bannerbannerbanner
Вавилон. Сокрытая история

Ребекка Куанг
Вавилон. Сокрытая история

Полная версия

– Вы слишком увлекаетесь Смитом. Хобарт и Макквин высказали правильную мысль – просто тайком привести корабль, набитый китайцами[18], и дело в шляпе. Они трудолюбивы и дисциплинированны, уж кому, как не Ричарду, знать…

– Нет, Ричард считает их ленивыми, верно, Ричард?

– Лично я хотел бы, чтобы женщины перестали принимать участие в дебатах против рабства, – вклинился в разговор мистер Рэтклифф. – Они сравнивают себя с африканцами и начинают воображать бог знает что.

– Вот как? – сказал мистер Ловелл. – Неужели миссис Рэтклифф недовольна своим положением?

– Ей хочется думать, будто от освобождения рабов до равно- правия женщин – один шаг. – Мистер Рэтклифф зло хохотнул. – Представляю, что тогда начнется.

И беседа свернула к теме абсурдности женского равно- правия.

Робин решил, что никогда не поймет этих людей. Они говорили о событиях в мире как о гигантской шахматной партии, где страны и люди – фигурки на доске, которые можно передвигать по своему усмотрению.

Но если мир был для них абстрактным объектом, то для него – еще более абстрактным, поскольку Робин не имел никакого отношения к этим вопросам. Он воспринимал эпоху через ограниченный мир поместья профессора Ловелла. Реформы, колониальные восстания, восстания рабов, женское избирательное право и последние парламентские дебаты – все это ничего не значило для Робина. А имели значение только мертвые языки и то, что однажды, причем этот день с каждым годом становился все ближе, он поступит в университет, который знал только по картине на стене, – город знаний, город воодушевляющих шпилей.

Но произошло это без помпы, совершенно обыденно. Однажды мистер Честер, собирая книги, сказал Робину, что получал удовольствие от их занятий и желает удачи в университете. Вот так Робин узнал, что на следующей неделе его отправляют в Оксфорд.

– Ах да, – сказал профессор Ловелл, когда Робин спросил его об этом. – Разве я тебе не сообщил? Я написал в колледж. Тебя там ждут.

Предположительно, нужно было заполнить бумаги, обменяться гарантийными письмами об оплате, но Робин ни в чем этом не участвовал. Профессор Ловелл просто объявил, что он должен отбыть к новому месту жительства двадцать девятого сентября, так что вечером двадцать восьмого следует собрать багаж.

– Ты приедешь за несколько дней до начала триместра. Мы отправимся туда вместе.

Вечером накануне отъезда миссис Пайпер испекла Робину твердое круглое печенье, такое вкусное и рассыпчатое, что таяло во рту.

– Это шотландское песочное печенье, – объяснила она. – Не ешь все сразу, оно очень питательное. Я редко его пеку, потому что Ричард считает, что сахар портит детей, но ты заслужил.

– Песочное печенье, – повторил Робин. – Потому что рассыпается, как песок?

Они постоянно играли в эту игру, начиная с того спора о банноке.

– Именно. Жир размягчает тесто.

Робин проглотил сладкий жирный комок и запил его молоком.

– Я буду скучать по вашим этимологическим урокам, миссис Пайпер.

К его удивлению, ее глаза покраснели, а голос стал хриплым.

– Напиши, если тебе понадобятся гостинцы, – сказала она. – Я плохо знаю, что происходит в этих колледжах, но еда там просто ужасна.

Глава 3

 
Но этого не будет никогда:
Нам остается город лишь один,
Построенный не для алкавших злата,
Не для прожорливых империи волков.
 
Клайв Стейплз Льюис. Оксфорд

На следующее утро Робин и профессор Ловелл взяли кеб к станции в центре Лондона, где пересели на дилижанс в Оксфорд. Пока они ждали посадки, Робин ради забавы пытался угадать происхождение слова «дилижанс». Diligence – усердие? Странно.

– Это слово произошло от французского carosse de diligence, то есть «проворный экипаж», – объяснил профессор Ловелл. – А скорость достигается за счет того, что лошадей меняют по пути. Я ненавижу постоялые дворы, поэтому мы будем ехать без остановки примерно десять часов, так что сходи заранее в туалет.

