Пётр Гряденский
Моя жизнь в Мокше
– Мне казалось, тут было множество людей, я была в огромном зале с колоннами, похожем на храм или театр. – Ее взгляд снова застыл на поверхности чайника, и я догадался, что она галлюцинировала. – Позвольте, я помогу, – произнес я услужливо, пододвигая пустые чашки. – Чай ароматный, с душицей. – А еще я слышала здесь играла музыка, такая необыкновенная… похоже было на арфу или ситар… Монолог прервался звуком открывающейся двери, и в комнату вошла Тамара Махарши с подносом в руках. Следом за ней показался молодой человек с длинными спутанными волосами и блаженной улыбкой, которая, как я позже смог убедиться, не сходила с его лица. Присутствующие обменялись жестами приветствия и расположились вокруг стола. На подносе лежала свежая выпечка с вечернего прасада.
– Можем начать нашу трапезу, – с загадочной улыбкой произнесла Тамара. – Калидас подойдет позже, сейчас он занят в кузне. Молодой человек, представившийся как Лакшман, без тени сомнения выложил на стол кулек с высушенной травой и принадлежностями для курения. Мне было известно, что в общине имеет место ритуальное употребление психоактивных веществ, в особенности конопли, которая также используется в сельскохозяйственных целях. Это растение считается йогическим средством, с помощью которого Шива погружался в свое вневременное самадхи. Пару раз мне довелось присутствовать при церемонии курения ганджи, как здесь называют это вещество, и даже поучаствовать в одной из них. Снадобье насыпалось в специальную трубку, именуемую «чиллум», которая передавалась по кругу с возгласом «бом бхоленат», а пепел выкуренной травы высыпался на голову и втирался в волосы.
Чиллум пошел по рукам, и я старался следовать форме ритуала, лишь однажды не совладав с собой и раскашлявшись, рассыпав тлеющие искры по полу. Курили все кроме Тамары, которая меланхолично смотрела в темноту и едва заметно улыбалась. У девушек довольно ловко получалось обращаться с громоздким курительным прибором. Блондинка, чье имя было Амрита, обхватывала его пальцами так, словно складывала мудру, при этом слегка откидывала голову и закатывала глаза при каждом вдохе. Майя, так звали ее подругу, держала чиллум одной рукой на вытянутых пальцах и совершала медленные колебательные движения туловищем, как будто исполняла с ним танец.
По кратким репликам я понял, что они медитируют здесь уже не первые сутки. Я заворожено наблюдал, как пробуждается застоявшаяся энергия в их молодых телах, как дым расслабляет мышцы и в то же время приводит их в тонус. Было заметно, что они получают от этого удовольствие. Однако мне самому никак не удавалось расслабиться – тело словно одеревенело и конечности двигались так, будто крепились на плохо смазанных шарнирах. Время замедлило свой ход, и мы неторопливо пили чай, сохраняя молчание. Неожиданно Майя обратилась ко мне с вопросом и его смысл не сразу достиг моего сознания. – У тебя есть садхана? – Что простите? Она засмеялась над моей реакцией, но видя искреннее недоумение во взгляде, уточнила: – Ты повторяешь гуру-мантру? Читаешь джапу? Медитируешь?
На языке завертелись варианты ответа, но я сдержался и дал себе время обдумать его. – Я совершаю паломничество к трем тиртхам по настоянию моего гуру, – произнес я после непродолжительной паузы. – Куда? – в свою очередь удивилась Майя. – Есть древняя легенда… – прокомментировал я словами Васудевы. – Ааа, – протянула она, очевидно решив, что это долгая история. – А кто твой гуру? – Васудева. – Василий? – вступила в разговор Тамара. – Чему он учит тебя, адвайте? А ведь когда был вайшнавом, боролся с имперсоналистами и последователями Шанкарачарьи. Я запнулся, опасаясь вступить на скользкую дорожку метафизических спекуляций. Меня выручил Лакшман, продекламировав: – Короче, Ом Намах Шивайя! Все едино!
