Аристарх Барвихин
Монстры «Последнего рая»
Глава 2. Цель жизни – смерть.
Никто особенно не удивился его появлению в офисе компании – многие посчитали это лучшим для него способом пережить кризис, уйдя в дело с головой. Однако при этом практически все окружающие Стэна коллеги обратили внимание на произошедшую с ним после трагедии разительную перемену: все его движения стали статичны и невыразительны как у примитивного допотопного робота. Вот он идет ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь, вот отдает распоряжения, вот принимает доклады – все без каких-либо эмоций, без осознания того, что делает. Выражение его лица стало совершенно застывшим. Нет, оно не стало угрюмей, просто оно исчезло, стало никаким. У него был постоянно отрешённый взгляд, губы все время сжаты. Он словно бы жил по инерции, в один день разом потеряв ко всему всякий интерес, он словно бы делал что-то, а на самом деле и не делал, а вернее сказать – не присутствовал в том, что делал.
В конце концов, дела у него пошли совсем плохо, ибо он перестал управлять процессами и людьми, эффективность работы фирмы стала падать день ото дня. Но он ничего не мог с собой поделать: ему это все было уже не интересно и не важно. Конечно, все понимали, что трудно ждать от человека в его положении героических поступков на ниве бизнеса, но интересы фирмы есть интересы фирмы. Кончилось все тем, что вскоре босс предложил ему уйти в длительный отпуск. Стэн хорошо понимал, куда тот клонит, что скорее всего, его уже не возьмут назад, но все равно согласился, потому как на самом деле за его внешним равнодушно-бесстрастным обликом было скрыто нечто, о чем не догадывался ни один человек на свете, а именно – он готовился к возмездию, давно готовился, тратя на планирование его все ресурсы своего незаурядного мозга. Поэтому когда босс предложил ему отчалить, он ни секунды не потратил зря, собрал в коробку все свои пожитки и быстро пошел к выходу из здания, сопровождаемый сочувственными взглядами сослуживцев. Впрочем, ему уже было сейчас не до них, потому что все свободное время он посвятил тому, что искал убийц жены и дочери.
Это было его единственное спасение, это было свидетельство его прошлого, единственное свидетельство того, что это прошлое у него было. И оно, это прошлое взывало к нему о мщении. Он бросил заниматься чем-либо в доме, переключив все внимание на ухаживание за старушкой «Береттой»: ему было плевать на остальные вещи в доме. Что ему было до вещей – вещи живут дольше людей, позволяя хранить память о тех, кто ими обладал когда-то. Как хранило память его израненное сердце, все еще полное любви. Нет, сами Эмили и Сьюзен, как материальные воплощения этой его любви уже умерли, исчезли под холмами быстро осевшей земли, но жив был он, Стэн, и его к ним любовь умирать никак не хотела. Да он и сам этого не хотел.
С того дня, как он вытащил из сейфа старушку «Берету», он стал охотником. С тихими, неслышными шагами, крепкой рукой и острым взором. К тому же у него было оружие. Его руки ласкали его, его тело носило его по городу, его глаза высматривали ему жертву и мишень.
Он был словно одиноко бродящий в поисках добычи волк. Иногда ему казалось, что у него стали волчьими уши, что они приподнимаются, услышав хруст павшей ветки под ногой жертвы, а глаза его при этом расширяются во тьме и вбирают в себя последние крохи лунных отсветов, а руки-лапы пальцами-когтями впиваются в вороненый металл оружия.
Он знал, что «Беретта» при этом тоже дрожала в предвкушении жертвы. Или то была только дрожь его рук-лап? Сейчас он был охотником, он держал в руках смертоносное оружие и оно водило из стороны в сторону своим вороненым жалом в предвкушении скорой и неминуемой добычи, истекая кровавой слюной. А три стрелы, летящие сквозь три круга, изображенные на рукоятке пистолета, были гарантией того, что другие, маленькие и короткие смертоносные стрелы-пули летят туда, навстречу своим обреченным целям.
Стэн то и дело гладил темную сталь пистолета и при этом улыбался. Это была улыбка радости за своего верного друга, единственного друга, который всегда с ним и который не подведет.
