Рейчел Кадиш
Вес чернил
Сегодня, когда перед ним открылась сокровищница под лестницей старинного дома, Аарон почувствовал, что к нему как бы вернулось то, чего он жаждал все эти бесконечные месяцы работы над диссертацией. История словно вновь протянула к нему руку и погладила его по лицу, как это было много-много лет назад, когда он сидел и читал на родительской кухне. Нежное и настойчивое прикосновение пробуждало его сознание и успокаивало, маня к новой сияющей цели.
Но кое о чем ему не хотелось откровенничать. Как только его взору открылись полки с манускриптами, он почувствовал, что кости словно не выдерживают его веса. Они буквально разрушались, растворялись, как только Аарон пытался выправить равновесие, – как будто его скелет на десятилетия раньше самого Аарона понял, что такое смерть.
Даже при воспоминании о тех мгновениях он содрогнулся.
Потом Аарон оторвался от компьютера, потянулся до приятного хруста где-то в середине спины и глотнул горького чаю.
Да все равно, подходит ли ему Мариса! Что это вообще значит – подходит, не подходит? Совпадение жизненных установок, чтобы обеспечить несколько десятков лет жизненного цикла и различных условностей? Все равно, выдержит ли Мариса, или же ее свободный дух возненавидит семейный быт. Плевать, сможет ли он вообще как-то прожить с такой женщиной. Аарон просто хотел быть достаточно приемлемым для нее. Его возбуждала грация ее небольшого тела, острая линия остриженных волос, мягкая кожа ее предплечий, когда они скользят по его плечам. Ее взрывной смех.
И, движимые этим желанием, его руки снова легли на клавиатуру. Чтобы сплести для Марисы ловчую сеть. Заманить ее умом и юмором. Чтобы возбудить в ней любопытство до такой степени, что пути назад уже не будет.
Мариса, хочешь прослушать лекцию? Обещаю быть максимально кратким, а ты проявишь великодушие, побаловав нелепо восторженного аспиранта, который пытается осознать только что сделанное открытие. Просто считай, что таким образом ты делаешь благотворительный взнос в фонд изучения истории семнадцатого столетия.
Итак, сейчас я расскажу тебе о нескольких вещах, которые неизвестны большинству людей. Ты готова?
Евреи были изгнаны из Англии в тысяча двести девяностом году (см. «невзгоды», «гонения», «погромы», «предательство»). И хотя официально евреев не было в Англии почти четыреста лет, они все же появлялись на острове – если принимали крещение.
Перепрыгнем на пару веков вперед к торжеству испанской инквизиции. Теперь евреи Испании и Португалии бегут из этих стран любыми способами. Некоторые из беженцев, говорящие по-испански и по-португальски, находят убежище в Амстердаме, где – о чудо! – практичные и деловые голландцы вводят на удивление терпимые законы в отношении религиозных меньшинств. Разумеется, амстердамские евреи по-прежнему не имеют права вступать в брак и общаться с христианами, но главное заключается в том, что им позволяют оставаться евреями при условии, если они не пытаются обратить кого-то в свою веру или проповедовать еретические учения. А для семнадцатого века это черт знает какое достижение!
Так вот-с… Эти самые испано-португальские беженцы населяют Амстердам, называют его Новым Иерусалимом и принимаются возрождать иудаизм. Но это оказывается довольно-таки непростой задачей, так как во времена инквизиции они назывались марранами, то есть скрытыми евреями, которые исповедовали лишь отдельные элементы своей религии, да и то за это им грозила смерть («марран» происходит от испанского «marrano», то есть «свинья», что как бы характеризует отношение к евреям в католической Испании). И вот теперь, оказавшись в безопасности, эти до недавнего времени скрытые евреи до такой степени стараются стать «правильными евреями», то есть исповедовать свою веру и восстанавливать традиции, не вызывая возмущения местного населения, что не только начинают отдавать приоритет еврейскому образованию, но подавляют инакомыслие в общине и навязывают жесткий социальный порядок. В результате молодой Спиноза, выходец из их же среды, полностью отлучается от общины. Я не говорю уже о временных отлучениях, которые обычно полагались разным смутьянам. Но Спиноза получил пожизненное отлучение, а кроме того, всем остальным членам общины было полностью запрещено с ним контактировать – и все просто для того, чтобы никто не подумал, будто бы амстердамские евреи поощряют религиозную смуту.