Амрита вступила в диалог последней, продолжив мысль своей подруги: – А нам Калидас дал такую садхану! Он говорит – это специальная тантрическая техника, у меня уже, кажется, чакры начинают активизироваться. А ты когда-нибудь участвовал в майтхуне? – сверкнула она глазами в мою сторону. Я тщательно пытался уловить смысл в этом жонглировании санскритскими терминами и, признаюсь, мне это не всегда удавалось. Но на сей раз, моя догадка оказалась верной, и я предпочел прикинуться наивным, чтобы отвлечь внимание от краски, заливающей мое лицо. – Нет, а что это? – поинтересовался я нарочито небрежным тоном. – Ну, это тантрический секс, – откликнулась Амрита бесстрастно. – Ритуальное соитие, как называет это Калидас. – О, Бхагаван! – воскликнул я в сердцах.
Все засмеялись, но подавили хохот, заметив стоявшего в дверях кузнеца. Его фигура темнела на фоне лучей закатного солнца, и, казалось, он не спешил входить, тихо наблюдая за нами. Собравшиеся сложили ладони в намаскар-мудре, приветствуя хозяина, и потеснились, уступив ему место у стола. Иван Калидас, не мешкая, вошел внутрь и расположился по левую сторону от меня. Он был одет в черное, его лицо и руки были покрыты налетом сажи, а на скуластом выбритом черепе пробивалась жесткая щетина. Запястья и шея кузнеца синели узорами татуировок, но из-за воротника и длинных рукавов сложно было разобрать их детали. По комплекции его вид вызвал у меня ассоциацию с образом Кащея Бессмертного.
Некоторое время он сидел в молчании, напряженно всматриваясь в пламя свечи, а потом заговорил, пронизывая тишину хриплым басом: – Есть лишь один прямой путь познания вашей истинной сущности, если вы не собираетесь тратить будущие воплощения на накопление благой кармы. И на этом пути нет разграничений на условные категории добра и зла. Люди, которые забивают себе голову понятиями о правильном и неправильном просто ходят по кругу, накапливая самскары. Они могут изучать Веды и говорить об освобождении, но сами при этом, ни на шаг не могут приблизиться к цели. Я выбрал для себя путь необусловленной свободы, в этом моя садхана. Ахам брахмасми.
– Ахам брахмасми… – почти единовременно тихими голосами повторили за ним Амрита и Майя. Лакшман задумчиво постучал чиллумом по ладони, пытаясь извлечь из него остатки пепла. – Складно говоришь, тебе бы сатсанги устраивать, – обратилась к кузнецу Тамара, с умилением глядя на него прищуренными глазами. – А я вот к тебе человека привела, – кивнула она на меня. – Пора вывести его на путь истинный. – Да не вопрос, выведем, – ответил Калидас, даже не поворачивая головы в мою сторону. На меня нахлынула волна возмущения, под влиянием ганджи переходящая в легкую паранойю. В сознании возник порыв покинуть собрание, но я сдержал его и вместо этого заерзал на стуле. – Вы пирогов то отведайте, а то остыли уже, наверное, – ненавязчиво перевела тему Тамара. – А с чем пироги то у тебя, бабушка? – хриплым голосом поинтересовался кузнец. – С грибами? – С грибами, Вань, с грибами! – радостно отозвалась травница.
Вечер пролетел незаметно, и я остался на ночь в гостевом доме по соседству с ученицами Ивана Калидаса. В окно моей комнаты вкрадчиво заглядывала молодая луна, освещая статую Бхайравы, раскинувшего во все стороны свои паучьи руки. Меня окутывала сладостная дрема, и вскоре я погрузился в грезы, принесшие покой утомленному дневными перипетиями организму. Мой следующий день снова прошел на подворье. Это могло показаться странным, но после чаепития в канун Наваратри, вызвавшего во мне немало противоречивых чувств, я стал частым гостем Сварга Двара. Я был признателен тетушке Тамаре, которая сосватала меня к Калидасу, и ценил опыт общения с ним, поскольку таких личностей не часто можно было встретить на деревенских собраниях. Но в большей мере я придавал ценность каждой встрече с темноглазой Майей, пленившей мое сердце своим магнетическим очарованием.
