Чеченский Алекс
Обреченный

Час спустя он уже сидел в кабинете директора интерната.

Муса Сулейманов возглавлял интернат семь лет из своих пятидесяти трех. По

образованию он был педагогом, но физически далеко не педагогического сложения: высокий, широкоплечий, голос грубоватый, взгляд пронзительно острый, в манерах же

он был сдержанно учтив. Однако в самом начале разговора Мансур понял, что этот

человек находится на своем месте.

Первым делом директор попросил соискателя коротко рассказать о себе: кто по

образованию, где работал и так далее в этом роде. Мансур в лаконичной форме и

хорошо поставленным голосом дал исчерпывающие ответы на все интересующие

директора вопросы. Когда он закончил, наступила тишина. Было видно, что Мансур

произвел на руководителя интерната благоприятное впечатление, и тот на миг о чем-то

призадумался. Потом сказал:

– Знаете… Да, у меня есть вакансия социального педагога. Но в данный момент я

больше всего нуждаюсь в воспитателе для старшей мальчишеской группы. Понимаете, социальный педагог должен работать каждый день, за вычетом двух выходных дней в

неделю. Воспитатель же работает день через два. Зарплата та же. Для человека, который хоть немного знаком с психологией ребенка, особенно подростка, и имеет опыт

работы с детьми, какой он есть у вас (Мансур рассказал ему о том, что после

возвращения из Египта полгода преподавал в частной школе), в этом нет ничего

сложного. И то, что у вас имеется духовное образование, является большим плюсом, потому что я надеюсь, что хотя бы Богом этих чертей можно напугать и вразумить. Итак, может, вы лучше попробуете себя в качестве воспитателя? Что вы на это скажете? – И, 21

прежде чем Мансур успел что-либо ответить, Муса, чуть ли себя самого не перебивая, продолжил: – Принцип работы прост – следить за детьми и контролировать их: когда

они играют, когда делают уроки и так далее. У них есть свой дневной график, и весь

день расписан по часам: время подъема, утренней зарядки, туалетных процедур, завтрака, уроков, игр и так далее до самого отбоя. Есть только одна проблема: ребята

очень сложные, – но при правильном подходе можно найти общий язык с кем угодно.

– Сказав это, он замолчал и вопросительно посмотрел на посетителя.

Мансура весьма впечатлил посменный график. «Значит, – думал он, пока тот говорил,

– день отработал, два дня отдыхаешь».

Мансур принадлежал к тому редкому типу людей, у которых цели жизни не сопряжены с

большими мечтами. Да и цели у него были весьма краткосрочные. Жизненные

коллизии, постоянные непредвиденные обстоятельства и рок, вплетенные в саму ткань

его судьбы и потому время от времени резко и непредсказуемо менявшие ход его

жизни, приучили его не слишком увлекаться планированием своего будущего.

Иногда, когда он уединенно предавался размышлениям, его посещала мысль написать

книгу, и у него в голове, когда он начинал развивать эту мысль, рождались идеальные

сюжеты из жизни. Он несколько раз даже принимался кое-что писать, чтобы воплотить

большую задумку в жизнь, но потом, от нехватки должного энтузиазма и серьезного

отношения к писательству, бросал. Он слишком многое в этом мире не уважал, чтобы

что-то из того, чем другие занимаются с завидным увлечением, могло пробить стену его

внутреннего безразличия. Однажды один знакомый сказал ему:

– Ты невероятно умный и талантливый парень, который разбирается в людях намного

лучше, чем они в самих себе. Ты мог бы стать кем угодно, но кажется, что ты выбрал

стать никем. Почему?

– Талант, – отвечал Мансур, – это всего лишь фундамент, на котором, посредством

неимоверного труда и усилий, воздвигается здание успеха…

– Но что тогда тебе мешает воздвигнуть это здание? Неужели лень? – нетерпеливо

спросил тот.

Мансур улыбнулся и ответил:

– Лень преодолевается с помощью определенных усилий. Но, чтобы приложить эти

усилия, нужно иметь соответствующее желание, которого у меня нет.