Еще в раннем детстве Стэн любовался этой удивительно красивой машиной, хотя отец и не любил, когда сын пялился на его служебный ствол. Но как было удержаться мальчишке, когда он видел совсем рядом, а не где-то в кино или там по телевизору, настоящий пистолет.
Потом уже, когда Стэн повзрослел, отец научил его стрелять, хотя для этого Стэну пришлось долго его уговаривать.
– Не дело гражданским палить из таких вот пушек, – ворчал отец, глядя на то, как его сын все лучше и лучше овладевает наукой меткой стрельбы.
Ничего не было удивительного в том, что мальчишка, заворожено глядевший некогда на темную матово-черную и почти не блестящую поверхность пистолета, навсегда полюбил его, как любит оружие всякий мужчина, сколько бы лет ему не было отроду.
А если учитывать, что пистолет почти незаметно можно было носить где-нибудь во внутреннем кармане пальто или куртки, не цепляясь за одежду благодаря скругленности граней, то такое сочетание компактности, мощности и высокой кучности стрельбы делало эту машину едва ли не уникальной, хотя и весьма устаревшей. Впрочем, выбирать Стэну не приходилось.
По мужской линии Стэн был родом из Техаса. Поэтому и любовь к оружию у него была в крови. Его отец в молодости покинул родной южный штат в поисках лучшей жизни, пока, наконец, не осел в Лос-Анджелесе, где вскоре женился и родил его, Стэна Вудворта Джеккинса.
Стэн еще застал в живых своего деда, здоровенного бугая с лихо закрученными полями стетсона, в высоких видавших виды сапогах со шпорами, с неизменной сигарой в зубах, разъезжающего на допотопном огромном «Кадиллаке» с присобаченным спереди вместо когда-то отвалившегося бампера грубо отесанным бревном.
Отец Стэна внешне не был похож на деда, он был меньше ростом, с небольшими руками и вовсе без техасского акцента. Однако такой же размашистый, лихой и бесстрашный, как и его отец.
Стэн в чем-то походил на своих предков по мужской линии: любил оружие, имел достаточно независимый и твердый характер – все-таки он был, как тут ни крутись, с примесью техасской вольницы, к тому же обожал как все в его роду здоровущие сигары, ничуть не смущаясь тем, что они были кубинские, то есть с вражеской, по существу, территории.
А что касается оружия… нет, оно тоже было ему по нраву, но вот охотиться как отец и дед, он не любил. Он вообще был более мирного нрава, скорее всего в мать, полуфранцуженку-полуангличанку, воспитанную в консервативной, благополучной семье.
Мать не очень благосклонно относилась к тому, что Стэн увлекся стрельбой. Отец тоже не был от этого в восторге, говоря время от времени Стэну, что сейчас вовсе не времена Дикого Запада и что с его, Стэна, способностями, надо непременно поступать в колледж. Впрочем, Стэн и сам этого желал, поступив туда с первого же захода. Сделал он это вовсе не из-за того, что к этому его подталкивали родители, а потому что сам любил науки и учебу как таковую. К тому же прекрасные математические способности, феноменальная память и упорство вкупе с умением отлично ладить с людьми и преподнести себя в нужный момент в самом выгодном свете, сделали его карьеру быстрой, легкой и блестящей.
Но пистолет был для него тоже частью жизни, важной частью, ибо он, еще не зная о том, какие испытания выпадут на его долю, нутром чувствовал, что эта красивая смертоносная машина еще очень и очень ему пригодится.
Научился он стрелять быстро, впрочем, это было не удивительно, ибо он всегда схватывал все на лету и почти не требовал ни в чем повторения. Да и пистолет как нельзя лучше был приспособлен для своего прямого назначения – вращающимся при каждом выстреле вдоль продольной оси стволом выталкивать из себя пули и метко слать их в нужную его хозяину цель. «Беретта» была отличной машиной, к тому же у нее практически не ощущалось отдачи при выстреле, это было тем более удивительным, что стреляла она пулями крупного, сорокового, калибра.
