Рафаэль Тигрис
Предназначение
– Отец! Какое счастье что ты жив остался. Ведь убей тебя тот танкист, не родился бы я.
В ленинградском госпитале меня прооперировали и залатали лёгкое.
Как только я очнулся ко мне сразу подошёл капитан из особого отдела.
– В беспамятстве ты часто выкрикивал имя «Вальтер». Кто это?
Я был ошарашен этим вопросом. Стало быть медсёстры зафиксировали мои бредни и донесли аккуратно в особый отдел.
– Наверное я имел ввиду пистолет системы «Вальтер».
Капитану такое объяснение явно не пришлось по душе.
– Я проверял – твоё оружие вовсе не «Вальтер». У тебя ТТ советского производства.
– Товарищ капитан. В бредовой горячке немудрено напутать марку пистолета, тем более в университете, на военной кафедре мы хорошо изучали типы немецкого оружия.
– Возможно, возможно, – нехотя согласился особист, – я буду ходатайствовать, чтобы после выздоровления тебя оставили в городе для борьбы с фашистскими диверсантами. Такие как ты, хорошо знающие немецкий язык, очень пригодятся именно тут. Заодно и закончишь своё высшее образование в разведшколе.
Нельзя сказать, что я огорчился. Меня берут в контрразведку ловить шпионов, которые буквально наводнили Ленинград. Но главным преимуществом было то что я буду жить в городе вместе со своей семьёй.
В один декабрьский день 1941, когда в городе начался настоящий голод и мор, в палату ко мне явилась, о чудо, моя жена Глафира, а вместе с нею и наш сынок Генка. Первое что бросилось мне в глаза – это потрясающая худоба 3 летнего ребёнка. Глафира тоже сильно изменилась, осунулась, под глазами легли тёмные круги. Было сразу видно, что жили они впроголодь, и если меня в госпитале, как раненого, сносно кормили, то жена и ребёнок по-настоящему голодали. Ко всему этому прибавьте нашу неотапливаемую квартиру в середине питерской зимы.
Мне как раз в палату принесли поесть и я всю порцию хлеба и перловки отдал жене и сыну и те с невероятной быстротой поглотили еду. Я был только рад, ведь мой сын в эту ночь смог уснуть не на голодный желудок. Но оказывается руководству госпиталя это пришлось не по душе.
– Впредь не смейте отдавать съестное семье.
– Так они же на моих глазах умирали с голоду.
– Для них государство выделяет иную норму. Вам же как раненому красноармейцу положено для скорого выздоровление усиленный паёк. Если вам опять взбредёт в голову поделиться своей нормой с семьёй, то знайте это будет расценено как умышленное членовредительство.
Но не подкармливать голодающую семью я, несмотря на угрозы, не смел, и в один прекрасный день меня вызвали к зам. начальнику госпиталя.
– Для скорого выздоровления вам необходимо калорийное питание, а вы отдаёте свои калории семье. Это может быть расценено как умышленное уклонение от военной службы. Или вы собрались до конца войны оставаться тут на усиленном питании? С сегодняшнего дня я запрещаю визиты родственников к вам в госпиталь.
Прошло ещё 2 недели и от моей семьи не было никаких известий. Капитан-особист не забыл меня, и сразу после выписки я был зачислен в штат контрразведки. Но до того как приступить к новой работе мне дали недельный отпуск и я тут же помчался домой.
Блокадный Ленинград представлял зловещую картину. Холод и голод повсюду оставляли свои страшные следы. Не работал общественный транспорт, и я в жуткий мороз шёл пешком, но чем дольше я шагал тем сильнее сжималось моё сердце в дурном предчувствии.
Оно меня не обмануло. Уже во дворе нашего дома мне сообщили трагическую весть – умер от голода мой сынишка Гена, а жена Глафира лежала в холодной квартире при смерти. У нашего подъезда стояла медицинская «карета» и в неё загружали мертвецов. Я подошёл очень вовремя – в одном из умерших я узнал свою жену Глафиру. Я наклонился над ней и заплакал от отчаяния. Соседи подходили и сочувствовали, несмотря на то, что от избытка всеобщего горя души горожан успели достаточно зачерстветь.
Вдруг я почувствовал лёгкое дуновение из ноздрей Глафиры.
– Она дышит, она ещё жива!
Я кричал и было не понятно своим ором я хотел оживить жену или привлечь внимание медицинского персонала.
– Считай, что она уже мертва. Мы даже не успеем до морга довезти, как она перестанет дышать, – сказали они.