– Но почему нет?

– Наверное, потому что я слишком рано разочаровался в людях и жизни, чтобы желать

себе почестей или жизненных удобств.

Но это, конечно, вовсе не значило, что он жил жизнью совсем бесцельной и

бессмысленной, к тому же он осознавал свою ответственность перед настрадавшимися

родителями и осиротевшим племянником.

Мансур делал то, что хотел, считал правильным и нужным делать сейчас, с той, однако, долей учета опыта прошлого и перспектив вероятного будущего, который не позволил

бы назвать его человеком безрассудным и глупым. Вместе с этим он всегда испытывал

органическую неприязнь к системно-плановой работе с утра до вечера. Причиной тому

были две: во-первых, внутри у него был хаос, не желающий примириться с внешними

порядками, навязанными со стороны; во-вторых же, ему всегда было жалко своей

жизни, так бесполезно и пусто, по его мнению, утрачиваемой на обязательной работе.

«Планомерное самоуничтожение в течение целого дня» – именно так он это называл.

22

Ему нужно было свободное время, чтобы познавать нечто новое, читать хорошие книги, гулять в парках, размышлять в уединении. Ему хотелось по-своему наслаждаться

жизнью, в безмятежной свободе созерцая окружающие предметы бытия.

И именно работа, считал он, в особенности работа нелюбимая (а любимой профессии у

него как таковой и не было), с плотным графиком, лишает его, равно как и всякого

другого, этой возможности.

Именно из этих соображений предложение директора ему и показалось заманчивым.

– С детьми я, конечно, работал, – сказал он после небольшой паузы. – Но дети тоже

бывают разные, тем более вы говорите, что они особенно сложные. Но давайте

посмотрим, что из этого выйдет.

– Безусловно! – живо подхватил Муса. – У нас испытательный срок – два месяца, и

если в течение этого времени нам работник не подходит или если его что-то не

устраивает в нас или в работе, мы расходимся. Но я хочу вам вот что сказать… – Он

выдержал значительную паузу с задумчивым выражением лица, что призвано было

донести до слушателя важность того, что будет за этим сказано. – Это действительно

сложные дети. Столь сложные, как и сама их жизнь. У них не было нормального

воспитания в здоровой семье. Они неоднократно переживали стрессовые ситуации: сначала внутри проблемной семьи, потом, когда семья эта распадалась по причине то

ли развода, то ли смерти одного или обоих родителей, а потом еще и когда сюда попали

– в совершенно новую для себя среду. Родились они в военное и послевоенное время, соответственно, на молодые годы их родителей пришлись две продолжительные войны, то есть я хочу сказать, что это пострадавшие дети пострадавших родителей. И еще, вот

что: я не хочу, чтобы они тут привыкли к человеку, а этот человек потом вдруг внезапно

исчез. Это их тоже травмирует. Воспитатели для них – как отец, мать, старший брат

или сестра. Знаете, тут есть такие никчемные работники, которых бы я давно отсюда

вышвырнул, но которых терплю только потому, что дети к ним привязались. Не

подумайте, – опередил он быстро Мансура, видя, что тот хочет что-то сказать, – не

подумайте, что я требую от вас навсегда тут застрять. Ни в коем случае! Право

человека искать себе лучшее место всегда остается за ним. Но просто хотелось бы, чтобы вы это тоже имели в виду. И да, для меня в испытательном сроке важнее всего

является то, чтобы дети приняли своего нового воспитателя. Если уж они никак не

захотят принять вас, то они обязательно изыщут способ вас выжить. И уж я тут, поверьте, совершенно беспомощен. И поэтому, повторюсь, очень важно, чтобы вы

нашли с ними общий язык.

– Это же не значит, – сказал Мансур, – что я должен потакать их прихотям?

Директор многозначительно улыбнулся:

– Я вам не сказал главного. Их предыдущего воспитателя я уволил буквально вчера.