Стэн благодарил Всевышнего за то, что послал ему такого верного и надежного спутника и друга. Точность стрельбы у «Беретты» была превосходной, такой же была и надежность – за многие годы пистолет ни разу не отказал. А если учесть, что основные ее детали были выполнены из нержавеющей стали, то не было ничего удивительного в том, что он при хорошем уходе и бережном отношении к себе дожил в целости и сохранности до нынешнего времени, когда в моду повсеместно вошли все эти плазмострелы, моментально вытеснив повсюду остальное оружие. Нет, конечно, выброс раскаленного сгустка плазмы ничего хорошего противнику не обещал, но пока мощнейший плазменный заряд накапливался, а длилось это секунды три-четыре, Стэн успевал бы за это же время выпустить во врагов чуть ли не половину магазина. Вот и считай что лучше – один-единственный, пусть даже и сверхразрушительный выстрел, или полдюжины кусков свинца, летящие тебе в башку. Ведь этот сгусток плазмы надо было еще успеть выплеснуть, к тому же не промахнуться. А на расстоянии в 50 ярдов о точности выстрела из плазмострела говорить, в общем-то, не приходилось, учитывая его вес и сильную отдачу. Хотя, конечно, не приведи Господь под эту плазменную хреновину попасть – обуглишься как головешка, так что останется от тебя разве что горка пепла и углей…
Вот так и сложилось в его жизни, что Стэн сделал ставку на старого, пусть и вышедшего из моды друга и защитника, а не на все эти новые виды оружия, хотя возможно, мнение это было у него чисто субъективным. Ну и пусть, по крайней мере, рукоятка, сделанная по заказу из орехового дерева, лежала сейчас у него в руке, а плазмострел… где ж его носить под пиджаком, курткой или пальто, такую здоровущую хренотень.
Жаль только, что ему приходилось пользоваться глушителем – звук выстрела был слишком тихим, но все равно отзывался в его сердце гулким эхом.
Он жадно, по-волчьи жадно принюхивался к чужому страху. Он привык, что жертвы его пахнут пронзительно-ярким ужасом. О, какое это было благоухание! Главное, что он, Стэн, не пах страхом. Он пах порохом, как пахло порохом орудие его возмездия, пахло чуть приторным специфическим запахом прошлого огня, ласкало слух звуком поворота ствола вокруг своей продольной оси. Этим коротким ходом ствола назад происходила невидимая снаружи работа перезаряжания смертоносными жалами патронов. И чем чаще был слышен этот звук, тем сладостнее было у Стэна внутри: еще один, еще один вычеркивающий росчерк авторучки, еще одним зашифрованным именем в списке становилось меньше.
Он, Стэн, поменялся с ними местами. Теперь он стал охотником за чужими жизнями, предвкушая выплески чужой крови. Теперь он ждал их, искал и находил. Находил тех, кто мнил себя владыками судеб других людей, тех, кто упивался кровью и страхом жертв. Теперь настал его, Стэна, черед…
Первого из семерых он выслеживал долго. И когда увидел его из своего убежища, которое давно готовил и обустроил, то от волнения и нетерпения выхватил «Беретту» чуть раньше времени: до первого в списке оставалось каких-то десять-одиннадцать ярдов.
Стук его сердца так сильно отдавался в ушах, что казалось, будто вся улица слышит его. Он, конечно, прикрыл бы сердце руками, чтобы оно не звучало так громко и неумолимо, не выдавало его, но руки как назло были заняты «Береттой».
Враг его был сильно на взводе. Но когда увидел его, держащего пистолет и прицелившегося, оторопел и протрезвел с такой быстротой, что успел вскрикнуть, развернуться и стремительно броситься прочь, прочь от смерти.
Но холодное черное дуло повернулось к убегающему человеку и радостно выплюнуло кусок смерти. Отдача была у пистолета как всегда маленькая. Чувства и эмоции сжались в комок где-то глубоко внутри Стэна, и только мозг его наблюдал, как молекулы времени слившись с молекулами пули, стремительно догоняли убегающую спину и голову, закончив последнюю песню обреченной человеческой плоти звоном разбитого вдребезги зеркала жизни.