Так что, как гласит история, эти ребята были чересчур ревностными евреями.
Я опущу подробности тех милых вещей, которые вытворяла Святая инквизиция в те дни. Но вот в чем дело: те самые пострадавшие испано-португальские евреи, попав в Амстердам, вдруг стали смотреть свысока на своих восточноевропейских собратьев – преимущественно польских евреев, спасавшихся от погромов, – не позволяя им вступать в брак с представителями своей общины и даже хоронить мертвецов на своем кладбище. Мало того, бывшие испанцы и португальцы по-прежнему считали иберийские языки и культуру неким стандартом благородства… что, в общем, служит наглядным примером менталитета заложника. С неевреями они говорили по-голландски, но между собой пользовались португальским, а для более формальных случаев использовали кастильский диалект испанского.
И вот тут мне повезло, потому что помимо владения ивритом и латынью мне удалось овладеть навыками чтения на португальском, чему способствовал один семестр, что я провел в Бразилии. Да и по-испански я тоже читаю…
Я тебе еще не надоел?
Знаешь, некоторые женщины просто-таки обожают напыщенных сукиных сынов (обрати внимание, что это камень не в твой огород… хотя и стоило бы).
Про этот камушек Мариса, наверное, даже и не вспоминала, настолько это для нее мало значило. Однако мысли Аарона упорно закручивались в одном направлении. У него перед глазами возникали ее коротко остриженные волосы, майка, поднимающаяся над головой, мышцы спины, которые удлинялись, когда Мариса тянула руки к потолку, – Аарон и не подозревал, что женская спина может быть такой красивой и поражать своей силой в самую глубину души. Имел ли Шекспир удовольствие завязать роман со своею Темной Леди, если такая вообще реально существовала, или же он тратил часы одиночества, пот и чернила в мрачной спальне ради женщины, с которой и спал-то всего один раз?
Так что, если ты все еще читаешь мое письмо, если у тебя не возникло желания удалить мой адрес из почтового ящика, ты догадалась, наверное, что люди, оставившие нам те бумаги в тайнике под лестницей, были португальскими евреями из Амстердама. И они знали Менассию бен-Исраэля, который был одним из самых известных амстердамских раввинов португальского происхождения. Его уважали и ценили не только евреи, но и христиане – он был знаком с Рембрандтом и с королевой Швеции, а для еврея это немало.
А вот теперь посмотри: время Менассии – это эпоха глубокого размышления о приходе Машиаха. Многие ждут Его, и даже христианские богословы заявляли тогда, что Мессия придет в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году. А сам знаменитый Менассия бен-Исраэль, человек с хорошими связями, сидит у себя в Амстердаме и думает о Мессии, но и также о замученных в Испании и Португалии евреях, о единоверцах, страдающих в Польше и России и отчаянно нуждающихся в убежище. И тут до него доходит слух, что в Бразилии найдено потерянное колено Израиля. Евреи! В Америке! И он вспоминает пророчество о том, что для прихода Мессии необходимо, чтобы во всех уголках мира расселились евреи. А во всем остальном мире в те времена угадай, где не существовало евреев?
Бинго! Теперь тебе понятно, к чему я веду?