Именно на его место я вас и рассматриваю. – Он замолчал, ожидая, что Мансур задаст

ему вопрос о причине увольнения того работника, но, так его и не дождавшись, задал

его сам: – А знаете, почему я его уволил?

– И почему же вы его уволили?

– Он был слишком слабохарактерен и безволен, – тут же сказал Муса. – Человек

тихий, спокойный, и дети его ни во что не ставили, понимаете? А это оказывает на них

деструктивное влияние. И меня это, разумеется, не устраивает. Если воспитатель не

может добиться должного уважения и требуемого послушания к себе от своих

воспитанников, то мне такой работник и даром не нужен. Какое он может дать им

воспитание? Такого самого надо воспитывать. Я искренне люблю этих детей, жалею их, 23

пытаюсь уделить им внимание не меньше, чем своим собственным детям. Но

паршивцы они, скажу я вам, каких еще поискать. Они весьма тонкие психологи. Очень

чутко чувствуют и весьма хитро прощупывают новичка. И если вы с первого дня себя не

поставите на должный уровень, то более вам никогда над ними не совладать. Будьте

строги до границ жестокости, но справедливы и заботливы, как милосердный святой.

Сразу вам говорю, друг на друга они не стучат, ни за что своих не сдают. Так что, в

выявлении нарушений и нарушителя вам придется уповать только на себя.

Директор замолчал и пристально посмотрел на Мансура, который понимающе слегка

кивнул.

И потом Муса продолжил:

– В этой группе есть несколько особенно сложных и упрямых ребят: Салях, Тимур и

Алихан. В первый же день, если хоть одним словом начнут вам перечить, можете

немножко потрясти их. Только не перед камерами. Они у нас установлены во всех

основных помещениях. Побои, разумеется, не разрешены, особенно такие, которые

причиняют вред здоровью. Этого я и сам не позволю. Но наказание должно быть

неумолимым. Если не будет дисциплины, нам тут и делать нечего.

В итоге Мансур сказал, что готов попробовать, и директор, позвав своего заместителя, женщину лет сорока, поручил ей ознакомить нового работника с его должностными

обязанностями.

– Муса Ахмедович вам, наверное, уже говорил, что дети трудные. И это действительно

так, – сказала замдиректора Сацита Идрисовна, когда они направлялись в детский

корпус. – Будьте с ними крайне строги, не давайте спуску, иначе сядут вам на шею и не

слезут.

Они вошли в двухэтажное здание и зашагали вдоль длинного коридора, устланного

белой керамической плиткой.

Она сказала:

– Вон там, в конце коридора, у нас столовая. В учебное время подъем ровно в семь.

На заправку постели и туалетные процедуры отводится пятнадцать минут.

Затем они прошли в столовую, где пол, а также стены до середины были покрыты

белым кафелем, в три ряда стояли белые столы и стулья, на стене висели детские

рисунки различных мотивов: от идиллической семейной жизни до сцен военных битв.

Везде была сверкающая чистота.

Они вышли из столовой и через коридор направились в другое помещение.

– Это у нас класс, – сказала Сацита, когда они вошли.– Ребята все в школе, поэтому

пока тут никого нет. Здесь они делают домашнее задание и проводят свой досуг. Как

видите, везде порядок и чистота. Этому мы уделяем особое внимание.

Мансур огляделся. Действительно, везде был полный порядок, несовместимый с той

нелестной характеристикой, которую здесь давали воспитанникам. По левую сторону

сразу после входа, во всю стену чуть ли не до самого потолка, стоял большой стеллаж с

открытыми квадратными полками-ячейками, внизу каждой из которых были приклеены

ярлычки с обозначением фамилии и инициала каждого из воспитанников. На полке

каждой ячейки покоились аккуратно разложенные учебные принадлежности: книги, тетради, пеналы и так далее. На самом верху была одна сплошная длинная полка, заставленная художественными и научно-познавательными книгами. Пол был устлан

бежевым ковролином. Благодаря свету, который свободно проникал из двух окон, в

классе было светло. Вдоль стен были расставлены несколько парт. Справа на

подставке стояла плазма. А напротив, в углу, находилось рабочее место воспитателя —

24

стул и темный лакированный стол, на котором лежали разные журналы. Прямо над

столом висел натюрморт. Также в классе были диван и два кресла.

