещицу с обрывком цепочки.

Не сразу, но все-таки до нее дошло, что это был тот самый кулон, который она, скандаля, час назад сорвала с Ларискиной шеи. Хотя не кулон это был, а винтажный медальон с механическими часиками внутри, Танька видела такие в витрине ломбарда. Но эти уж точно теперь не перепродашь: лицевая крышечка была наполовину сорвана, стекло дало трещину, а что показывали стрелки, ей было все равно! Потому что утюг на лице покойницы она больше сносить не могла.

Заскулив тихонько, трясущейся рукой Танька его сняла – он был не очень тяжелый, обычный, на тефлоновой подошве. Увидев остекленевшие глаза и кровавое месиво над правым ухом неудачницы, вознамерившейся разлучить их с Виталькой, она отпрянула назад и завизжала – истошно, пронзительно, страшно. Так и не впустив из рук утюга, упала спиной на сушилку, опрокидывая, и заваливаясь навзничь.

В падении она основательно приложилась копчиком к ее металлическому остову, боль была оглушающе острой. И это ее доконало. Сидя на полу, она принялась истерично рыдать с подвываниями и не делала попыток подняться.

Когда умолкла, обессилив, услышала из-за спины спокойный голос: «Все-таки ты ее пришибла».

– И кто это был, такой невозмутимый? – поинтересовалась Олеся.

– Не знаю! – несчастным голосом воскликнула Татьяна. – Я же плакала, Лёля! У меня тушь потекла, глаза щипало! Я их подолом протереть пыталась, да куда там!.. Только несколько силуэтов в дверях и увидела. Но что интересно – потом никто не признался, что эти слова произнес. Никто.

– То есть, ты их следователю передала?

– Конечно, – выпрямилась в кресле Таня. – Я не убивала. Почему я должна утаивать, что кто-то хотел на меня преступление свалить? Может, этот кто-то и есть убийца.

– Помогло? – с грустной улыбкой спросила Олеся.

Ей никто не ответил.

– Ты так и сидела на полу до приезда полиции?

– До приезда скорой. Про скорую Беркутова догадалась. Говорит: «Может, она жива еще. Может, ей помощь медицинская нужна, а мы время теряем». Полицию уже медики вызвали.

Татьяна тихонько заплакала, вытирая слезы пятерней, как очень огорченный и напуганный маленький ребенок, и у Олеси зашлось сердце от жалости.

Она встала со своего кресла, торопливо подошла к сестре, обхватила за плечи. Танька уткнулась ей в живот мокрым от слез лицом. Сказала: «Как же все погано, Олеська…»

Олеся гладила ее по голове и молчала, потому что Танька была права: все было очень погано.

 

– Скажи, Танюш, я правильно поняла, что с четой Турчиных никто из гостей знаком не был? Кроме Беркутовой, конечно, если уж они втроем на банкет прибыли, и самого хозяина.

– С Лариской даже сам Михеев не был знаком. Поэтому менты вцепились в меня намертво! У меня, видите ли, мотив имеется! Нашли мотив, уроды!

Не отвлекаясь на «ментов-уродов», Олеся продолжила мысль:

– Но ведь друг с другом-то эти трое давно знакомы были, верно? Значит, можно строить гипотезу. Даже две. Первая: Лариску кокнул ейный супружник по причине изматывающей ревности; вторая: ее прикончила Беркутова, и, кстати, вела себя она странно, а мотив для нее отыщется, если поискать.

Виталий хмуро проговорил:

– Я предполагаю, что у каждого из участников какое-никакое алиби, но есть. В отличие от Тани. Предварительное следствие практически завершено, обоснование ее виновности сформулировано. Сейчас в полиции решают, не назначить ли судебно-психиатрическую экспертизу. Если выявят отклонения…

– Можешь не продолжать. Это смягчит приговор. Или вообще приговора не будет.

– А будет психушка! – выкрикнула Танька. – Нормальная альтернатива!

– Поборемся, Тань, мы поборемся еще, – проговорила Олеся и потрепала сестру по макушке, и подмигнула, улыбнувшись.

Обращаясь к Виталию, спросила:

– А почему бы следователю не задаться вопросом, как может такая вот балерина, как наша Танька, проломить череп утюгом, да еще левой рукой?