По мнению Калидаса мне требовалось заземлиться, поэтому он выбирал для меня самую черную работу. Мне приходилось удобрять огород, чистить курятник и копать выгребные ямы. Он говорил, что перевидал немало «отлетевших космонавтов» и знает, как возвращать их на землю. В моем рационе появился животный белок, в котором я ограничивал себя на протяжении последних месяцев. Тамара Махарши потчевала меня чаванпрашем и своими фирменными отварами из зверобоя. Я начал замечать, как возрастает моя физическая сила, а вместе с ней и сексуальная энергия, о которой я успел позабыть в период своего медитативного уединения. Во снах мне являлись разные женщины, но наяву мое внимание было сосредоточено лишь на одной.
Однажды, после совместной практики динамической медитации, мы приняли бханг – сильнодействующий напиток из конопли. По мнению Калидаса, это должно было помочь движению энергии по сушумне. Эффект появился не сразу, но, начиная с первых ощущений, стал быстро развиваться по нарастающей. Вместе с ним возникло желание прогуляться на свежем воздухе. Пошатываясь, я направился к выходу из зала, где проходила практика. Неожиданно почувствовав взгляд в спину, я обернулся, словно нарушив сказочный запрет, и застыл в оцепенении от увиденного. Группа пребывала в позе Шавасаны, обычной для йогических тренингов, но в положении тел и выражениях на лицах виднелась предсмертная агония. Лицо Майи было повернуто ко мне, и в ее остекленевшем взгляде отразилась странная смесь чувств, превратившая миловидное лицо в застывшую гримасу. На несколько мгновений мои глаза были прикованы к ней, затем я отвел их и направился в сторону выхода.
Впоследствии я рефлексировал на тему случившегося в Сварга Дваре и сравнивал этот опыт с архаическими обрядами перехода, в которых использовался опьяняющий напиток. В сказках он символически описывается в образах живой и мертвой воды или молодильных яблок, но в отдельных случаях появляется в форме, заставляющей вспомнить об известных науке растительных галлюциногенах. Не исключено, что они также могли входить в состав бханга, приготовленного на кухне Калидаса. Его эффект полностью лишил меня здравого рассудка и активировал иррациональный пласт сознания, под влиянием которого я поспешил покинуть подворье и направился к реке, преследуемый сворой бхутов – духов Смашана.
Стараясь не оглядываться назад, я кустами пробирался к берегу Суры, за которой сгущались тучи, принимающие форму многоглавых чудовищ – стражей Калинова моста через реку Смородину. Вокруг слышались холодящие кровь завывания призраков из свиты Бхайравы, материализующихся из прибрежного тумана. Окруженный демоническими силами, готовыми разорвать меня на части, я начал искать спасение в водах реки и прямо в одежде вошел в холодную движущуюся стихию. Глубина в этом месте была небольшой и течение не быстрым, что позволило занять позицию в паре метров от берега. Собравшись с духом, я решил совершить ритуальное омовение и трижды погрузился в воду с головой. Купание подействовало отрезвляюще – видения постепенно начали растворяться в воздухе. Почувствовав жажду, я зачерпывал из реки дрожащими от озноба руками и пил. Ее вода была горька.
Той ночью мне не удалось сомкнуть глаз, а в следующие часто стала преследовать бессонница. Днем я ощущал вялость и апатию, из дома выходил редко и сторонился людей. Чувства волшебства и вдохновения покинули меня, вместе с энтузиазмом для занятий духовными практиками. Наряду с этим, что-то прояснилось в моем сознании, появилась объективность в оценке сложившейся ситуации. Вечерами я листал свои дневниковые записи и пытался собрать в голове картину произошедших событий. В блокноте оставалась лишь пара чистых листов и меня посетила мысль, что вместе с ним моя жизнь в Мокше движется к финалу. Собранного материала было достаточно для составления текста научной работы, и я все чаще возвращался к ней в мыслях. Приготовления к отъезду не заняли много времени. С первыми заморозками я покинул деревню и вернулся в город, где меня ожидал отчет о проведенном исследовании.