– Ваша должность подразумевает и немного бумажной работы, – сказала Сацита, подходя к рабочему столу. – Вот эти журналы. – Она поочередно положила перед ним

три журнала, зачитывая вслух название каждого из них: – «Журнал наблюдений за

детьми», «Журнал учета воспитанников», «Журнал приема и передачи смен». Затем

она пояснила, чем и как их надо заполнять. В них воспитатель-сменщик должен был

отражать следующую информацию за прошедший день: кто как себя вел, сколько

человек присутствовало, данные и роспись опекуна, забравшего ребенка домой, как в

целом прошла смена, кому и какие замечания, примечания, пожелания и т.д. Вся эта

информация уходила к заведующему отделом, психологам, социальным педагогам, на

основе которой они вели наблюдение за воспитанниками и могли корректировать

рабочий план – индивидуальный или групповой – в зависимости от поведения того

или иного ребенка и всей группы в целом.

– А вот тут, – она указала на стенд, висевший тут же на стене, позади

воспитательского стула, – тут, как вы видите, графики: график дежурства – кто, где и

когда дежурит; график кружковых занятий: конструктор, занятия у психолога, логопеда, спортивные занятия. Также время подъема, завтрака, обеда, полдника, ужина и отбоя.

А вот это, – она указала на листик, приклеенный к стене справа у входа, рядом с

которым висел термометр, – это у нас температурный листок, точно такой же имеется и

в спальне, куда мы сейчас поднимемся. На этом листке надо отображать температуру в

помещении утром и вечером.

Затем они поднялись на второй этаж. В просторном помещении в два ряда стояли

аккуратно заправленные кровати. На двух противоположных концах находились две

смежные со спальней комнаты – ванная с двумя кабинками туалетов, ширмой

отгороженной душевой и тремя умывальными раковинами, также здесь стояли

стиральная машина и корзина для белья. Комнатой на другой стороне была раздевалка

со шкафчиками для личных вещей ребят.

Пройдя все эти помещения, Сацита сказала:

– Ваши сменщицы во время пересменки введут вас в курс дела по всем остальным

вопросам. Если что-то будет непонятно, спрашивайте, не стесняйтесь. А теперь вам

надо пойти к секретарше Залине, она даст вам перечень необходимых документов, которые вам нужно будет принести.

– Когда я приступаю?

– Завтра же. Ждать времени нет. Документы будете потихоньку доносить.

Глава 7

Вечером, сидя в кресле, откинувшись на спинку, Мансур вдруг вспомнил о Виктории. По

сути, он о ней и не забывал. С момента его возращения из Москвы прошло шесть дней, и за это время ни он ей, ни она ему ничего так и не написали. Впрочем, сам характер их

тамошнего общения и не подразумевал, что кто-то кому-то должен что-либо писать

после курсов или что один из них будет этого желать и ждать от другого. Да и писали

они друг другу лишь тогда, когда сидели рядом, слушая нудную речь лекторов. И

казалось, будто это отвлеченно-прерывистое общение имеет цель избавить их от

сонливости и томления, иногда находивших на них в ходе очередного неинтересного

25

выступления мастера, и что в иной ситуации и месте в нем нет никакой нужды. Он взял

телефон и без слов приветствия просто написал:

«На московских занятиях ваше общество спасало меня от гнетущей тоски. Так вот, я

подумал, может, оно и сейчас избавит меня от занудства моих мыслей?»

«Лектора надо сменить, – вскоре написала она в ответ, сопроводив сообщение

смайликом. – Ведь это, в отличие от московских занятий, в ваших силах. Ну или просто

выпить чашечку крепкого кофе, как вы мне тогда и посоветовали».

«Да, но вам ведь кофе не помог».