Итак, старый Менассия сносится с Оливером Кромвелем, который к тому моменту одержал победу в гражданской войне в Англии. Он объясняет Кромвелю, что настало время прихода Мессии и в Англию следует впустить его соплеменников. Несмотря на некоторые трудности и заминки, на которых я не буду заострять внимание, ибо у тебя, наверное, уже стекленеют глаза, Кромвель принимает верное решение. К тому моменту ни для кого не составляло тайны, что в Лондоне уже есть евреи – порядка двадцати семей весьма успешных торговцев. Все они считались католиками, но на самом деле сохраняли иудейскую религиозную традицию. Что повлияло на его решение? Либо Кромвель хотел обогатиться за счет преуспевающих дельцов, либо у него родилась идея использовать английских евреев с их кораблями и связями в европейских портах для сбора разведывательной информации… Или же он искренне желает прихода Мессии. Итак, Кромвель позволяет евреям селиться в Англии. Официально, правда, он не может себе этого позволить: против английский парламент, и с этим ничего нельзя поделать, но вот как бы полуофициально…
Разумеется, общественное мнение немедленно взбурлило. Английские купцы не хотели возможной конкуренции со стороны некоего мифического еврейского пришествия. Запускаются традиционные антисемитские слухи: якобы евреи собираются купить собор Святого Павла за миллион фунтов или употребляют кровь христианских младенцев на своих пасхальных праздниках. Сочинялись даже стихи, где описывалось, как Кромвель накануне казни короля Карла Первого сошелся с евреями, поскольку вполне естественно, что тот, кто хотел распять своего короля, должен водить дружбу с теми, кто распял Спасителя.
Так что с политической точки зрения у Кромвеля нет возможности одобрить какую бы то ни было еврейскую иммиграцию. И тогда он решает позволить тем самым евреям, которые уже проживают в Лондоне под маской католиков, открыто называть себя евреями, но лишь пока они ведут себя тихо и не тащат в столицу своих родственников.
Учитывая историю и тот факт, что до нашего изгнания местные жители неоднократно принимались резать нас в качестве разминки перед Третьим крестовым походом, открыто демонстрировать свое еврейство было, скажем так, весьма сомнительным предложением. Но мало-помалу лондонские евреи начинают открыто рассказывать о своей религии. Но Менассия бен-Исраэль тогда серьезно разошелся с ними во мнениях. Он сам считал, что еврейская диаспора недостаточно смела и многочисленна, чтобы заявлять о себе, и просит Кромвеля об официальном признании. Однако лондонские евреи против этого, так как прекрасно помнят, как теряли своих родных и близких во времена инквизиции. Многие из них лично видели, как пытали их родственников. А так они прекрасно живут в Лондоне, и на том, что называется, спасибо. Конечно, они благодарны Менассии за то, что теперь у них есть разрешение открыто исповедовать свою веру, но все же многие из них хотели бы, чтобы он угомонился, пока не навлек на всех новую беду.
Менассия бен-Исраэль продолжает настаивать, он пытается побудить Кромвеля к дальнейшим шагам, но все бесполезно. Все его усилия идут прахом, нет никакого расширения еврейства в Англии, нет Мессии, no nada[5]. Полный провал.
Затем умирает сын Менассии, который перебрался с ним в Лондон. Менассия возвращается в Амстердам, где и сам спустя пару месяцев отходит ко Господу в возрасте пятидесяти трех лет.
Ну да, Кромвель тоже берет и умирает примерно в то же время. Вот вам и гарантии безопасности! После смерти лорда-протектора дело идет к реставрации монархии, и на какое-то время все снова начинает выглядеть несколько рискованно.
Так вот, теперь о том, зачем я рассказал тебе эту эпопею (вовсе даже не потому, что мне пришлось выучить ее наизусть для выпускных экзаменов).
Сегодня, да, именно сегодня я держал в своих руках два манускрипта, два письма, отправленных неким малоизвестным раввином самому Менассии бен-Исраэлю, в которых тот сообщает о некотором прогрессе в среде лондонских евреев и призывает адресата не терять надежды. И это не просто два сухих послания, Мариса. Когда я читал одно из них, у меня было стойкое ощущение, что рядом со мной находится автор письма, и я понял, как он дорог мне.