В дилижансе они ехали с девятью другими пассажирами – обеспеченной семьей из четырех человек и группой сутулых джентльменов в поношенных костюмах с залатанными локтями, Робин решил, что это профессора. Робин втиснулся между профессором Ловеллом и одним из потрепанных джентльменов. Для бесед было еще слишком рано. Пока экипаж трясся по мостовой, пассажиры либо дремали, либо просто пялились в окно.

До Робина не сразу дошло, что дама напротив глядит не на свое вязание, а на него. Когда он посмотрел ей в лицо, она быстро повернулась к профессору Ловеллу и спросила:

– Он азиат?

Профессор Ловелл дернул головой, очнувшись от дремы.

– Прошу прощения?

– Я спрашиваю про вашего мальчика, – сказала дама. – Он из Пекина?

Робин бросил взгляд на профессора Ловелла, и его внезапно разобрало любопытство: что тот ответит?

Но профессор Ловелл лишь покачал головой.

– Из Кантона, – отрезал он. – Это южнее.

– Вот как, – протянула дама, явно разочарованная краткостью ответа.

Профессор Ловелл снова заснул. Дама снова с обескураживающим любопытством оглядела Робина с ног до головы, а потом занялась детьми. Робин хранил молчание. Внезапно у него защемило в груди, хотя он и не мог понять отчего.

Дети тоже пялились на него широко открытыми глазами и разинув рты, это было бы забавно, если бы у Робина не возникло ощущения, будто у него отросла еще одна голова. Через мгновение мальчик потянул мать за рукав, чтобы она наклонилась, и что-то прошептал ей в ухо.

– Ясно. – Она хихикнула и посмотрела на Робина. – Он хочет узнать, хорошо ли ты видишь.

– Что-что?

– Хорошо ли ты видишь, – повторила дама, повысив голос и произнося слова по слогам, как будто Робин плохо слышал. На «Графине Харкорт» он никак не мог понять, почему люди ведут себя с теми, кто не понимает по-английски, словно те глухие. – С такими-то глазами – ты все хорошо видишь? Или как будто через щелочку?

– У меня прекрасное зрение, – тихо ответил Робин.

Мальчик разочарованно отвернулся и начал щипать сестру. Дама как ни в чем не бывало вернулась к вязанию.

Семья сошла в Рединге. Без них Робину стало легче дышать. К тому же он мог вытянуть ноги в проход и дать отдых окостеневшим коленям, и дама больше не бросала на него испуганные, подозрительные взгляды, будто застала, когда он шарил по карманам.

Последние миль десять до Оксфорда они ехали по идиллическим зеленым пастбищам, на которых то тут, то там паслись стада коров. Робин читал путеводитель под названием «Оксфордский университет и его колледжи», но у него разболелась голова, и он начал клевать носом. Некоторые дилижансы снабжались серебряными пластинами, чтобы езда была гладкой, как на коньках по льду, но это была старая модель, и постоянная тряска выматывала. Проснулся Робин, когда колеса загрохотали по брусчатке, он выглянул в окно и обнаружил, что они едут по Хай-стрит и уже приближаются к воротам его нового дома.

Оксфорд состоял из двадцати двух колледжей, и у каждого имелись собственные студенческие общежития, гербы, столовые, обычаи и традиции. Крайст-Черч, Тринити, колледж Святого Иоанна и колледж всех душ были самыми богатыми и обладали самой лучшей территорией.

– Тебе захочется найти здесь друзей, хотя бы для того, чтобы гулять по саду, – сказал профессор Ловелл. – Вустера и Хертфорда лучше избегать. Они бедны и ужасны. – Робин так и не понял, что имеет в виду профессор Ловелл – колледжи или студентов. – И кормят там отвратительно.

Когда они выходили из дилижанса, один из пассажиров сурово покосился на профессора Ловелла.

Робину предстояло жить в Университетском колледже. Путеводитель сообщал, что обычно колледж называют просто универ, и там учатся все студенты, зачисленные в Королевский институт перевода, и выглядит он «сурово и респектабельно, как и положено старейшему университету». Здание и впрямь напоминало готический храм, на гладком белом камне фасада красовались башенки и одинаковые окна.