Эпизод 5. Кама Даршан
Как времена года сменяют друг друга в непрерывном цикле, как перелетные птицы, покидая на зимовку свой край, неизменно возвращаются назад, а рыбы после нереста спешат обратно в морские воды, также и человек, завершая очередной жизненный цикл, возвращается на круги своя. Моя жизнь в Мокше была ярким эпизодом, который я часто воскрешал в памяти, но после отъезда многое из приобретенного опыта потеряло свою актуальность. Мне приходилось заново адаптироваться к городским условиям, а это отнимало немало сил и времени. Ушли в прошлое индуистские ритуалы, к которым я привык и считал неотъемлемой частью жизни. Пропало ощущение сакральности бытия, которое давало мне духовную энергию, а вместе с ней рождало влечение к Абсолюту.
Духовность, окружавшая меня мистическим флером, постепенно растворилась в повседневных заботах, и я стал замечать за собой скептическое отношение к различным ее проявлениям. Казалось, все происходившее со мной более не имело того значения, каким оно обладало прежде. Из этого ощущения я черпал свободу, так как оно переживалось как освобождение от рока, довлеющего надо мной. Но вместе с тем, окончательно скрылась из виду какая-то незримая и вместе с тем осязаемая часть души, придававшая смысл моему существованию. Я плавал по поверхности реки бытия, не совершая попыток погрузиться в ее глубину. Возможно, теперь на это мне бы просто не хватило дыхания.
Вскоре после возвращения из Мокши, жизнь снова вошла в привычное русло, и я с головой погрузился в работу. Постепенно мне удалось привести мысли в порядок, чувства стали отходить на второй план, ум вернулся к своей привычной деятельности. Мой научный труд был закончен в срок и получил высокую оценку среди ученого совета. Несколько почетных академиков РАН с напутствиями пожали мою руку, но я не собирался почивать на лаврах. Преподавательская ставка, субсидии от ректората и командировки по конференциям – вот все, что мне обещала научная карьера. Совсем не об этом мечтал я в студенческие годы, зачитываясь историями о путешествиях моих предшественников-этнографов. И, словно следуя на поводу у мечты, моя судьба сложилась необычным, но все же, весьма предсказуемым образом.
Последние полгода, проведенные в городе среди шумных лекториев и унылых стен рабочего кабинета, уже успели покрыться пеленой забвения. Осталась в памяти радость того дня, когда из деканата пришло распоряжение направить меня работать на базу, где проходят практику студенты-этнографы. Мне выдалась возможность попробовать себя в новом амплуа. За пару месяцев, прожитых здесь, я чувствовал себя старейшиной собственного сообщества, хранителя и продолжателя академических традиций. Несмотря на то, что коллеги редко задерживались здесь дольше непродолжительного времени, мне удавалось находить благодарных слушателей в каждом студенческом отряде.
Наше сообщество сложилось на базе бывшего краеведческого музея, к которому были пристроены небольшие жилые корпуса. Экспозиция музея была посвящена старообрядчеству коми-пермяцкого округа, также там имелись экспонаты археологических раскопок, сложенные кучей в дворницкой. Главный зал был переоборудован в лекторий, где в неформальной обстановке проходили чаепития и торжественные встречи. В наши задачи входило полевое изучение традиционной культуры региона – народные ремесла и хозяйственная деятельность крестьян, архитектура деревянных построек, сохранившиеся элементы общинного уклада, сезонные и религиозные праздники и т.д.
Полевая работа проходила в нескольких деревнях, разбросанных на небольшом отдалении от базы. Мне неоднократно приходилось бывать в каждой из них, местные знали нас и привыкли к нашим визитам. Отношение в целом было положительным, лишь иногда происходили конфликты на почве мелкого хулиганства со стороны студентов. Рабочие дни были у нас короткими, поэтому студентам хватало времени и на практику, и на развлечения. Мне приходилось следить за поведением своих подопечных, которые лазили за коноплей по чужим огородам и бессовестно разоряли малинники. Наука вряд ли могла служить им развлечением, но я пытался по мере возможности передать неофитам долю энтузиазма через свои повествования.