Вот такая вот история. Да, правда, тут есть один осложняющий дело фактор: письма написаны железо-галловыми чернилами. И это представляет жуткую проблему, Мариса. Эти чернила использовали до того, как перешли на сажу. Некоторые их разновидности остаются стабильными веками, а другие просто проедают бумагу. И при этом никто не может объяснить почему, поскольку точно не известно, из чего такие чернила изготавливались. Однако эффект получается странный и непредсказуемый. Ну вот, скажем, сел человек лет триста назад писать письмо, и когда начал, чернила в его чернильнице были из качественной партии. И теперь, три века спустя, все это можно легко прочитать, ну, разве что буквы слегка расплылись. Но потом писец дошел до второй страницы, и чернила из его нового пузырька оказались дрянными и через триста лет проедят бумагу насквозь. Из листа выпадают отдельные буквы, а бывает, что и все слово целиком растворится, особенно если автор задержал ненадолго перо на бумаге, сделав кляксу, или же увеличил нажим, чтобы выделить слово. А если на целом слове будет пятно, то через три сотни лет это слово просто исчезнет.
Сегодня я открыл древний гроссбух, не зная, что страницы почти полностью испорчены, и он буквально взорвался у меня перед носом. Вся физиономия была в бумажной крошке. А профессор Снежная Королева смотрела так, будто собиралась обезглавить меня своей перьевой ручкой.
Аарон остановился и при неярком свете монитора перечитал написанное. В письме не было видно ни колебаний или сомнений, ни того, как громко тикали часы, когда его руки застывали на клавиатуре, ни непривычной нерешительности, заставлявшей его удалять целые абзацы.
Так что с завтрашнего дня я с головой уйду в эти бумаги. Это должно стать чем-то вроде экскурсии в семнадцатый век, небольшой передышкой от шекспировских штудий, которая, возможно, существенно повлияет на мою диссертацию, когда я вернусь к ней. Мой куратор Дарси, кажется, только доволен.
Напиши мне, расскажи, как тебе живется вдали от пыльных библиотек и противных старых англичанок – там, в Земле обетованной, где мужчины и женщины одинаково храбры, а дрянная авиационная еда, автомобильные пробки и даже налоги идут лишь на пользу евреям.
А.
Он нажал «Отправить» и сразу же пожалел об этом.
Глава четвертая
Лондон
22 ноября 1657 года
16 кислева 5418 года
С Б-жьей помощью!
Достопочтенному Менассии бен-Исраэлю
До нас в Лондоне дошли слухи, что вам удалось добраться до Мидделбурга, однако вы все еще нездоровы.
За оставшиеся мне дни я не смогу достигнуть уровня вашей учености, ведь мне не дано самому открыть врата священных книг, и я вынужден ждать, пока мой ученик прочтет вслух их драгоценные слова. Но все же я позволю себе еще раз поговорить с Вами.
Я не рассказывал вам, да и не расскажу, что выпало на долю отца вашего от рук инквизиторов в Лиссабоне. Но вам и не нужно об этом знать, потому как вы всегда все понимали и трудились на благо нашего народа. И все же вам не следует одному нести на своих плечах бремя ускорения прихода Машиаха, когда все мы со слезами на глазах столпимся встретить Его.
В отличие от меня, вы еще не старик. Позвольте же дать вам совет, чтобы ваше тело и дух могли бы воспользоваться им. Искра учения вашего все еще освещает дорогу, и если она погаснет, то даже слепые почувствуют, как вокруг них сгущается тьма. Умоляю вас, отдохните, дабы снискать исцеление тела и духа.
Жизнь наша – путь в нощи, и неведомо, как долго еще дожидаться рассвета. Путь наш усеян камнями преткновения, и тела наши отягощены плачем, но мы продолжаем идти. Мы продолжаем идти.
С Б-жьей помощью.