– Что ж, ты на месте. – Профессор Ловелл сунул руки в карманы. Выглядел он немного смущенным. Теперь, когда они побывали у привратника, где Робин получил ключи, и перетащили чемоданы Робина с Хай-стрит на мощеный тротуар, стало очевидным, что расставание неизбежно. Профессор Ловелл просто не знал, как к этому подойти. – Что ж, – снова сказал он. – Осталось несколько дней до начала занятий, стоит потратить их на знакомство с городом. У тебя есть карта – да, вот она. Территория небольшая, ты будешь знать ее как свои пять пальцев после нескольких прогулок. Может быть, познакомишься с однокурсниками: они наверняка уже приехали. Моя резиденция находится севернее, в Джерико; я оставил тебе указания в конверте. Миссис Пайпер приедет туда на следующей неделе, и мы будем ждать тебя на обед в субботу через две недели. Миссис Пайпер будет очень рада тебя видеть. – Все это он протараторил, как заученный наизусть текст. Ему как будто трудно было смотреть Робину в глаза. – Ну что, договорились?

 

– О да, – ответил Робин. – Я тоже буду рад повидаться с миссис Пайпер.

Они уставились друг на друга. Робин чувствовал, что наверняка есть какие-то более подходящие случаю слова, чтобы отметить его взросление, отъезд из дома, поступление в университет. Но сам он таких слов не знал, как, очевидно, и профессор Ловелл.

– Что ж, тогда ладно. – Профессор Ловелл отрывисто кивнул и развернулся в сторону Хай-стрит, словно подтверждая, что его присутствие больше не требуется. – Справишься с багажом?

– Да, сэр.

– Что ж, – опять повторил профессор Ловелл и зашагал по Хай-стрит.

Такие неудачные слова для прощания, предполагающие, что последуют другие. Робин посмотрел вслед профессору, в глубине души ожидая, что тот повернется, но профессор Ловелл сосредоточенно подзывал кеб. Очень странно. Но это Робина не беспокоило. Так всегда было заведено между ними – незаконченные разговоры, невысказанные слова.

Жилье Робина находилось в доме четыре на Мэгпай-лейн[19], зеленом здании посередине узкого кривого переулка, соединяющего Хай-стрит и Мертон-стрит. Кто-то уже стоял у двери, возясь с замком. Наверняка тоже студент-первокурсник – вокруг него на мостовой валялись сундуки и сумки.

Подойдя поближе, Робин понял, что перед ним явно не уроженец Англии. Скорее всего, юноша был откуда-то из Юго-Восточной Азии. У высокого и статного незнакомца были гладкая смуглая кожа и длинные темные ресницы – таких Робин еще не видел. Незнакомец оглядел Робина и остановил вопросительный взгляд на его лице, видимо, так же, как и Робин, пытаясь определить его происхождение.

– Меня зовут Робин, – выпалил Робин. – Робин Свифт.

– Рамиз Рафи Мирза, – гордо произнес тот, протягивая руку. Говорил он с идеальным английским произношением, прямо как профессор Ловелл. – Или просто Рами, если хочешь. А ты… ты ведь тоже будешь учиться в Институте перевода, верно?

– Да, – подтвердил Робин и добавил: – Я из Кантона.

Лицо Рами расслабилось.

– А я из Калькутты.

– Ты новичок?

– В Оксфорде – да, в Англии – нет. Я приплыл в Ливерпуль четыре года назад и все это время проторчал в огромном и скучном поместье в Йоркшире. Мой опекун хотел, чтобы я привык к английскому обществу до поступления в университет.

– Мой тоже, – с энтузиазмом сказал Робин. – И как тебе тут?

– Ужасный климат. – Уголок губ Рами дернулся вверх. – А есть можно только рыбу.

Они оба сверкнули улыбками.

В груди у Робина возникло странное щемящее чувство. Он никогда еще не встречал человека, настолько похожего на него, и не сомневался, что, если покопаться, можно найти еще десяток общих черт. Ему хотелось задать тысячи вопросов, но он не знал, с чего начать. Не сирота ли Рами? Кто его содержит? Как выглядит Калькутта? Возвращался ли он туда? Кто привез его в Оксфорд? Внезапно от тревожного нетерпения язык у Робина окоченел: он не мог подобрать слова, да к тому же еще нужно было найти ключи, а вокруг валялся багаж, отчего переулок выглядел так, словно на него высыпалось содержимое трюма целого корабля, застигнутого ураганом…

– Может… – начал Робин.