Увлечь полевой этнографией бездельников и лоботрясов казалось мне наивысшим профессиональным достижением. Я наизусть пересказывал целые абзацы из классических трудов Леви-Стросса и Рэдклифф-Брауна, вдохновлявших меня в студенчестве. Рассказывал о жизни Малиновского среди аборигенов Тробридианских островов и путешествиях Миклухо-Маклая к папуасам Новой Гвинеи. Вспоминал о своих коллегах и выдающихся сотрудниках нашей кафедры. Понемногу я начал открывать в себе дар красноречия, немаловажный для каждого фольклориста. Мои рассказы об этнических культурах раскрашивались мифологическими сюжетами, а истории из жизни исследователей – комичными байками из копилки профессионального фольклора.
Мне нравилась роль эпического повествователя, которую я принял на себя в этом молодежном кружке. В окружении студентов я чувствовал себя непринужденно и позволял себе лирические отступления, которые застряли бы у меня в горле, будь я на кафедре перед строгой профессурой. Да и жизнь на базе достаточно благотворно влияла на мое внутреннее состояние. Кормили нас хорошо, хотя и немного однообразно, сон на свежем воздухе был спокойный и глубокий, а присутствие молодежи, в особенности юных девушек, внушало оптимизм и бодрость духа. Казалось, наконец найдено идеальное место для жизни, пусть только на летний сезон.
Июль тем летом выдался жаркий, и в конце месяца жара казалась утомительной. Мне доставляло удовольствие сидеть в тени раскидистой ивы и, перебирая страницы студенческих работ, воскрешать в памяти лица их авторов. За этим занятием меня застал вновь прибывший отряд, нарушивший тишину деревенской жизни звонкими молодыми голосами. Мы зашли в лекторий, где были сброшены с плеч рюкзаки, и студенты расположились вокруг меня в ожидании инструкций. Их было человек 15 – немалое число для небольшого этнографического сообщества. Возможно, их собрали с разных вузов, а может среди них затесались историки и географы, выбравшие такой вариант досуга на время долгих летних каникул.
Обведя взглядом своих подопечных, я остановил внимание на двух девушках, стоявших немного в стороне от остальной группы. Они были одеты в свободные и пестрые одежды, не похожие на форменные костюмы студенческих отрядов. Вместо привычных для взгляда потертых джинсов, с их бедер свисали тонкие полупрозрачные шаровары. Волосы девушек были заплетены в африканские косички, которые неряшливо и задорно торчали в разные стороны. У одной из подруг был за спиной небольшой городской рюкзак, а у другой перекинута через плечо матерчатая сумка с разноцветным орнаментом, в центре которого красовался индийский тантрический символ «Шри Янтра». Этого снаряжения явно было недостаточно для жизни в полевых условиях, поэтому я осторожно поинтересовался о цели их визита.
В ответ я услышал смех и обрывочные фразы, из которых понял, что девушки едут автостопом на фестиваль и присоединились к группе в местном автобусе. Фестиваль еще не начался, а отсюда до места легко добраться за день, поэтому они решили провести время с нами. На мой вопрос, что за фестиваль они собираются посетить и где его местонахождение, ответ прозвучал интригующий. Название фестиваля было кратким и лаконичным – Кама Даршан. Проходил он, как следовало из названия, на берегу Камы, но найти место без подробной карты, по словам путешественниц, казалось совершенно нереальным. Организаторы специально забрались подальше от крупных населенных пунктов, чтобы не привлекать посторонних. На мероприятии должны были присутствовать любители индийской культуры из разных регионов.