Р. Моше Га-Коэн Мендес
Глава пятая
Лондон
03 ноября 2000 года
По темной столешнице и лежащим на ней рукописям протянулся лучик неверного света. Аарон сел за стол под высокими окнами заставленной книгами комнаты и потер озябшие руки. Комната явно служила библиотекой, и хозяева предоставили ее Хелен и Аарону в неограниченное пользование. Обогревателя здесь не было, а камины и печи, судя по всему, находились в более просторных помещениях. «Неудивительно, что в семнадцатом веке люди умирали молодыми, – подумалось Аарону. – На такой холодрыге немудрено дуба врезать».
За окном мела снежная пыль.
Напротив сидела Хелен Уотт, перед которой лежала отдельная папка. Хелен что-то записывала себе в блокнот. При появлении Аарона она поприветствовала его, подчеркнуто взглянув на свои наручные часы, хотя он и прибыл почти вовремя, несмотря на длинный интервал в движении автобусов. Он открыл ноутбук и разложил бумаги. Хелен сообщила, что уже успела выяснить: этот дом на протяжении тридцати семи лет принадлежал семье Га-Леви – португальским евреям, перебравшимся в Лондон около тысяча шестьсот двадцатого года. Скорее всего, они использовали дом в качестве загородной резиденции, так как в те годы столица ограничивалась городскими стенами, а Ричмонд представлял собой типичную сельскую местность – полдня езды в карете или на лодке вверх по Темзе.
Затем она указала Аарону, с каких документов следует начать (очевидно, она все же решила довериться его навыкам переводчика на это время), и в течение следующего часа не проронила ни слова – даже не поинтересовалась, не пытался ли он раскопать что-нибудь самостоятельно. Он было сам собрался рассказать ей о своих наработках, но решил дождаться более удобного момента – бог с ней, пусть думает, что хочет.
Аарон выбрал наиболее сохранные листы из первой партии и быстро проработал шесть документов. Один оказался на иврите, второй на английском, а четыре остальных – на португальском. У него возникли кое-какие заминки с переводом, но при помощи онлайн-ресурсов он быстро решил эту проблему, несмотря на суровые взгляды Хелен, которые она бросала на него каждый раз, когда Аарон поворачивался к компьютеру. Подошла Бриджет, чтобы помочь ему подключиться к интернету, и ее запястье как бы невзначай коснулось его руки, когда она вводила пароль. Аарон почувствовал, что Хелен наблюдает за ним, и усмехнулся про себя железной тяжести ее взгляда.
Документ, который Аарон начал переводить, представлял собой запись проповеди, выполненную элегантным наклонным почерком с тем же знакомым «алефом» внизу страницы. Он уже начал ощущать некое подобие братства с неизвестным писцом, который, вероятно, день за днем просиживал в такой же нетопленой комнате в доме раввина где-то в Сити, беспрерывно строча сведенной судорогой рукою. Рабский труд во исполнение воли учителя.
Аарон звучно хмыкнул и сделал вид, что не заметил брошенного на него взгляда Хелен.
Он открыл новый файл и начал переводить. Проповедь была посвящена смерти Менассии бен-Исраэля. Далее стояло имя: «раввин Моше Га-Коэн Мендес, записал ученик Исаак Веласкес». Текст проповеди занимал несколько страниц, и там, где отдельные слова были перечеркнуты или переписаны, чернила сильно повредили бумагу. И тем не менее Аарон понял, что вполне может разобраться в тексте. «Сегодня народ Израиля соберется в печали… Бог утешит скорбящих…» Он медленно вводил избитые фразы, хорошо знакомые по проповедям отца, в компьютер. Но тут, конечно, было больше души за счет сердечной дани уважения к покойному Менассии. «Ученый Менассия бен-Исраэль носил в сердце своем память о мучениях его отца, коим тот подвергся в Лиссабоне от рук нечестивых…»
После этого вступления проповедь переходила от восхваления к осторожному убеждению – как и следовало ожидать, отметил Аарон. За свою жизнь Аарон слышал достаточное количество проповедей, чтобы считать себя специалистом в этом жанре. В детстве он даже нашептывал придуманные им проповеди перед зеркалом в ванной, подражая размеренной манере отца и предвкушая день, когда поразит того новостью, что тоже собирается (в юношеском воображении Аарон видел себя взрослым, студентом университета, волшебным способом преобразившимся, избавившимся от своих комплексов) взойти на биму[6]. Эта идиллия длилась до одного воскресного утра, когда Аарон увидел сидевшего за столом отца. Тот был уже чисто выбрит и читал газету. Все это Аарон видел каждую неделю, но в тот момент его охватил порыв чисто юношеского негодования: отец благодушно встряхивал разложенную газету, прежде чем потянуться за кофе, и пробегал глазами новости вовсе не в поисках новых истин, а лишь для того, чтобы найти подтверждение своего мнения. Их провинциальная реформатская конгрегация ждала проповедей, описывающих реальный мир и предупреждающих об опасностях, побуждающих к действиям – благотворительным пожертвованиям или нескольким дням волонтерской работы. Но без всякой паники. Окружающий мир, возможно, сложен, но не безжалостен.