«Тогда первое».

«Боюсь, это все же выше моих сил. Там-то я еще мог встать и уйти, но вот когда

назойливый лектор сидит у тебя в голове, от него не избавишься».

«В таком случае, интересно, чем же я могу быть полезной?»

«Ваша полезность уже в действии. Как только вы заговорили, он умолк».

«Ваши проблемы так легко решаемы? Завидую».

Последнее сообщение она сопроводила двумя вертикальными полусогнутыми линиями, изображающими улыбку, на что Мансур ответил ей тем же.

Далее они стали обсуждать творческие планы. На вопрос Мансура о влиянии на ее

литературную креативность столичных семинаров и лекций Вика ответила, что влияние, безусловно, имеется, но реализовать его пока мешает учеба.

«Сегодня, к примеру, конференция была, – писала она, – на которой мне довелось

выступить. Так что, пока бегаю тут. У нас пять практик в этом году, это просто ужас.

Причем это, как правило, всего лишь бюрократическая необходимость с множеством

отчетных бумажек. Так что пока с художественным текстом приходится повременить».

Мансур поинтересовался, что это была за конференция и каковой была тема доклада.

«Ой, – ответила Вика, – я не знаю, насколько вам это будет интересно».

Затем она отправила ему снимок с печатным текстом, сопроводив его следующими

словами:

«Это анализ текста – кусок доклада, который я читала о романе Нейпола

„Ненастоящий“ про постколониальное сознание и попытки самоидентификации. Работа

посвящена теме мимесиса в романе и особенности его художественной разработки. А

конференция была в универе, на кафедре зарубежной литературы. С докладами в

основном выступали магистры и аспиранты, много интересного было».

Далее она поведала про наиболее интересные, по ее мнению, работы.

Так, первая была про особенности перевода армянской поэзии на русский; вторая —

про мифологему «сомнительного дара»; третья – про японского писателя Юкио

Мисиму, «которого называют последним японским самураем, потому что он покончил с

собой публичным харакири, ну и потому, что в творчестве его были самурайские мотивы

с налетом романтизма, как, собственно, и сам финал его жизни».

«Весьма плодотворная неделя».

«Наверно», – ответила она. А потом спросила о переменах в его жизни за ту же

неделю.

«Моя неделя прошла в поисках работы, – ответил Мансур, – и вроде как поиски

увенчались успехом, если приобретение нелюбимой работы можно вообще назвать

успехом».

«Ну, – отвечала Вика, – если учесть, что поиск работы обычно обусловлен нуждой и

если в результате такого поиска эта нужда удовлетворяется, думаю, это можно назвать

успехом без кавычек».

26

Отправив ему это сообщение, она тут же написала второе:

«Даже не знаю, кому это я так высокопарно сейчас сказала: вам или себе самой?

Просто я тоже работу искала, и пришлось взять занятия с детьми по-английскому. Не

самый лучший результат поиска, но и большего я, пока не закончу учебу, не могу себе

позволить».

«У вас есть перспективы, дающие надежду на нечто лучшее».

«Не знаю, – ответила она, – перспективы это или же простая надежда».

Глава 8

В половине шестого утра Мансур отправился на работу. Беспокойств никаких он не

испытывал, несмотря на то что почти все работники интерната, с которыми ему

довелось встретиться в это утро – от сторожа до поваров, – непрестанно внушали

ему, что дети крайне тяжелые и неуправляемые.

– Будьте с ними строги, серьезны, не распускайте их шутливо-вольным обращением, установите в отношении них строгие рамки, иначе распустятся – не остановите, —

советовали они ему.

Мансур прошел прямо в спальню на второй этаж, чтобы разбудить ребят.

Работники администрации приходили лишь к девяти, и потому Мансуру самому нужно

было представиться детям. Вчера же после их возвращения из школы им только

сказали, что у них теперь новый воспитатель.

Войдя в спальню, он вежливо разбудил всех и сообщил, что он их новый воспитатель.