Виталий сказал, скривив губы:

– А в состоянии аффекта. Запросто может.

– На все-то у них есть ответ.

– Работа такая, – мрачно сострил зять.

– Ладно, ребят. Поеду я уже, – вздохнула Олеся. – Все мне более-менее понятно, буду думать. Завтра же начну что-нибудь предпринимать.

Про завтра – это она для Родионовых сказала, чтобы поддержать их как-то. Сейчас в голове было пусто. Хотя поутру, может, и впрямь какая-нибудь дельная мысль забрезжит, и Олеся не преминет ею воспользоваться.

Татьяна встрепенулась, сказала, что приготовит сейчас что-нибудь на скорую руку, но Олеся отказалась, сославшись на поздний час. Ей очень хотелось оказаться одной, и полупустой маршрутный автобус вполне подходил для этой цели. Глядя в окошко на плывущие мимо темные улицы с яркими витринами и блеклыми фонарями, она сначала попробует от всего отрешиться, а затем уж собраться с мыслями. Жаль, что до метро ехать только три остановки. Хотя и там ей никто не помешает думать.

Посоветоваться бы с Лапиной, но беспокоить начальницу вечером пятницы не хотелось. Может быть, завтра. Если ничего не придумается само.

С начальницей Олесе повезло, а это редчайшая редкость, равносильная чуду. Надежда Лапина являлась гендиректором в «Радуге причуд», и выше ее по статусу был только сам владелец рекламного агентства, Филипп Мещеренко, в простонародье – Фил Ящер, махровый мизантроп с абсолютно несносным нравом. Надежда Михайловна, года три назад заступив на должность исполнительного директора, сделалась превосходным буфером между самодуром-сеньором и его крепостными. Ящер остерегался задевать Надежду по двум причинам: во-первых, она была великолепным стратегом, дипломатом, психологом и, наконец, завхозом – настоящий подарок свыше для его фирмы, а во-вторых, с Иваном Лапиным, а по-простому – Иваном Кувалдой, мужем Надежды Михайловны, Фил Ящер в далекие девяностые партнерствовал по бизнесу, недолго, но ярко. Им обоим хватило ума партнерство вовремя расторгнуть, в результате чего они сохранили приятельские отношения, сдабривая неформальные встречи изрядной долей сентиментальных воспоминаний и смакуя общее чувство причастности к той безумной эпохе, где многое пьянило, а еще большее – калечило и убивало.

Довольно быстро Фил убедился, что может спокойно передоверить управление фирмой Кувалдиной жене, после чего повысил ее статус до генерального, а сам замутил еще один бизнес, вложив капитал в совместное предприятие с китайскими товарищами.

Посему ни единой встречи в реале с хозяином фирмы у Олеси Звягиной не случилось, чему она была безмерно рада. В качестве информации о большом боссе ее вполне устраивали легенды, коими в изобилии снабжали желающих девчонки из делопроизводственного отдела и дамы из бухгалтерии, а больше ни с кем она и не общалась. Она работала удаленно, и даже отдельного кабинета у нее в «Радуге причуд» не было, несмотря на громкий статус главного креативщика. Лапина распорядилась организовать в своей приемной для Олеси полноценное рабочее место – с хорошим ноутбуком и прочей канцеляркой, что и было исполнено, но и это место неделями пустовало. Для начальницы был важен результат, и Олеся никогда ее не подводила.

К работе на фирму ее привлекла сама Надежда Михайловна, вытащив из фрилансеров.

А до фриланса Звягина работала дизайнером-верстальщиком в небольшом еженедельнике «Пути и тропы». Газета была печатным изданием, хотя сетевая версия тоже имелась. Однако шеф-редактор на интернет особую ставку не делал, работал по старинке, а напрасно. Желающих разместить рекламу в бумажных «Путях и тропах» становилось все меньше, наконец их поток иссяк совершенно. Газету прикрыли, сотрудников распустили.