«Почитал бы газету, – говорил ему отец, – и, глядишь, вырастешь образованным человеком».
Аарон внял его совету и к четырнадцати годам понял, что кровавое мужество, которого требует от него действительность, не имеет ничего общего с мирными проповедями родителя.
Но, если говорить откровенно, этого мужества не было ни в его мелкотравчатой подростковой робости; ни в его склонности мудрствовать, когда требовалось действие; ни в его показном пренебрежении окружающими в классе, на спортивной площадке или в общении с девушками, которых Аарон сначала впечатлял, а потом озадачивал. Нельзя сказать, что ему это как-то мешало: он был типичным умником, любившим поддеть преподавателя, на потеху школьным товарищам. На первом курсе колледжа он не стушевался, когда ассистент кафедры современной американской истории отвел его в сторонку с видом человека, вынужденного сообщить неприятную, но необходимую вещь: «Как я понимаю, тебе никто не предложил помощь в твоем исследовательском проекте. Запомни, Аарон, к тебе будут относиться лучше, если ты сотрешь ухмылку со своей физиономии!» Последние слова ассистент сопроводил условными кавычками, чтобы показать Аарону, что всего лишь передает мнение некоторых однокурсников (возможно, так бы и следовало поступить, заметил себе Аарон, если бы мне на самом деле нужен был партнер). А его бывшая подружка в порыве, стараясь побольнее задеть Аарона, даже назвала его тефлоновым.
Однако когда речь заходила об истории, его голос начинал дрожать и срываться. Аарон был рад тому, что не разругался с отцом, – хотя бы потому, что прекраснодушный иудаизм отца не стоил ссоры. Вместо этого он просто спокойно отринул то, к чему его готовили и на место религии и всего того, что с ней связано, – семьи, общины и ее интересов – поставил историю, то есть единственное, на его взгляд, что можно и должно было уважать.
И вот теперь он медленно пробирался сквозь трудности старого португальского наречия Га-Коэна Мендеса. Наклонные линии букв словно бы старались заставить читателя задуматься о его собственных приоритетах.
Дело, которому Менассия бен-Исраэль посвятил свою жизнь, так же самоотверженно, как мученики отдают свою в пламени костров инквизиции, настолько велико, что способно поддержать и спасти даже самую исстрадавшуюся душу. Поэтому, как бы вы ни были образованны, не думайте, что ваше учение завершено. Ибо ученость – се есть река Б-жья, и мы пьем из нее всю нашу жизнь.
Хотя риторика и содержание проповеди Мендеса были крайне далеки от проповедей отца Аарона, все же она вела к аналогичному выводу:
Воспитывайте же своих детей! Присоединяйтесь к Братству Храма! Жертвуйте!
Ваш великий враг – невежество, и я никому не стану льстить, говоря, что он умен.
