Редьярд Джозеф Киплинг
Бродячий делегат
Мульдон ничего не ответил, но разговаривал сам с собой, ворча, как тогда, когда спускался с горы с тяжелым грузом. Мы называем это его пением, но, боюсь, что в действительности это нечто похуже. Рыжий конь пошумел и повизжал немного и наконец сказал, что, если Мульдон поступил так, потому что его укусил слепень, он примет его извинения.
– И получите, – сказал Мульдон, – в свое время любые извинения, в каких вы нуждаетесь. Простите, что я перебил вас, мистер Род, но я похож на Туиззи – у меня сильное дерганье в задних ногах.
– Ну, теперь я прошу внимания к моим словам, и вы узнаете кое-что, – продолжал Род, – эта рыжая кляча приходит на наше пастбище…
– Не заплатив за свое содержание, – вставила Тедда.
– Не заслужив своего содержания, и красноречиво рассказывает нам о журчащих ручейках и колеблющейся траве и о своем чистом, возвышенном, лошадином душевном настроении, которое не мешает ему сбрасывать женщин и детей. Вы слышали его речь, и некоторым из вас она показалась удивительно хорошей.
У Тэкк был виноватый вид, но она ничего не сказала.
– Мало-помалу он идет все дальше, как вы слышали.
– Я говорил абстрактно, – сказал рыжий конь изменившимся голосом.
– Хорошенько бы отхлестать эту абстрактность! Как я уже говорил, эта ваша абстрактность стремится нарушить мир и покой, абстрактно или не абстрактно, он ползет вперед, пока не доходит прямо до убийства – убийства тех, которые не сделали ему никакого вреда, только за то, что они владеют лошадьми.
– И знают, как управлять ими, – сказала Тедда. – Это еще хуже.
– Ну, во всяком случае, он не убил их, – сказал Марк. – Его избили бы до полусмерти, если бы он попробовал сделать это.
– Все равно, – ответил Род. – Он собирался сделать это, а если и нет, то все же, послушайся мы его совета, мы превратили бы это единственное место нашего отдыха в арену для дрессировки лошадей. Тогда вышло бы, что мы желаем, чтобы наши люди разгуливали здесь с уздами, и трубками, и хлыстами, и с руками, наполненными камнями, чтобы бросать их в нас, словно мы свиньи. Кроме того, за исключением Тедды, – и то, я думаю, дело в ее рте, а не в манерах – почти все лошади на этой ферме принадлежат женщинам, и все мы гордимся этим. А этот канзасский подсолнечник с наколенным грибом расхаживает себе по стране и хвастается, что сбрасывал женщин и детей. Не стану спорить, что женщина в кабриолете глупа. Соглашаюсь, что она отчаянно глупа, а дети еще того хуже – они шалят, встают, кричат, но, во всяком случае, скажу, что не наше дело опрокидывать их на дорогу.
– Мы не делаем этого, – сказал Дикон.
– Малютка пробовал вырвать у меня на память волос из хвоста осенью, когда я стоял в доме, и я не брыкался. Нам не стоит слушать этого, Бони. Мы ведь не жеребята, – сказал Дикон.
– Вы так думаете? Может быть, когда-нибудь вы попадете в давку в день выборов или на ярмарку в город, вам будет жарко, вы покроетесь пеной, мухи будут надоедать вам, вам захочется пить и надоест лавировать между экипажами. В это время кто-то шепнет вам за наглазниками, напомнит весь разговор о рабстве, неоспоримых правах и тому подобное, а вдруг начнут стрелять из пушки или вы заденете колесами и… ну и станете одной из тех лошадей, на которых нельзя положиться. Много раз бывал я там. Ребята, ведь я видел, как вас всех покупали или объезжали, клянусь моей репутацией, что ничего не выдумываю. Я рассказываю то, что испытал, а мне доводилось возить тяжести, каких и не пробовал никто из вас. Я родился с шишкой величиной с грецкий орех на передней ноге и с отвратительным нравом – хембльтонским, благодаря которому становишься угрюмым и кислым, как свернувшееся молоко. Даже маленький Рик не знает, чего мне стоило держаться спокойно, я сдерживал мой нрав и в конюшне, и в упряжке, и при переходах, и на пастбище, пока пот не струился с моих подков; тогда они подумали, что я болен, и дали мне слабительного.
– Когда я захворал, – кротко сказал Туиззи, – я чуть было не потерял мои прекрасные манеры. Позвольте мне выразить вам свое участие, сэр.