Спасибо отцу, который научил его отлично стрелять, а ведь тогда все это было для него только игрой, только забавой…
Пули рвали тело обреченной жертвы, вгрызались в него словно маленькие адские сверла, вырывая вместе с плотью и кровью заскорузлую огрубевшую душу…
Едва пули достигли цели, как человек повалился прямо перед собой, теряя по дороге к земле остатки черепной коробки и того, что с натяжкой можно было бы назвать сейчас мозгом. Стэн быстро огляделся, подскочил к лежащему на земле человеку и, увидев, что все кончено, вдруг обессилил и прислонился к стене: ему стало по-настоящему дурно, ведь он только что убил человека. Он вовсе не любил убивать, но сейчас он уже не мог повернуть назад.
Едва придя в себя, он спрятал пистолет во внутренний карман куртки и быстро пошел прочь.
Чуть не упустив свою первую жертву, Стэн стал осторожнее. И дышал осторожно, чтобы никто не услышал. Даже он сам.
Он крался под прикрытием ночи по дворам, сливаясь с черными тенями, странно переплетающимися с домами. Он по возможности бесшумно скользил вдоль заборов, оград и стен, быстро перебегая через освещенные участки дорог, предварительно долго осматриваясь вокруг и все равно болезненно ощущая свою незащищенность перед светом.
И снова стоял, то в подворотне, то в темных зарослях кустарника, растущего в обычном городском дворе. И его почти не было видно, сколько ни присматривайся. А в руке у него, согретая его ладонью, ждала своего часа его подруга-смерть, дарящая избранным последние яркие обрывки жизни. Или смерти. Это смотря по тому как на все происходящее посмотреть.
Удобно выполненная рукоятка пистолета обеспечивала Стэну полный контроль и точность прицеливания. А самодельный тщательно сделанный глушитель делал выстрелы похожими на несильное хлопанье в ладоши или на то, как вылетает пробка из бутылки. Пах, пах и третий, последний хлопок – в голову.
Всё.
Еще одно вычеркнутое имя из длинного списка.
Списка, который день ото дня уменьшался.
И что самое странное: он не чувствовал при этом никаких угрызений совести… впрочем, как и особого удовольствия от содеянного. Это было как хождение на работу. Так нужно и всё. И когда он понял, что не получает от свершившегося правосудия никакого удовлетворения, то объяснил себе это следующим образом: слишком мало предыстории, слишком короток путь от обнаружения цели до ее уничтожения. И он решил играть в открытую, чтобы увидеть, наконец, глаза своих жертв, чтобы напиться этой отравой их животного страха перед неумолимой и скорой смертью.
Поэтому следующую жертву он выманил, оглушил и увез подальше в заранее облюбованный и давно уже заброшенный хлев. Оставив там связанного человека, он вернулся к машине и огляделся. Но никого не было не только поблизости, но и вообще где-нибудь. И тогда он успокоенный вернулся назад, в хлев, чтобы попытаться получить настоящее, несуетное удовольствие от казни.
От удара его ноги дверь хлева распахнулась настежь. В нос шибануло густым, затхлым воздухом, каждый глоток которого был омерзителен. Для других, но не для него, ибо он, наконец, получил возможность не спешить и всласть насладиться самим процессом.
Через наглухо закрытые ставни в помещение еле пробивался свет. Стэн достал фонарь и осветил лицо шумно дышащего человека. Тот лежал со связанными руками на вонючем полу и что-то мычал, бешено вращая глазами. И еще он звал и звал на помощь. Совершенно напрасно, надо сказать, потому что никто ему, конечно же, не спешил помогать.
– Говори, сволочь, где Рестон? – поинтересовался Стэн у лежащего на полу человека.
Рестон был следующим в его совсем уже коротком списке.
В ответ лежащий на полу промычал нечто нечленораздельное. Еще б ему не мычать – рот-то был заклеен изолентой. Стэн для разминки пнул его по ребрам.
– Ты мне всё расскажешь! – рявкнул он.