И тут в тексте шла фраза, которую отец Аарона вряд ли осмелился бы произнести перед своими самодовольными прихожанами:
Имея ныне возможность открыто называть себя евреями, вы должны желать избавления от собственного невежества. Заглянув в пустоту души своей, вы немедленно захотите того, что могло бы заполнить ее в мгновение ока. Но именно из-за этого желания вы должны постоянно быть начеку и уметь отличать свет истинного знания от знания ложного. Появятся те, кто продаст вам ложное знание и пообещает быстрое искупление. Однако лишь Б-г выбирает время Своих откровений, и когда Он приведет нас в грядущий мир, это произойдет внезапно и случится не по нашему плану. Воля Б-га и Менассии бен-Исраэля состоит не в том, чтобы евреи делали ставки на пришествие Машиаха, словно игроки в кости, а в том, чтобы мы с вами упорно и смиренно трудились все наши дни.
На этом проповедь заканчивалась. Не было никаких смягчающих оборотов; она не несла ни малейшего утешения.
Потрясенный Аарон еще раз перечитал последние слова. Была ли это попытка Га-Коэна Мендеса еще в тысяча шестьсот пятьдесят седьмом году сделать своим последователям прививку от быстро распространяющейся вокруг лжемессии истерии? В то время Шабтай Цви, один из самых опасных мессий-самозванцев, чьи бредовые идеи взбудоражили еврейские общины по всей Европе, еще не успел набрать много адептов. Но, вероятно, до Га-Коэна Мендеса уже дошли слухи о быстром взлете популярности Шабтая Цви, и он начал разрабатывать контраргументы, каковые позже изложил в более литературной форме.
«Это могло бы заинтересовать научное сообщество», – подумал Аарон, сохраняя файл с переведенной проповедью, и обратился к следующему документу в своей стопке. Нанесенные чернилами повреждения были весьма значительными. Текст был на английском, причем почерк выглядел прерывистым, а кое-где некоторые буквы оказались перечеркнутыми, как будто автор сам исправлял свою английскую орфографию. Внизу последней страницы стояла литера «алеф».
Очевидно, по-английски Алеф писал с трудом. Вполне естественно, если Алеф прибыл в Англию вместе с раввином всего за несколько месяцев до того, как написал это.
Аарон принялся читать.
На смерть ученого Менассии бен-Исраэля.
Переведя первые строки, Аарон понял, что это всего лишь перевод португальской проповеди. Что ж, хорошо – потом он сможет сравнить его со своим собственным переводом и понять, насколько его португальский лучше английского Алефа. «Ты и я, Алеф», – подумал Аарон. Шуточная словесная дуэль через три с половиной века.
Внезапно он почувствовал, что голоден. Аарон встал, отодвинул свой стул далеко от стола, потянулся и демонстративно зевнул.
Хелен подняла на него взгляд.
– Перерыв на обед, – объявил Аарон и, достав из сумки бутерброд, пристроился в углу, подальше от стола, на котором были разложены бумаги.
Хелен уронила очки себе на грудь и спросила с глубоким вздохом:
– И что же вы там нашли?
Аарон развернул свой сэндвич.
– Два письма на португальском, адресованные Га-Коэну Мендесу. Одно касается книг, которые он просил прислать ему амстердамского книготорговца. В другом же говорится о некоем школяре, который хотел бы учиться у Мендеса и даже предлагает взносить за это еженедельную плату. Потом было что-то еще на английском – кажется, счет за покупку свечей.
Аарон откусил от сэндвича и принялся жевать.
– И какие же книги заказывал Мендес?
– «Путь Знания». Это, кажется, мидраш[7]. И еще «Опыты» Монтеня. На французском.
Хелен вскинула брови.
– Затем я нашел счет из еврейской книгопечатни в Амстердаме за несколько томов Талмуда и еще бухгалтерскую книгу из лондонского дома раввина. В довольно приличном состоянии, содержит записи примерно за пятнадцатимесячный период – с тысяча шестьсот пятьдесят седьмого по пятьдесят девятый год. Расходы на еду, уголь, дрова и письменные принадлежности, – похоже, у Мендеса было довольно скромное хозяйство, если не считать книг.
Хелен кивнула задумчиво.