Никто, в сущности, ничего не ответил, но все встали относительно легко, заправили

кровати, умылись и спустились на завтрак. Хоть они и выполняли просьбы нового

воспитателя, но делали это так, будто его и не существует вовсе и распоряжения его

выполняются лишь потому, что они соответствуют их собственным желаниям. Мансур

это заметил и решил, что с ними надо будет провести беседу. После завтрака все

собрались в классе, включили телевизор и, небрежно развалившись в креслах, улегшись на диване и коврике на полу, стали смотреть какой-то художественный фильм.

Мансур сел за свой рабочий стол и попросил выключить телевизор, сказав, что хочет с

ними поговорить. Но его будто никто и не слышал. Он повторил просьбу, чуть повысив

голос, но и на сей раз никто не шелохнулся. «Понятно», – подумал он и, спокойно

подойдя к розетке, куда была воткнута вилка от шнура телевизора, выдернул ее, бросил

на пол и встал перед телевизором. Теперь все уставились на него. Развалившимся на

диване и креслах он велел спуститься на пол – так, сидя за своим столом, он сможет

видеть их лица; но ему еще хотелось, чтобы эти маленькие негодяи, так вальяжно

расположившиеся кто как, при этом нагло игнорируя его просьбу, сидели на полу, когда

он, заняв свое место, будет говорить. Двое нехотя поднялись и сели на коврик. Тогда

Мансур еще строже повторил свой приказ. Встали и остальные, с презрительной миной

на лице, и неохотно присоединились к сидящим на полу.

Остался один, Салях, самый старший в группе. На очередное требование Мансура он, пристально глядя ему в глаза, спокойно ответил:

– Чё ты тут орешь? Если тебе надо, иди сам усаживайся на пол. Я отсюда не встану.

Мансур, взбешенный столь откровенной наглостью, рванулся к сидящему и, обеими

руками схватив его за футболку на груди, оторвал от дивана и швырнул прямо на пол.

Тот кубарем покатился по коврику.

27

Затем Мансур молча, ничего не говоря, вернулся к своему столу и опустился на стул.

– Ты что себе позволяешь?! Да кто ты вообще такой?! – Быстро вскочив на ноги, от

неожиданности вдруг растерявшись и озлобившись, проговорил Салях, но тут же, еще

что-то недовольно пробубнив себе под нос, опустился на пол, возмущенно дыша и

фыркая.

Воцарилась тишина, взоры всех теперь были пристально устремлены на Мансура. «Вот

это уже другое дело, теперь можно и говорить», – подумал он и, сам немного

успокоившись, нарочито вежливо сказал:

– А теперь послушайте сюда, это, уверяю вас, в ваших же интересах. Меня зовут

Мансур. Как вы уже знаете, я назначен на место вашего предыдущего воспитателя.

Вам, конечно, вовсе не так уж и безразлично знать, кто я и как буду вести себя с вами, хоть вы и пытаетесь меня игнорировать. Кто я, если это вам действительно интересно, вы немного узнаете по ходу нашей работы. А вот что касается того, каким я с вами буду, тут уж все зависит только от вас. Если я встречу в вас понимание и послушание, то я

буду вежливым, сострадательным, идущим вам навстречу настолько, насколько это мне

будут позволять мои должностные обязанности. Сразу скажу, грубить вам, оскорблять

чувства вашего достоинства, унижать, иметь к кому-либо из вас предвзятое отношение

и требовать от вас непосильного я не стану. Итак, вы будете слушаться меня в том, что

касается моих обязательств, и я не буду мешать вам делать то, что вы хотите и любите, пока это не будет касаться запретного. – Мансур внимательно оглядел всех, чтобы

убедиться, что его действительно слышат и понимают. Вроде все нормально, и он

продолжил: – Но если я встречу в вас непослушание, упрямство, если увижу, что моя

доброта воспринимается как признак слабости и вседозволенности, я вам тут жизнь

отравлю. Каждый день моего прихода для вас будет сущим наказанием. Я не дам вам

смотреть телевизор, не пущу во двор поиграть, запрещу ходить в школу…

Мансуру еще вчера сказали, что запрет на посещение школы для них одно из самых

больших наказаний, так как школа была их единственной возможностью на время, без

сопровождения взрослых, покинуть интернат, вырваться из постоянного надзора и

увидеться с другими детьми и нередко, прогуливая уроки, гулять по городу или посидеть

в компьютерном клубе, играя в свои любимые стрелялки.