А Рами одновременно с ним спросил:

– Может, все-таки откроем дверь?

Оба рассмеялись.

– Давай затащим вещи в дом, – улыбнулся Рами и пнул сундук мыском ботинка. – А потом я достану коробку отличных конфет и мы их отведаем, да?

Их комнаты располагались напротив друг друга – номер шесть и семь. В каждой были большая спальня и гостиная с низким столиком, пустыми книжными полками и кушеткой. Стол и кушетка выглядели неуютными, и Робин с Рами сели, скрестив ноги, на полу в квартире Рами, щурясь друг на друга, как застенчивые дети, и не зная, куда девать руки.

Рами вытащил из своего сундука красочный пакет и положил на пол между ними.

– Прощальный подарок от сэра Хораса Уилсона, моего опекуна. Еще он дал мне бутылку портвейна, но я ее выбросил. Хочешь попробовать? – Рами вскрыл пакет. – Здесь ириски, карамель, арахис, шоколад и разные засахаренные фрукты.

– Бог ты мой… Пожалуй, возьму ириску, благодарю.

Робин уже и не помнил, когда в последний раз общался со сверстником[20]. И теперь понял, как сильно хотел с кем-нибудь подружиться, хотя и не знал, как это сделать, и мысль о том, что он попытается, но ничего не получится, вселяла ужас. А вдруг Рами сочтет его скучным? Раздражающим? Назойливым?

Он откусил ириску, прожевал и сложил руки на коленях.

– Так что, расскажешь о Калькутте? – попросил он.

Рами заулыбался.

В дальнейшем Робин много раз будет вспоминать тот вечер. Его всегда поражала таинственная алхимия их знакомства – с какой легкостью два не умеющих общаться, воспитанных в строгости незнакомца за считаные минуты превратились в родственные души. Рами выглядел таким же взволнованным, как и Робин. Они все говорили и говорили. Ни одна тема не казалась запретной; и во всем они тут же соглашались друг с другом (сконы лучше без изюма, это точно) либо начинали увлекательную дискуссию (вообще-то Лондон – прекрасный город, а вы, деревенские, просто завидуете. Только не стоит купаться в Темзе).

В какой-то момент они начали декламировать поэзию – прелестные куплеты на урду, которые, по словам Рами, назывались «газель», и поэзию эпохи Тан, которую Робин, откровенно говоря, не любил, но звучала она впечатляюще. А ему так хотелось произвести на Рами впечатление. Его новый друг был таким остроумным, таким начитанным и веселым. У него на все была своя точка зрения, полная сарказма, – на британскую кухню, британские манеры и соперничество между Оксфордом и Кембриджем. «Оксфорд больше Кембриджа, но Кембридж красивее, и вообще, я думаю, его основали, чтобы обучать посредственностей». Он объездил полмира, побывав в Лакхнау, Мадрасе, Лиссабоне, Париже и Мадриде. Он описывал родную Индию как райское место:

– Манго, Птах, – он уже начал называть Робина Птахом, – потрясающе сочные, на этом жалком острове ничего подобного не купишь. Я уже много лет их не ел. Я все бы отдал, чтобы увидеть настоящее бенгальское манго.

– Я читал «Тысячу и одну ночь», – вставил Робин, опьянев от восторга и пытаясь не упасть в грязь лицом.

– Калькутта – это не арабский мир, Птах.

– Я знаю, – вспыхнул Робин. – Я просто хотел сказать…

Но Рами уже распалился.

– Только не говори, что знаешь арабский!

– Не знаю, я читал в переводе.

Рами вздохнул.

– В чьем?

Робин попытался вспомнить.

– Джонатана Скотта?

– Это кошмарный перевод, – взмахнул рукой Рами. – Выкинь его. Во-первых, это даже не прямой перевод – сначала книгу перевели на французский, а только потом на английский. А во-вторых, он и отдаленно не похож на оригинал. Более того, Антуан Галлан, переводчик на французский, постарался офранцузить диалоги и стереть все детали культуры, которые могли бы смутить читателя. Наложниц Харуна ад-Рашида он назвал dames ses favourites, то есть фаворитками. Как можно спутать наложниц с фаворитками? А еще он вымарал целые абзацы с эротикой и вставил разъяснения культурных особенностей, где посчитал нужным. Скажи, как можно читать эпическое повествование, когда унылый француз дышит тебе в спину во всех пикантных отрывках?