– Совершенный контраст с таким домом, как этот.
Аарон вдруг прервался и запрокинул голову, чтобы получше рассмотреть обшитый панелями потолок.
– Интересно, а как там у них наверху? – продолжал он. – Сколько спален, насколько роскошно? Возможно, нелишне узнать, как жила семья Га-Леви…
Он встал, отложив свой бутерброд.
– Вы не имеете права подниматься наверх без разрешения Истонов, – заметила Хелен, оставаясь неподвижной, как статуя.
Как она могла сидеть, когда ей самой не терпелось посмотреть? Просто посмотреть и получить представление о том, каков был быт у людей, хранивших эти бумаги. Но Хелен не двигалась с места, упершись руками в сиденье стула.
Ладно, будь по-твоему. Как-нибудь в другой раз, когда старуха не будет мешаться под ногами.
Она с подозрением взглянула на Аарона:
– Так принято.
Чертовы британцы!
– И конечно же, комнаты выглядят совсем не так, как выглядели в семнадцатом веке.
Аарон ничего не ответил. Пусть для разнообразия послушает его молчание. Он вернулся на свое место и напустил на себя невозмутимый вид.
– Есть ли еще что-нибудь примечательное в этом гроссбухе?
Прежде чем ответить, Аарон выдержал долгую паузу.
– Что меня поражает, – наконец сказал он, – так это то, насколько расплывчато указаны сведения о доходах Мендеса на Кричерч-лейн, особенно если учесть, как тщательно отражены расходы. Нет списка имен учеников и указаний на оплату обучения. Указаны какие-то «пожертвования», и мне кажется, что это и есть доход Мендеса от преподавания. Но это выглядит почти преднамеренно неясно. Если учесть, что Кромвель официально признал существование еврейской общины, то можно сделать вывод о том, что они просто стали терять осторожность.
– Вы просто читали невнимательно, – покачала головой Хелен.
Аарон издал короткий и несколько раздраженный смешок.
– Вы – американец и считаете прямолинейность величайшей добродетелью.
С губ Аарона сорвалось что-то похожее на проклятие.
– Я вовсе не пытаюсь вас оскорбить, мистер Леви, – твердо произнесла Хелен. – Просто констатирую факт. Англичане, кстати, тоже делают подобную ошибку. Говорить правду – это роскошь, доступная тем, чья жизнь вне опасности. А для евреев эпохи инквизиции даже знание о своем еврействе могло оказаться фатальным. Оно могло обнаружиться в том, как ты сидишь, одеваешься; в мимолетном проблеске на твоем лице при упоминании определенного имени. Ну, даже если в Англии с тобой ничего такого особенного не случится – разве что выдворят из страны, – то спустя пару месяцев где-нибудь в Испании или Португалии твоих родственников могут схватить и подвергнуть мучительной смерти.
Что-то как будто схлопнулось внутри нее. Аарону показалось, что Хелен злится, но не на него.
– Англо-американское представление о честности, мистер Леви… – и Хелен замолчала, словно обдумывая слова.
Но, очевидно, Аарон мало чего стоил в ее глазах, чтобы продолжить фразу.
– Что-нибудь еще нашли? – спросила Хелен.
Секунду назад она явно удержала себя от чего-то… но Аарон решил, что ему это неинтересно.
– Проповедь, – сказал он. – Га-Коэн Мендес написал ее после смерти Менассии. В ней содержатся аргументы против лжемессий.
Она подалась вперед в кресле.
– Но прежде чем рассказать о проповеди, – произнес Аарон, с удовольствием наблюдая за выражением любопытства на лице Хелен, – должен заметить вам, что сегодня утром мне удалось узнать кое-что новое о раввине Мендесе. Как вам известно, – продолжал он небрежным тоном, – несмотря на то, что Мендес слыл великим ученым, он был настолько стеснен слепотой, что сумел опубликовать только одну работу – брошюру под названием «Против лжи». Она была напечатана одним из последователей Мендеса в Лондоне уже после его смерти.