Олесе было жаль газету. Ей нравилась атмосфера некоего специфического пофигизма и анархии, царящая в коридорах и комнатах редакции в течение четырех дней недели, и шального веселого аврала перед сдачей материала в типографию, начинающегося с одиннадцати тридцати пятницы вплоть до двадцати двух ноль-ноль того же дня. И журналисты горластые нравились, и выпускающие редакторы, и даже оба бухгалтера. А конфликты с агентами по рекламе – четырьмя скандальными возрастными тетеньками – она таки научилась пресекать, хотя иногда они и пытались затеять свару то по поводу срочности их заявки на макет, то по поводу не такого, как им виделось, рекламного модуля, сотворенного Олесей буквально за минуты в связи с той же возникшей ниоткуда срочностью.

Звягина была приветлива и улыбчива, и поначалу тетенек это вводило в заблуждение. Они коллективно решили, что такой беззубой личностью можно помыкать как захочется. У каждой из них это получилось по одному разу, ровно по одному. Олеся, оценив повторное хамство как попытку поставить ее под себя, невозмутимым голосом и не поворачивая головы от «макинтоша» сообщала очередной подбоченившейся рекламщице свое видение ситуации: «Не надо обещать невозможное, Зоя Ивановна. Это я не про себя, а про вас. Не надо обещать рекламодателю в четверг вечером, что в субботу утром он увидит материал о своем детище на страницах нашей газеты. Если только вы не собираетесь ваять макет самостоятельно. Или сами не будете писать рекламную статью».

Про статью Олеся добавляла из сочувствия к журналистам, поскольку по отношению к ним тоже практиковались подобные наезды. И все под предлогом, что добывают издательскому дому деньги лишь одни героические продажницы, а все остальные, включая шеф-редактора и гендиректора, ни кто иные, как нахлебники и дармоеды.

После Олесиной тирады Зоя Ивановна возмущенно выпучивала глаза и набирала в легкие много-много воздуха, чтобы дать отповедь зарвавшейся «обслуге», но произнести не успевала ни слова. Олеся, развернувшись наконец в ее сторону, добавляла: «Мне нужно работать. А вы мне мешаете. Направьте мне на почту заявку, и, если успею, то сделаю».

Со временем тетеньки из отдела по сбору рекламы научились вежливо просить вместо нахраписто командовать, отношения наладились, причем настолько, что Олеся бывала не раз приглашена в их комнату на отмечание чьей-нибудь днюхи. Может быть, они и затаили к Звягиной неприязнь, но внешне все выглядело так, как будто, напротив – зауважали.

Сейчас Олеся с теплом вспоминает этот период своей жизни, несмотря на тетенек-рекламщиц.

Хотя были дни, когда она в мерзком настроении после очередного «рабочего момента» радовалась, что у нее есть к кому возвращаться по вечерам, и хрен с ними, со злыднями, портящими ей кровь на работе.

А потом настали дни, когда она радовалась, что ей есть куда уходить – сбегать? – по утрам из дома.

На момент, когда гендиректор собрал коллектив редакции в единственной просторной комнате на восемь журналистских столов, из которых занято теперь было только три, с тем чтобы объявить подчиненным безрадостную новость, Олеся уже проживала в своей малогабаритной квартире, вернувшись со съемной. И радовалась, что год назад не поддалась порыву пригласить Янека к себе.

Они собирались расписаться, но все откладывали почему-то. Точнее не почему-то, а по причине: постоянно находились какие-то более важные дела в сравнении с двадцатиминутной поездкой на его автомобиле до районного загса, дабы подать заявление.

Ей мечталось о пышной свадьбе с множеством гостей, о свадебном путешествии в какую-нибудь экзотическую страну и, конечно, венчании в церкви, но это немного погодя. Но непременно.

Положив голову ему на колени, а ноги в пушистых тапочках водрузив на мягкий подлокотник дивана, Олеся рассуждала вслух, рисуя эти волшебные картины. Ян снисходительно улыбался, гладя узкой ладонью ее по коротко стриженным рыжевато-русым волосам и соглашаясь.

Ни он, ни она о ребенке не заговаривали, но Олеся считала, что ребенок – это естественное следствие счастливого брака, а она намеревалась в браке быть счастливой. Видимо, Янек придерживался такого же мнения – как думалось Олесе.