– Итак, – продолжал Мансур, – повторяю: от наших хороших взаимоотношений

выигрываю и я, и в особенности вы. Ну, что скажете? Есть вопросы?

Несколько человек покачали головой, то есть вопросов нет.

– В таком случае, – сказал новоявленный воспитатель, – надеюсь, что мы с вами

хорошо друг друга поняли. А теперь можете обратно включить ваш телик.

Один из ребят встал и пошел к розетке, а Мансур про себя решил, что не так уж с ними

и сложно.

Он почти был уверен, что подчинил себе всех этих, как тут считали, необузданных

подростков.

Но это были слишком поспешные выводы, в чем ему еще предстояло убедиться.

День прошел относительно спокойно, и вечером, сделав соответствующие записи во

всех журналах, он сдал смену и пошел домой.

__________

Утром следующего дня, проснувшись, он лежал в кровати, уставившись в

потолок. Определенных планов на день у него не было. Он лежал, и у него не было

28

пусто на душе, напротив, ему было хорошо. Если бы вся жизнь его до этого самого

момента протекала таким образом, он, наверное, посчитал бы ее самой скучной и

постылой, и она, эта жизнь, наскучила бы ему, как наскучивает она тем многим, кто вот

так изо дня в день просыпается в своей кровати и бесцельно начинает очередной день, своим серым однообразием походящий на все те дни, что ему предшествовали. Но для

Мансура эта «скука» слишком долгое время была роскошью, которую он не мог себе

позволить.

Он лежал и отдыхал, наслаждаясь блаженным покоем, которого он был лишен многие

годы; отдыхал, как на больничной койке мирного городка отдыхает слегка раненный на

передовой солдат.

Однако спустя некоторое время лежать ему все же надоело. Вспомнив о Вике, он

некоторое время думал о ней, а потом потянулся к тумбе рядом с кроватью, взял

телефон и написал сообщение:

«Доброе утро. Проснулся давно, но все еще лежу. Устал в потолок смотреть. Вставать

не охота. Подумал подумать о чем-то, но и думать было не о чем, или просто не

хотелось о чем-либо думать. Вот решил вам написать. Повод? Его нет. А хотя разве

отсутствие повода не является поводом? Наверно, это лучший из поводов, чтобы

написать или позвонить человеку, с которым хочется о чем-то поговорить. Мы же не

главы государств, чтобы писать или звонить только по случаю, правда? Или все же, считаете, случай необходим? Иногда просто хочется вывалить весь бред, что копится в

голове, не утруждая себя поиском смысла того, о чем говоришь. Но не кому попало, конечно. Хотя это тоже не точно. А может, и точно, ведь не каждый способен наш бред

понять. А с другой стороны, так ли это нам важно, чтобы наш бред, в котором мы и сами

не можем толком разобраться, понял кто-то другой? Тоже вопрос. Ну ладно, чтобы это

все-таки не выглядело каким-то абсурдистским бредом, задам самый „оригинальный“

вопрос, который только может задать человек человеку: как дела?»

Отправив сообщение, он положил телефон на кровать рядом с подушкой и продолжил

бездумно разглядывать потолок. Через пару минут мобильник загудел от сообщения.

«Доброе утро, – отвечала Виктория. – Согласна, отсутствие повода поговорить при

наличии желания является одним из самых важных поводов к подобного рода

действию. А я тоже сегодня, проснувшись рано утром, долго лежала. Но потом все-таки

незаметно уснула снова. А дела у меня хорошо. Готовлюсь к госэкзамену, который

назначен на 25 мая. Там будут вопросы по всем знаковым авторам. Вот вчера как раз в

дороге второй раз перечитала „Тошноту“ Сартра. Кстати, вы с утра формулируете

вопросы прям как экзистенциалист. Все-таки не зря вас на семинаре сравнили с Камю.