Расскажет, конечно, куда ж он денется. Но позже. А пока эта, как ее, психологическая обработка. Он вынул небольшую бутылку и допил оставшееся в ней содержимое, чтобы отбить этот тошнотворный запах, что не выветривался из хлева никакими ветрами. Пустую бутылку он запустил лежащему на полу в голову, но тот увернулся, и бутылка разбилась о стену. Осколки оцарапали пленнику щеку, из царапин медленно потекла кровь.
– А ты верткий, хоть и дурак, – усмехнулся Стэн, нагнулся и сорвал изоленту со рта лежащего человека.
– Слушай, тебя ведь Джольсино прислал, да? – отчаянно заговорил тот. – Так ты скажи ему, что я на той неделе верну весь долг, до цента. И еще сверху прибавлю.
– Не знаю я никакого Джольсино, – сказал Стэн.
– Как не знаешь?! – опешил пленник. – Тогда чего тебе от меня нужно?
– Адрес Майкла Рестона.
– Господи, да стоило меня сюда за этим тащить!
И лежащий на полу человек тут же сообщил Стэну нужный ему адрес.
– Ну, всё, развяжи меня, и разбежимся в разные стороны, – сказал он, едва Стэн услышал то, что хотел.
– Вообще-то я не сторонник насилия, – сказал он.
– Я давно заметил, что именно это принято говорить, когда собираются сделать человеку очень больно, – заметил лежащий на полу человек.
– Точно! – рассмеялся Стэн. – Как в воду глядишь.
С этими словами он достал «Беретту» и стал навинчивать глушитель.
– Господи, да за что?! – испуганно закричал лежащий под ним человек. – За что?!
– Помнишь пригород Бостона, где вы убили женщину и ребенка? Их звали Эмили и Сьюзан Джеккинс. Помнишь таких, а?
– Ну, помню, – отозвался пленник.
– А знаешь, кто я?
Лежащий на полу отрицательно помотал головой.
– Так вот – перед тобой Стэнли Вудворт Джеккинс. Муж без жены и отец без дочери. Здорово тебе сегодня повезло, да?
С этими словами Стэн поднял пистолет и навел его на пленника.
– Тут уж тебе увернуться не удастся, – усмехнулся он, – это тебе не бутылка.
– Ты что?! – завопил тот, кому предназначались эти слова. – Я же человек! Ты же не будешь стрелять в человека?!
– В человека? В человека точно не буду, – заверил его Стэн и добавил после короткой паузы: – А вот в тварь буду!
И, увидев, наконец, долгожданный ужас на лице своего врага, он вдруг передумал стрелять, схватил валявшийся прямо у него под ногами какой-то металлический ржавый прут и размахнувшись им, вонзил его тому прямо в выпученный от страха глаз.
Нечеловеческий вопль спугнул стаю ворон на крыше хлева.
Но зрелище умирающего в агонии человека не стало для Стэна облегчением или удовольствием. Наоборот, от адской картины, открывшейся его взору, его стошнило.
Когда он кое как пришел в себя, враг еще был жив.
Стэн не выдержал и выстрелил в бьющегося в предсмертной агонии, убив его первой же пулей.
Потом он долго стоял и смотрел на только что умершего по его воле человека. И не чувствовал при этом ровно ничего. Ни жалости, ни радости.
Ни-че-го.
Через час его машина была уже далеко… А в кармане лежал сделавший свое дело пистолет, ждущий нового жертвенного животного, положенного на алтарь мщения.
Он уже ни во что не верил… Раньше, несколько месяцев тому назад, он верил во все: в любовь, в счастье, в мир, в себя… Потом осталась только вера в себя… а сейчас… сейчас и она капля за каплей покидала его. И он уже ничего не мог с этим поделать… ничего…
Поэтому он ждал… ему не оставалось ничего другого, кроме того, чтобы ждать… Он терпеливо и не обращая ни на что внимания, ждал. Ждал одного – когда мушка пистолета совпадет с прорезью прицела… одно за другим, одно за другим семеро последних и важных для себя дел делал он в своей жизни…
Но как только он совершил последнюю казнь, так сразу же почувствовал, что теперь окончательно остался один.
Совсем.