Ян снимал жилплощадь не потому, что был приезжий. У его родителей имелась трехкомнатная, где он и был прописан. Но он неплохо зарабатывал, сделавшись к тридцати двум годам классным программистом, и мог себе позволить не только финансовую независимость, но и территориальную.

А еще у него был двухлетний «опель», навороченный комп и много дорогих шмоток в платяном шкафу. Он был строен, гибок, светловолос и красив до изумления какой-то нездешней скандинавской красотой.

Его мужской шарм зашкаливал, и Олеся искренне не понимала, с какой стати такой классный мужик выбрал ее?! Она, конечно, не уродка, напротив – миловидна и к тому же умна, но рядом с любимым чувствовала себя словно рябая крестьянка, толстогубая и толстоносая, которой милостиво обронил слово молодой хозяин поместья.

Ее чувство к Янеку было похоже на вспышку сверхновой: ошеломляющим, волнующим, радостным. Оттого радостным, что не виделось Олесе преград, чтобы им быть вместе.

Кстати, по паспорту он значился Иваном Алексеевичем Николаевым, но все его звали Ян или Янек – с его подачи, естественно. Он был тщеславен, совсем чуть-чуть, но Олесе это было заметно.

Или, если заметно, то уже не чуть-чуть?

Но она прощала ему эту слабость как общечеловеческую.

До сих пор она помнит их первую встречу. Редакция «Путей и троп» занимала часть второго этажа бизнес-центра, а ей понадобилось подняться на третий, чтобы у Алика Толубеева, дизайнера глянцевого айтишного журнала, слить на флешку хитрую прогу, которую тот наотрез отказался прислать ей через интернет. Там она и застала Яна, зашедшего перекинуться парой слов с бывшим однокурсником по пути от потенциального нанимателя на выход. С нанимателем они тогда ни о чем не договорились, но было время, когда Янек не уставал повторять, что те полчаса, потраченные на пустое собеседование, плюс дорога туда и обратно окуплены во сто крат встречей с девушкой его мечты. Подразумевай – с Олесей.

Раньше при этом воспоминании Олесю окатывала теплая волна счастья. Сейчас – щемящая боль и, пожалуй, была в этой боли некая часть стыда.

Когда Ян в первый раз ее ударил, ей тоже было стыдно. Но это потом, некоторое время спустя. А сначала было больно и было страшно.

Схватившись за огнем горевшую щеку, она с недоуменным ужасом взглянула на любимого. И натолкнулась на самодовольную улыбку незнакомого чужого человека, на лице которого светилась одна лишь ликующая мстительная злоба.

Слезы брызнули – не от боли, а от острой обиды. В голове воцарился сумбур. Она не могла понять, что произошло.

Почему? За что?! Я же так тебя люблю, милый!.. Так люблю!.. Как ты мог меня ударить, если я тебя так люблю?.. Не понимаю!..

Был какой-то пустяковый спор по совершенно ничтожной причине, вечером, после ужина. Олеся пожалела, что его затеяла. Ян взъярился. Моментально, неожиданно, пугающе.

Остыл он довольно быстро. Как ни в чем не бывало, отправился к компьютеру. Олеся закрылась в ванной плакать. Он ее не пытался оттуда вытащить, хотя она ждала. Спать легла на диванчике в кухне. Долго не могла успокоиться, размышляя, как оценить происшедшее, и как ей вести себя дальше.

Самое поганое – на донышке души затаился страх. Олеся теперь боялась этого человека.

Наутро были от него извинения и сожаления, и оправдания, и она начала надеяться, что все не так плохо. Но его оправдания быстро перешли в обоснования, и этим он примирение испортил. А в завершение проговорил: «Кстати, ты сама виновата. Могла бы и не задираться с мужчиной». И улыбнулся торжествующе – последнее слово опять за ним.

 

К его несправедливым придиркам и обидным репликам Олеся успела притерпеться за год – обращала в шутку или притворялась, что не расслышала. Но сегодня ведь совсем другое дело, верно?

И она произнесла приготовленную бессонной ночью фразу: «Если это повториться, нам придется расстаться».

На скулах любимого заходили желваки. Он кисло улыбнулся. Олеся давно заметила, что ему невыносимо ощущать себя виноватым. «Пора на работу, – бодро проговорил он. – Подбросить не смогу, сегодня мне в другую сторону».