У нас как раз в последнем семестре курс по экзистенсу был, вот я и фокусирую на этом

особое внимание».

«Экзистенциализм? Весьма интересно. И что же вас впечатлило больше всего из

пройденного по этой теме?» – спросил Мансур.

Вика в ответ прислала аудиосообщение.

– Писать слишком долго, – послышался ее манящий голос, разбавленный легкой

улыбкой. – Ну, впечатлило, можно сказать, все. Толстой «Смерть Ивана Ильича». Я

прям была под очень сильным впечатлением. И вообще, наверное, лучшее у Толстого, на мой вкус. И это тоже экзистенциализм. Я сначала думала, что просто умру, пока

готовилась, так как они все атеисты же почти, особенно французы, и вот эта

бессмысленность существования, тщета, абсурд, тлен и прочее. А я просто крайне

эмоциональный читатель. – Она звонко рассмеялась. – Еще был предмет по

29

Фолкнеру и роман под названием «Когда я умирала». В то же время был еще и

сдвоенный семинар: «Смерть Ивана Ильича» Толстого плюс Симона де Бовуар —

«Очень легкая смерть», где эти произведения сравнивались на предмет описания

смерти. Это и многое другое на данную тему я читала за неделю. Для меня это было

крайне необычным открытием в мире литературы. Ведь до этого я читала в основном

известные произведения классиков девятнадцатого века, ну и некоторые из

современных – бестселлеров или рекомендованных к прочтению каким-нибудь

журналом. А тут разом окунулась в такой беспросветный, сумрачный мир

интеллектуалов, как правило, двадцатого столетия, отягощенных фактом самой жизни, неким бременем ее проживания. А я, как человек крайне любящий жизнь, не очень

люблю думать о тяжести бытия и бремени смерти, – снова раздался ее прелестный

смех. – Но эти произведения заставляют тебя заглянуть внутрь собственной жизни. Не

совсем приятное зрелище, но все же, как по мне, весьма полезное. Мы когда только

начинали, нам сразу сказали: «Только не берите мрак в тему диплома, а то закончите

как Ницше – сойдя с ума».

Мансур слушал ее с особым восторгом. Смерть, думал он, как странно, что это

пышущее молодостью и красотой создание, выросшее в условиях мира и не видевшее

ужасов войны, читает о смерти, думает о ней, увлекается темой смерти и эмоционально

ее переживает. Вся привлекательная ее наружность, жизнерадостная энергичность, душевно-интеллектуальная ненасытность к познанию и переживанию всего нового

отвергала и сам намек на мысль о физическом тлене. Ни один человек, душевно

склонный к депрессивным переживаниям, не мог бы думать о чем-то невеселом, глядя

на нее. Она словно заряжала своей позитивной энергией, страстью к жизни и веселью

того, кто находился рядом с ней, кто слышал ее или хотя бы имел возможность с ней

переписываться.

И именно поэтому в этот самый момент, он почувствовал в ней какую-то особенную

привлекательность и потаенное родство переживаний. Ведь смерть была лейтмотивом

всей его жизни и основой многих его мыслей.

«В этой связи, – сказал он, – не могу не задать один личный вопрос. Если не хотите, можете и не отвечать».

«Спрашивайте».

«Верите ли вы в Бога?»

«У меня с этим, как у того же Толстого. То есть в детстве я верила в то, во что мне

говорили верить. Потом, став подростком-бунтаркой, я верить перестала. Теперь я

снова верю, но не совсем в то и не так, как раньше».

«Что-то вроде агностицизма?»

«Не совсем. Я все же больше склоняюсь к тому, что все это имеет какой-то смысл, выходящий за рамки жизни и потому находящийся вне пределах человеческого