Без Эмили и Сьюзан. И без них, этих семерых из его списка, что в конце концов оказались все как один мертвы. Они, эти обреченные на смерть от его руки семеро, тоже на какое-то время стали смыслом его жизни и ее важной частью, но теперь, с их исчезновением из списка живущих на этом свете, и этого смысла у него не стало…
Он почему-то хорошо запомнил тот, последний в его жизни осмысленный день. Может быть потому, что нашел, наконец, того, седьмого, последнего из всех. Тот день был удивительно солнечным, как и подобает быть весеннему дню. Но он не замечал этого. Для него весна казалась серой бесцветной бесконечностью… Яркие краски давно уже для него поблекли и остались только оттенки серого… К вечеру потеплело, и вдобавок пошел дождь. Из развёрстых пастей водосточных труб мерно текло… Кровь, слизь… нет… скорее всего, вода… Да, конечно же, это была только лишь вода… а часы на руке неумолимо отсчитывали время… последние часы и минуты для того, за кем он следил всю последнюю неделю.
К вечеру пошел настоящий проливной дождь и стал размывать очертания мегаполиса, погружая его в дымку свинцовых капель. Свет фонарей и вывесок блестящими пятнами распылился в насыщенном водяными каплями воздухе. Нереальный, сюрреалистический город, хаотическое и в то же время гармоничное нагромождение бетона и зеркального стекла. Старинные здания, панели реклам. Траффик, спешащие пешеходы…
Переулок был длинный, узкий и кривой, как позвоночник кифосколиозника, и невероятно грязный.
Наконец стемнело настолько, что Стэн перестал быть виден. Это было именно то, что ему нужно: раствориться во тьме, стать частью ночи.
Дождавшись, когда последний из всех, кто был в его списке, будет готов для выполнения им своей миссии, Стэн вытащил пистолет с глушителем и прицелился. Он был уверен, что сквозь шум дождя никто не услышит легких хлопков, следующих сразу друг за другом. Так оно и получилось.
А потом… потом он стоял у раскрытого окна у себя дома и курил. Сдутые в темноту искорки от сигареты сверкали, улетая во тьму, и быстро гасли.
Он вспомнил силуэт Эмили и Сью у окна, в ту, последнюю ночь перед катастрофой, когда он ходил за почтой, а потом вернулся в дом. Сью плющила о стекло свой розовый носик и махала вместе с матерью ему рукой. Он помахал им обеим в ответ и быстро пошел к дому, потому что начинал накрапывать дождь.
Тут он опять вспомнил сегодняшний поздний вечер и того, седьмого и последнего из короткого списка… Ему ужасно хотелось курить, хоть это и не помогало успокоить нервы. Просто так было бы легче ждать, коротая время. И, как на зло, он не мог этого себе позволить, не мог внести сбой в хорошо отлаженный механизм возмездия. Он не мог курить, не выпуская дыма и не оставляя окурков, потому и не курил. Он покурит потом, позже, дома… когда всё закончится… потом он будет курить сколько захочет… потом, но не сейчас… Сейчас в его силах только расслабиться насколько позволят нервы и ждать… Холодная сталь вселяла радость… наконец он увидел того, кого ждал, осторожно снял пистолет с предохранителя… Прицеливаться долго ему было не нужно, все происходило почти автоматически. С десяти ярдов попасть в такую крупную мишень давно уже не было для него проблемой…
Первое нажатие на спусковой крючок, потом второе… потом он подошел к лежащему на земле и выстрелил в него еще раз… в голову… чтобы наступившая за этим тишина была гарантированной.
Затем он включил автопилот… поставил «Берету» на предохранитель, свинтил глушитель… оставалось только убрать все во внутренние карманы, оглядеться и быстро, но без суеты уйти. Потом пройти пару кварталов, сесть в машину и убраться из этого района.
Едва закончив последнее дело, он почувствовал, что жизнь снова стала утекать из него. Пропал тонус, пропало ожидание завтрашнего дня, пропало всё…
Теперь он ничего не хотел. У него вдруг образовалась невероятная пустота внутри: впереди у него уже ничего не было.