Говоря это, Рами энергично жестикулировал. Очевидно, он не рассердился, а лишь со всей страстью и красноречием отстаивал истину, которую должен знать весь мир. Робин откинулся назад и смотрел на возбужденное лицо Рами потрясенно и с восхищением.

Робину хотелось расплакаться. Он только сейчас понял, каким чудовищно одиноким был, а теперь больше не одинок, и он не знал, что делать с этим счастьем.

В конце концов они начали клевать носом, не закончив предложения, конфеты были наполовину съедены, а пол в комнате засыпан фантиками. Зевая, они пожелали друг другу спокойной ночи. Робин поплелся к себе, захлопнул дверь и оглядел пустые комнаты. Они станут его домом на ближайшие четыре года – в этой кровати под низким скошенным потолком он будет просыпаться каждое утро, умываться под подтекающим краном над раковиной и горбиться за письменным столом в углу каждый вечер, царапая бумагу при свечах, пока воск не закапает на пол.

Впервые после приезда в Оксфорд Робину пришло в голову, что он должен устроить здесь свою жизнь. Он представил, как это будет. Постепенно на пустых полках начнут появляться книги и безделушки, а новые накрахмаленные сорочки из сундука истреплются и порвутся, представил смену времен года и как ветер стучит в окно, которое не закрывается до конца. А напротив живет Рами.

Не так уж плохо.

Кровать была не застелена, но Робин слишком устал, чтобы возиться с простынями или искать одеяло, и он свернулся на боку, накрывшись сюртуком. А вскоре заснул с улыбкой на губах.

Занятия начинались только третьего октября, а значит, у Робина и Рами осталось целых три дня, чтобы исследовать город.

Три самых счастливых дня в жизни Робина. Ему не нужно было читать или заниматься, не нужно готовиться к сочинениям или докладам. Впервые в жизни он сам распоряжался своим временем и кошельком и сходил с ума от свободы.

Первый день они посвятили магазинам. Они зашли к «Ид и Рейвенскрофт» снять мерку для костюмов, в книжный Торнтона, чтобы купить книги по списку, на лотках Корнмаркет-стрит купили чайники, ложки, постельное белье и аргандовы лампы. Приобретя все необходимое для жизни студента, они обнаружили, что осталась еще приличная сумма, которую вполне можно потратить, поскольку они получают ежемесячную стипендию.

И они начали транжирить деньги. Купили несколько кульков с засахаренными орехами и карамелью. Взяли напрокат университетский ялик и всю вторую половину дня пытались лавировать между берегами Черуэлла. Зашли в кофейню на Квинс-лейн, где потратили безумную сумму на разнообразную выпечку, которую ни разу не пробовали. Рами обожал овсяные лепешки.

– В них даже овес становится вкусным, – сказал он, – и я понимаю лошадей.

А Робин предпочитал липкие сладкие булочки, настолько пропитанные сахаром, что от них много часов болели зубы.

В Оксфорде они выделялись как белые вороны. Поначалу это нервировало Робина. В чуть более космополитичном Лондоне на иностранцев так не пялились. Но жителей Оксфорда они постоянно пугали. Рами привлекал больше внимания, чем Робин. Робин выглядел иностранцем только вблизи и при определенном освещении, но чужеродность Рами сразу же бросалась в глаза.

– О да, – сказал он с деланым акцентом, когда булочник спросил, не из Индостана ли он. – У меня там большая семья. Только между нами, но я королевских кровей, четвертый в линии наследования. Какого трона? Ну, местного. Наша политическая система очень запутанная. Но мне захотелось попробовать обычную жизнь, получить настоящее британское образование, видите ли, вот и я покинул свой дворец и приехал сюда.

– Почему ты так говорил? – спросил его Робин, когда они отошли подальше. – И что все это значит, ты и впрямь королевских кровей?

– Любой англичанин при встрече пытается встроить меня в какую-нибудь известную ему историю, – ответил Рами. – Либо я грязный вороватый ласкар, либо слуга какого-нибудь набоба. И я понял, что в Йоркшире проще жить, если они будут думать, будто я принц из империи Великих Моголов.

– А я всегда пытался раствориться среди местных, – признался Робин.