Рик ничего не сказал, но с любопытством посмотрел на Рода. Рик – веселенький ребенок, ни к кому не питавший злобы, я думаю, не вполне понимал слова Рода. У него характер матери, как это и должно быть у лошади.
– Я также испытала это, Род, – сказала Тедда. – Открытое признание полезно для души, а мои испытания известны всему графству Монроэ.
– Но, извините меня, сэр, эта личность, – Туиззи взглянул на рыжего коня неописуемым взглядом, – эта личность, оскорбившая наши умы, явилась из Канзаса. А то, что говорит лошадь его положения, да еще из Канзаса, не может ни на волосок касаться джентльменов нашего положения. Тут нет ни тени равенства, даже ни на шаг. Он не стоит нашего презрения.
– Пусть говорит, – сказал Марк. – Всегда интересно знать, что думает другая лошадь. Это не касается нас.
– И он так хорошо говорит, – сказала Тэкк. – Давно я не слышала ничего такого интересного.
Опять Род скривил челюсти и продолжал медленно, точно он тащился по трудной дороге после тридцатимильного пути:
– Я хочу, чтобы вы поняли, что в нашем деле нет ни Канзаса, ни Кентукки, ни Вермонта. В Соединенных Штатах есть только два сорта лошадей – те, которых можно объездить и которые слушаются и исполняют свою работу, и те, которые не желают подчиняться и работать. Мне надоело, и я устал от этого вечного размахивания хвостами и разговоров об одном или другом штате. Лошадь может гордиться своим штатом и говорить всякий вздор про него, когда стоит в конюшне или в свободное время, но она не имеет права позволить, чтобы эта местная гордость мешала ее работе, или пользоваться ею, доказывая, что она не такая, как другие лошади. Это жеребячья болтовня, не забывай, Туиззи. А ты, Марк, помни, что хотя ты философ и не любишь беспокойства – ведь это правда, но это не мешает тебе броситься со всех четырех ног на этого безумного Бонн со слабыми челюстями. Они могут губить жеребцов и убивать людей только потому, что их оставляют в покое. Ну, а ты, Тэкк, хотя, положим, ты и кобыла, но, когда является лошадь, которая после того, как убьет своего хозяина, прикрывает убийство рассказами о журчащих ручейках и колеблющейся траве, не увлекайся ее рассказами. Ты слишком молода и нервна.
– У меня, наверно, будет нервный припадок, если здесь произойдет драка, – сказала Тэкк, заметив выражение глаз Рода, – я… я так сочувствую, что хотела бы убежать в соседнюю страну.
– Да, знаю я этого сорта сочувствие. Его хватает ровно настолько, чтобы наделать шуму, а потом оно вызывает новые волнения. Не напрасно же я был в упряжи десять лет. Ну, теперь мы поучим Бони.
– Скажите, ведь не станете же вы бить меня! Помните, я принадлежу одному человеку в городе! – тревожно крикнул конь.
Мульдон стал позади него, чтобы помешать ему убежать.
– Я знаю это. В штате есть какой-то бледный, ослепленный безумец, который владеет такой лошадью, как вы. Я очень сожалею о нем, но он получит свои права, когда мы расправимся с вами, – сказал Род.
– Если вам все равно, джентльмены, то я переменю пастбище. Я могу сделать это сейчас же.
– Вы не можете всегда исполнять все свои фантазии. Не перемените, – сказал Род.
– Но погодите. Не все же так недружелюбны к чужим. Что, если мы сосчитаем носы?
– Зачем это делать в Вермонте? – сказал Род, подымая брови. Мысль о том, что можно разрешить вопрос подсчетом носов, – последняя, которая может прийти в голову хорошо тренированной лошади.
– Чтобы узнать, сколько на моей стороне. Во всяком случае, мисс Тэкк, полковник Туиззи нейтрален, судья Марк и преподобный (он подразумевал Дикона) могли бы видеть, что у меня есть свои права. Он самый красивый изо всех, когда-либо виденных мною. Ну, ребята! Ведь не станете же вы меня бить? Ведь весь этот месяц мы паслись вместе на пастбище по воскресеньям и были в самых дружеских отношениях. На свете нет другого коня, который имел бы более высокое мнение о вас, чем я, мистер Род. Поступим справедливо. Сосчитаем носы, как это делается в Канзасе. – Тут он немного понизил голос и повернулся к Марку: – Послушайте, судья, я знаю зеленую пищу за ручьем, до которой еще никто не дотрагивался. После того как будет улажен этот маленький «fracas», мы вместе займемся ею.