Олеся и днем не перестала размышлять, с чего вдруг у Янека произошел такой срыв, и сделала грустный вывод, что, наверно, он прав – доля ее вины в происшедшем имеется. Чем-то она его раздражает, вот только понять бы, чем? Похоже, его недовольство копилось весь год, а вчера взяло и выплеснулось бесконтрольно.

Пошарила в интернете, нашла несколько публикаций о домашнем насилии. И выяснила: так бывает. В смысле – не с первых дней совместной жизни начинается рукоприкладство. Ему предшествуют избиения моральные. Садист кайфует от издевок, но со временем ему становится недостаточным мучить жертву словесно. Особенно если он уверится в своей безнаказанности.

Ни при чем твои несовершенства, Олеся, не нужно копаться в себе.

И еще узнала: жди рецидива.

Ждала недолго. Кажется, не удивилась. Снова было страшно.

Наутро, позвонив шеф-редактору, отпросилась на полдня. Собрала вещи и уехала в свою однушку, радуясь, что вещей немного, а еще тому, что синяк на скуле почти незаметен под пудрой.

Постепенно жизнь в своем бытовом аспекте наладилась и вошла в спокойную колею. Работа в редакции помогала отвлечься, а трудный период относительного безденежья, наступивший после закрытия газеты вплоть до первых финансовых поступлений от случайных заказов на макеты для полиграфии, Олеся преодолела стоически, посадив себя на овсянку, макароны и молоко. Родителям жаловаться не хотела, Татьяне – тоже.

Но на первых порах было тяжко – любовь к Янеку нисколько не ослабела. Олеся тосковала о нем, и сердце разрывалось от боли, смешанной с горькой обидой. Она ждала, что любимый ее отыщет, приедет, просто позвонит, и снова все будет хорошо. Ведь людям свойственно совершать ошибки, главное признать их и больше не повторять.

Ей с трудом удалось пресечь глупый порыв приехать к нему самой. Воображение услужливо рисовало, как Ян откроет дверь, и радость вспыхнет в его глазах, и он распахнет объятия, а она бросится ему на грудь и заплачет слезами облегчения, и он тоже, возможно, прослезится, и забормочет, уткнувшись в ее макушку: «Олеська, милая, родная, прости! Я такой дурак! С тебя пылинки сдувать надо, сокровище мое, на руках носить! А я… Прости, никогда это не повторится, слышишь?!»

Он действительно ей позвонил. На работу. Чтобы сообщить, что она психованная дура. И еще какие-то гадости добавил. Олеся не стала спорить. Даже если бы она нашла подходящие слова, произнести их не сумела бы – спазм сдавил горло тугими клешнями.

Тамара Павловна, главная рекламщица, сидела в это время возле нее на гостевом стуле и излагала детали очередного рекламного макета. Когда Олеся отложила в сторону трубку, спросила неприязненно: «Козлина звонил? Молодец, что не стала с ним разговаривать». Олеся не выдержала и разревелась в голос. Тамара Павловна потянулась к местному телефону, стоявшему на краю стола, и, набрав короткий номер, распорядилась: «Девки, чайник ставьте. Звягину реанимировать будем».

Все, оказывается, всё знали. И откуда?

Главная рекламщица вытолкала ее, рыдающую, в коридор и, схватив под локоть, потащила к дверям своего отдела.

Чаю Олесе не хотелось, особенно горячего, а ей никто его и не предлагал. «Девки» плеснули ей в кружку граммов тридцать сорокоградусной настойки на корне калгана, заставили выпить, дали заесть колесиком лимона.

Наталья Семёновна проговорила: «Вот нелюдь. Не угомонится никак. Молодец, что ушла от него». «Конечно, она молодец, – поддакнула Вера Сергеевна. – Соседку мою каждый вечер сожитель колотит, как грушу. А идиотка терпит». «Так ты ж говорила, дети же у нее, трое, – парировала Тамара Павловна. – А сама она не работает нигде». «Я бы ушла», – гордо проговорила Вера Сергеевна. «Да откуда ты знаешь?! Ушла бы она… Никуда бы не делась». «Лёлечка, а ты, случайно, не в положении?» – осторожно поинтересовалась Зоя Ивановна. «Рогожина, заткнись, – одернула ее начальница. – Лучше бутербродик Лёльке сооруди, а то окосеет она, а ей еще наш макет доделывать».