– Для меня это невозможно. Приходится играть роль. В Калькутте нам рассказывали историю про Сейка Дина Магомеда, первого мусульманина из Бенгалии, который разбогател в Англии. Он женился на белой ирландке. И владел в Лондоне собственностью. И знаешь, как у него получилось? Он открыл ресторан, но прогорел, и тогда решил наняться дворецким или камердинером, но ничего не вышло. А потом ему пришла в голову блестящая мысль открыть в Брайтоне парную, где принимают ванны с пеной. – Рами хихикнул. – «Целительный пар! Массаж индийскими маслами! Он излечивает астму и ревматизм, и даже паралич». Конечно, мы знали, что это не так. Но Дину Магомеду нужно было только объявить себя целителем, убедить всех в магических свойствах восточной медицины, и публика начала есть у него с рук. О чем это говорит, Птах? Если о тебе сочиняют россказни, используй их в своих интересах. Англичане никогда не будут считать меня красавцем, но, если я впишусь в их фантазии, пусть хотя бы думают, будто я принц.

 

В этом была разница между ними. Приехав в Лондон, Робин пытался не высовываться и ассимилироваться в местное общество, замаскировать свою инаковость. Он думал, что чем незаметнее станет, тем меньше будет привлекать внимания. Но у Рами не было другого выхода, кроме как выделяться, и он решил сверкать. Выделиться по максимуму. Робин находил его потрясающим и даже немного побаивался.

– Мирза и правда означает «принц»? – спросил Робин, услышав, как Рами в третий раз объявил это очередному лавочнику.

– Конечно. Ну, вообще-то, это титул, происходящий от персидского «эмирзаде», но довольно близко к принцу.

– Значит, ты…

– Нет, – отрезал Рами. – Ну, может, когда-то. В общем, это семейное предание. Отец говорит, что мы были аристократами при дворе Моголов, что-то в этом роде. Но то было давно.

– И что случилось?

Рами окинул его долгим взглядом.

– Британцы, Птах. Не тупи.

Тем вечером они потратили огромную сумму на корзину с хлебом, сыром и сладким виноградом, которую взяли в Южный парк на востоке территории колледжа, и устроили пикник. Они нашли тихое местечко у небольшой рощицы, достаточно уединенное, чтобы Рами мог помолиться на закате, и сели на траву, скрестив ноги, отрывали хлеб прямо руками и расспрашивали друг друга о жизни с трепетом мальчишек, которые много лет считали, что никогда не найдут подобного себе.

Рами очень быстро догадался, что профессор Ловелл – отец Робина.

– Как пить дать. Иначе зачем он так уклончив? И откуда еще он мог знать твою маму? Он знает, что ты в курсе, или до сих пор пытается это скрывать?

Робина тревожила его прямота. Он привык обходить стороной эту тему, и ему странно было слышать такие откровения.

– Не знаю. В смысле, все эти подробности.

– Хм. Он похож на тебя?

– Немного, мне кажется. Он преподает здесь восточные языки, ты наверняка с ним еще встретишься.

– Ты никогда его об этом не спрашивал?

– Даже не пытался, – сказал Робин. – Я… Я не знаю, что он ответит. – Нет, это неправда. – То есть вряд ли он вообще ответит.

Они были знакомы всего один день, но Рами уже научился читать выражение лица Робина и благоразумно не стал напирать.

Рами гораздо откровеннее рассказывал о своем прошлом. Первые тринадцать лет жизни он провел в Калькутте, у него было три младшие сестры, а семья прислуживала богатому набобу по имени сэр Хорас Уилсон. Следующие четыре года он жил в Йоркшире, в сельском поместье, пытаясь произвести впечатление на Уилсона чтением на древнегреческом и латыни и стараясь не выцарапать ему глаза от скуки.

– Тебе повезло получить образование в Лондоне, – сказал Рами. – Ты хотя бы мог куда-нибудь сходить на выходных. А я торчал все детство среди холмов и болот, и вокруг никого моложе сорока. Ты когда-нибудь видел короля?

Еще один талант Рами – так резко перескакивать на другую тему, что Робин с трудом за ним поспевал.

– Вильгельма? Нет, он редко появлялся на публике. В особенности в последнее время, когда приняли Фабричный акт и Законы о бедных, после которых реформаторы устроили уличные беспорядки и выходить стало небезопасно.