Когда он, наконец, пришел в себя, осознав, что все важные дела в этом мире им уже сделаны, то увидел, что сам этот мир вокруг него переменился. Реальность оказалась совершенно ему незнакомой. Людские голоса заглохли, знакомые лица исчезли напрочь. Ему стало казаться, что перед ним двигаются, жестикулируя, неизвестные марионетки, произнося слова без смысла. Он не узнавал их, не понимал их языка.
Он никак не мог очнуться и стряхнуть наваждение. А марионетки вокруг него двигались, что-то делали. Какие-то тени вместо людей. А он стоит неподвижно посередине их хаотичного движения с застывшим взглядом и не может вспомнить, что же хотел сделать секунду тому назад. Ему казалось, что вот-вот и он поймет их, узнает чужие непонятные ему слова. Но время шло, а понимание не приходило.
Ему страшно было признаться самому себе, что больше ничего уже не будет. Страшно признаться в том, что смерть забрала у него все, все самое дорогое. И что те, которые ушли, больше никогда не вернутся. И что больше никакого дела у него в этой жизни нет и уже никогда не будет.
Его глаза темнели все больше с каждым днем, как темнела и его душа. Какая-то часть его все же осталась жить, не желала умирать, боролась, хваталась за жизнь. Но ей препятствовал этот его взгляд глубоких глаз, потерявших свет и раньше времени угасших. Эти глаза насмехались над его жизнью с ее мелкими глупыми радостями, презрительно глядя вокруг с ядовитым цинизмом.
До этого он никогда не был злым. Он мог быть жестким, требовательным, всё, что угодно, но только не злым. А сейчас он вдруг обозлился, к нему пришел дух небытия, чтобы накрыть его всего призрачной пеленой. Пришел, завладел всем его существом и удалился обратно, в преисподнюю, оставив лишь записку «Спасибо за внимание, всегда к твоим услугам, Люцифер».
Люцифер только ушел, но не умер. Он не мог умереть.
Ушел, оставив после себя вместе с запиской нескончаемое и нестерпимое Одиночество как своего верного слугу.
Стэн вдруг почувствовал себя сломанной, брошенной за ненадобностью вещью. Его карнавал прошел, оставив после себя куски битого стекла, пластиковые стаканы и мертвые воспоминания – цветные и черно-белые, радостные и печальные, хорошие и плохие, но всё равно мертвые. Питаясь ими можно протянуть еще пару-тройку лет, не больше. Потом останется гнить в болоте как безмозглый овощ, которому уже ничего не нужно. А потом трясина, громко чавкая, поглотит его, вот и всё…
От этой безысходности и бессмысленности своего существования он стал пить. Пить до такой степени, что однажды не смог добраться до дома из кабака, упав прямо на улице.
Так он и лежал на голом асфальте, пьяный, грязный и не мог, да и не хотел подняться.
Мимо шла пара.
Мужчина остановился, но женщина стала тащить его дальше со словами:
– Пойдем, дорогой, пойдем.
– Сейчас, – сказал мужчина, доставая портмоне. – Только дам денег этому бедолаге.
– Нашел, на кого время тратить, – проворчала женщина. – Это же полное ничтожество.
Стэн с трудом повернул к ним голову, случайно поймав взгляд мужчины.
И узнал его.
Это был один из его бывших сотрудников в фирме, где когда-то он был боссом.
Рука с портмоне на мгновенье замерла. Чувство брезгливости вдруг овладело его знакомым, он убрал портмоне и быстро пошел от Стэна прочь вместе со своей дамой.
А ему было на это плевать. Все прошлое, все его посты и достижения были так давно, что казались попросту нереальными.
Холод безразличия вонзился ему в душу тоненькими иголками. Равнодушия никогда не бывает мало. Хватает одной капельки, чтобы свести тебя с ума от ощущения собственной ненужности и бесполезности.
Наконец он осознал, что пора заканчивать, пора подбивать итоги жизни, ибо эта его жизнь имела одну-единственную цель – Смерть. Сначала для них, что были в недлинном его списке их семи человек, а теперь – и для него…
Что ж, оставалось съездить в последний раз на кладбище, попрощаться, потом вернуться домой и сделать то, что и оставалось сделать человеку без всякого стимула жить…