Вечером, забравшись с ногами на диван, чтобы по обыкновению последних недель разбередить рану и всласть поплакать, Олеся с удивлением обнаружила, что тоска по Янеку ушла. Боль осталась. Жалость к себе – тоже.

Но боль, жалость – какие пустяки! Она свободна!

И не рваная рана это вовсе, а так, глубокая царапина. Заживет, зарастет, забудется – успокаивала себя Олеся, всей душой желая этому верить.

«Кажется, я должна благодарить бывшего за сегодняшний звонок», – подумалось ей с горькой иронией.

В тот день, когда гендиректор газету прикрыл, а редакционный народ начал разбредаться по комнатам и кабинетам, чтобы, собрав пожитки, уйти и больше никогда здесь не появляться, Тамара Павловна отвела Олесю в сторонку и проговорила:

– Я без работы не останусь, Звягина. Продажники моего уровня нарасхват. Когда устроюсь, позвоню. Возможно, для тебя дело тоже найдется.

Так у Олеси появились первые заказы: дизайн листовок, буклетов, визиток.

Некоторое время спустя она набрела в интернете на сайт рекламного агентства под названием «Радуга причуд». Агентство призывало креативщиков поучаствовать в конкурсе сценариев для промо-ролика на одну из предложенных тем. Темы были заведомо абсурдные. Олеся никогда не сочиняла сценарии, но ей стало забавно, и она отправила на электронный адрес какой-то Лапиной Н.М. родившуюся идею про пару резиновых галош на воздушной подушке, решив про себя, что получатель – секретарша или какая-либо другая мелкая сошка, посаженная для сортировки «входящих».

Отправила и забыла, но вскоре пришел ответ из агентства с предложением прийти и обсудить детали сотрудничества. Олеся сначала удивилась, а потом очень обрадовалась.

Она удивилась еще больше, когда увидела «мелкую сошку».

В просторном кабинете, на двери которого висела латунная табличка «Лапина Н.М., гендиректор», ее встретила элегантная блондинка слегка за сорок, как впоследствии выяснилось – за пятьдесят, с яркими синими глазами и яркой помадой на губах, обладательница великолепной фигуры, к тому же дорого и со вкусом одетой и с трехкаратовым бриллиантом на правом безымянном – впрочем, бриллиант был в скромной оправе.

– Проходите, Олеся Александровна, – проговорила Лапина со сдержанной улыбкой. – Присаживайтесь, поговорим.

– Можно просто «Олеся», – стесненно сказала соискательница, подходя к столу.

– Идет, – не стала спорить Надежда Михайловна. – Мне понравился ваш сценарий, Олеся, но более всего – ваш подход. Дизайнеры у меня есть, и стратеги есть, а идей у них маловато. Я предлагаю вам их генерировать. Испытательный срок даю месяц, этого достаточно. Если в принципе вы согласны, обговорим условия. Ну, как?

Конечно, Олеся согласилась и ни разу не пожалела.

Она быстро поняла, что Лапина – человек непростой, даже очень непростой. Олесе донесли – те же девочки из делопроизводственного отдела, – что Надежда Михайловна прежде работала в каком-то крупном холдинге, но уволилась, выйдя замуж за его владельца – ни больше, ни меньше.

Главное не это. На прежней работе ее звали за глаза веселой змеей, и прозвище отлично начальницу характеризовало.

Она была проницательна и умна, в житейском плане – многоопытна, на словах – несколько цинична. Была ли она цинична внутри в той же степени, как и снаружи, Олеся сказать не взялась бы, но похоже – да, была.

Лапина фонтанировала энергией и задором; когда она сердилась, перед ней трусливо робели; когда заливисто хохотала, заражала смехом всех, кто бы рядом ни находился, но самое главное в ней, пожалуй, было то, что Надежда Михайловна была эффектна и агрессивно обаятельна, и об этом она не просто догадывалась, а знала.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16 
Рейтинг@Mail.ru