– Реформаторы… – с тоской повторил Рами. – Повезло тебе. А в Йоркшире самые значительные события – пара свадеб. Иногда курица сбежит из курятника.

– Но я все равно не принимал никакого участия в событиях, – сказал Робин. – Честно говоря, мои дни были довольно монотонными. Бесконечная зубрежка для подготовки к поступлению сюда.

– Но теперь ты здесь.

– Выпьем за это.

Робин со вздохом откинулся назад. Рами протянул ему чашку со смесью сиропа из цветков бузины с водой и медом, которую сделал лично. Они чокнулись и выпили.

С высоты Южного парка они видели весь университет, укутанный золотистым покрывалом заката. В этом свете глаза Рами сверкали, а кожа сияла, как полированная бронза. У Робина появилось дурацкое желание дотронуться, он даже поднял руку, но тут разум вернул ее на место.

Рами посмотрел на него. Черный локон упал ему на глаза. Робину это показалось очаровательным.

– Все нормально?

Робин откинулся на локтях и обратил взгляд на город. Наверное, профессор Ловелл прав. Это самое прекрасное место на земле.

– Все прекрасно, – ответил он. – Просто идеально.

На выходных заселились и другие жильцы дома номер четыре по Мэгпай-лейн. Но они не обучались в Институте перевода. Колин Торнхилл, пылкий будущий юрист, который всегда говорил только о себе, причем длинными абзацами; Билл Джеймсон, приветливый рыжий парень, который учился на хирурга и, похоже, постоянно волновался о ценах на все; а в конце коридора поселились близнецы Эдгар и Эдвард Шарпы, второкурсники, получавшие классическое образование, хотя, как они объявляли на каждом углу, больше хотели «обзавестись нужными знакомствами, пока не вступят в наследство».

Однажды субботним вечером все собрались в прилегающей к кухне общей комнате, чтобы выпить. Когда вошли Робин и Рами, Билл, Колин и Шарпы уже сидели за низким столом. Хотя их пригласили к девяти, пирушка явно шла какое-то время: пол был засыпан пустыми бутылками, а братья Шарпы привалились друг к другу, совершенно пьяные.

Колин разглагольствовал о различиях в студенческих мантиях.

– По одежде можно узнать о человеке все, – с важным видом заявил он. У него был своеобразный, подозрительно подчеркнутый акцент, происхождение которого Робин не мог определить, но звучал он неприятно. – Мантия бакалавра чуть собрана у локтя. Мантия студентов-джентльменов – шелковая, и рукава на завязках. Мантия простых студентов – без рукавов, с завязками у плеча, а служащих можно отличить от студентов, потому что у их мантий нет завязок и на шляпах нет кисточек…

– Боже мой, – сказал Рами и сел. – И он говорит об этом все это время?

– По меньшей мере десять минут, – ответил Билл.

– Но мантия надлежащего покроя имеет наиважнейшее значение, – настаивал Колин. – Именно так мы показываем свой статус, принадлежность к Оксфорду. Носить с мантией обычную твидовую кепку или пользоваться тростью – один из семи смертных грехов. А однажды я слышал о человеке, который, не зная всех правил, сказал портному, что он стипендиат и ему нужна мантия стипендиата, и на следующий день его высмеяли и выгнали из аудитории, когда выяснилось, что он не стипендиат, а обычный студент за плату…

– И какая же у него была мантия? – оборвал его Рами. – Просто хочу знать, правильные ли мантии мы заказали у портного.

– Смотря кто вы, – ответил Колин. – Вы джентльмены или работаете в Оксфорде, чтобы получать стипендию? Я плачу за обучение, но платят не все. Какие у вас финансовые отношения с Оксфордом?

– Понятия не имею, – сказал Рами. – Как думаешь, черные мантии подойдут? Я знаю только одно – мы заказали черные.

Робин фыркнул. Колин выпучил глаза.

– Да, но рукава…

– Да отстаньте от него, – улыбнулся Билл. – Колин слишком озабочен статусом.

– Здесь очень серьезно относятся к мантиям, – торжественно объявил Колин. – Я прочел это в путеводителе. В неподобающем наряде тебя даже не пустят на лекцию. Так вы студенты-джентльмены или работаете в Оксфорде за стипендию?

– Ни то и ни другое. – Эдвард повернулся к Робину. – Вы же балаболы, верно? Я слышал, что все балаболы получают стипендию.

– Балаболы? – повторил Робин. Он впервые услышал это слово.

– Из Института перевода, – нетерпеливо добавил Эдвард. – Вы же оттуда, верно? Иначе таких, как вы, сюда бы не приняли.

– Таких, как мы? – выгнул бровь Рами.

– А кто ты, кстати? – вдруг спросил Эдгар Шарп. Казалось, что он вот-вот заснет, но он сделал над собой усилие и сел прямо, словно пытаясь рассмотреть Рами сквозь туман. – Негр? Турок?

– Я из Калькутты, – огрызнулся Рами. – А значит, индиец, если тебе угодно.

– Хм, – протянул Эдвард.

– «О улицы Лондона, где мусульманин в тюрбане встречает бородатого еврея, курчавого негра и смуглого индуса», – нараспев продекламировал Эдгар.

Его близнец фыркнул и хлебнул портвейна.

Рами в кои-то веки не нашелся с ответом и потрясенно вытаращился на Эдгара.

– Точно, – сказал Билл, потеребив ухо. – М-да.

– Это Анна Барбо? – спросил Колин. – Прекрасная поэтесса. Конечно, она не так ловко жонглирует словами, как поэты-мужчины, но моему отцу нравятся ее стихи. Очень романтичные.

– А ты китаец, верно? – Эдгар перевел затуманенный взгляд на Робина. – Это правда, что китайцы ломают женщинам ступни бинтами, чтобы они не могли ходить?

– Что?! – фыркнул Колин. – Что за глупость.

– Я читал об этом, – настаивал Эдгар. – Скажи, это считается эротичным? Или просто чтобы они не могли сбежать?

– Ну, я… – Робин понятия не имел, с него начать. – Это делают не повсеместно, у моей мамы не были перевязаны ступни, и в том месте, откуда я родом, многие против…

– Значит, это правда, – проревел Эдгар. – Боже мой! Да вы просто извращенцы.

– А вы правда пьете мочу младенцев в качестве лекарства? – продолжал допытываться Эдвард. – И как ее собирают?

– Может, заткнешься уже и продолжишь капать вином себе на грудь? – резко вставил Рами.

После этого все надежды завести дружбу быстро растаяли. Прозвучало предложение сыграть партию в вист, но братья Шарп не знали правил и были слишком пьяны, чтобы учиться. Билл сослался на головную боль и вскоре ушел. Колин разразился очередной длинной тирадой о запутанном университетском этикете, включая латинское изречение, которое предложил всем выучить наизусть, но никто его не слушал. Братья Шарп в странном порыве раскаяния задали Робину и Рами несколько вежливых, хотя и дурацких вопросов о переводе, но было ясно, что ответы их не интересуют. Если Шарпы искали в Оксфорде ценные знакомства, то явно не нашли их здесь. Через полчаса все разошлись по своим комнатам.

18И в самом деле, после освобождения рабов на Гаити британцы пытались привозить рабочих других рас, например китайцев («трезвый, терпеливый, трудолюбивый народ»), в качестве возможной альтернативы рабам-африканцам. В 1806 году на Тринидаде была предпринята попытка основать колонию из двухсот китайских рабочих, привезенных на судне «Фортитьюд», чтобы создать «барьер между нами и неграми». Колония развалилась, и большинство рабочих вскоре вернулись в родной Китай. Тем не менее идея замены труда африканцев китайцами оставалась привлекательной для британских предпринимателей и постоянно возрождалась на протяжении всего XIX века.
19Когда-то Мэгпай-лейн называлась улицей Шлюх – здесь находились бордели. В путеводителе Робина об этом не упоминалось.
20Мальчик по имени Генри Литтл приходил к ним в Хампстед со своим отцом, коллегой профессора Ловелла по Королевскому азиатскому обществу. Робин пытался вовлечь его в разговор о сконах, считая эту тему подходящей для начала, но Генри Литтл просто вытянул руки и дернул Робина за веки с такой силой, что тот от неожиданности пнул его по лодыжке. Робина наказали, отправив к себе в комнату, а Генри Литтла – в сад, с тех пор профессор Ловелл не приглашал коллег с детьми.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38 
Рейтинг@Mail.ru