На этом месте я поспешил прервать рассказ, поскольку начал опасаться, что мои студенты заинтересуются идеей фестиваля и при первом удобном случае убегут туда с практики. Но сам решил продолжить общение позже, предложив девушкам пожить с нами на базе. Они легко согласились ночевать в музее, поскольку корпуса были переполнены, а о палатке, как видно было, путешественницы не позаботились. После совместного ужина и раннего отбоя, при благосклонности гостий, я мог рассчитывать на разговор тет-а-тет. На исходе дня я направился в лекторий, который обычно закрывался ночью на ключ, и сосредоточенно принялся расставлять по залу стулья. Девушки увлеченно беседовали о своей поездке и не обращали на меня внимание. Покашляв для убедительности и приблизившись к ним, я предложил познакомиться и представился по имени.
Девушки представились в ответ как Шанти и Савитри. Я не стал уточнять, были ли они посвящены в какую-нибудь индуистскую парампару или выбрали себе имена сами, как позже выяснилось – зря. Шанти, обладательница индийской сумки, сразу оказалась в центре внимания. Легкая улыбка не сходила с ее лица, а наивные голубые глаза игриво щурились каждый раз, когда она собиралась о чем-то поведать. Голос у нее был чистый, звонкий, и временами я различал в нем детские интонации, которые, вкупе с не до конца оформившейся фигурой, сообщали о ее юном возрасте. Савитри казалась старше, хотя, возможно, причиной тому была привычка к курению, слегка огрубившая девичий облик. Манеры выдавали в ней характер амазонки – дикой и своенравной, а темные волосы, обрамлявшие худое точеное лицо, добавляли сходство с коренными жителями американского континента.
– Чем вы занимаетесь здесь на практике? – поинтересовалась Шанти. Я начал рассказывать о полевой этнографии, о старообрядчестве у русских и коми-зырян, а она слушала, приоткрыв рот и остановив на мне удивленный взгляд. Когда я закончил свою тираду, Шанти прищурилась и произнесла единственную фразу: – Вау, этнография – это так интересно! Савитри лишь ухмыльнулась и почесала космы на затылке. – Завтра мы едем в деревню Криволучье, – решил я немного перевести тему, – она в 18 км отсюда, автобус в 8.40. Поедете с нами? – Поедем! – произнесли подруги хором. – Ну что же, тогда до завтра, спокойных вам снов. С чувством выполненной миссии я оставил девушек отдыхать и удалился в свою подсобку, стоящую особняком на заднем дворе музея.
Наутро все собрались во дворе, как было условлено. Индийские гостьи запаздывали, но, заглянув в окно лектория, я увидел, что они собираются в спешке. Автобус не спеша довез нас по пыльной дороге до места назначения, после чего наш отряд разбился на небольшие группы и разошелся по деревне в поисках информантов. В роли информантов обычно выступали бабки – хранительницы народных традиций. У меня имелся при себе списочек с адресами и именами информантов, которые были предупреждены о целях нашего визита и ничего не имели против сотрудничества. Для себя я держал на примете один старинный дом, в который уже наведывался прежде. Туда я пригласил зайти своих новых подопечных, и мы прямиком направились к потемневшему от времени фасаду, видневшемуся неподалеку.
Дом принадлежал семейству Спиридоновых, осевших в деревне несколько поколений назад. Теперь здесь доживала свой век бабка Евдокия Никитишна – последняя из рода – старая дева и старообрядчица. Характер у дамы, конечно, был не из простых, но я успел найти к ней подходы. Дед у Евдокии был известным раскольником, проповедовавшим на селе старую веру, она унаследовала от него псалтырь, написанный от руки еще до патриарха Никона, и несколько оригинальных неканонических икон. Вручив хозяйке кулек со снедью, припасенный для подношения, я уверенно вошел в ее царство темной архаики, подзывая застывших на пороге девушек. Казалось, Евдокия была рада нашему визиту и даже вызвалась приготовить на всех чаю. Пока старуха хлопотала у самовара, мы остановились напротив массивного алтаря, в устройстве которого удалось обнаружить несколько любопытных деталей.
– Посмотрите сюда, – одним взглядом я указал на старинную икону, имевшую форму геометрически правильной мандалы. Слово «мандала», заимствованное мной из индийской сакральной геометрии, плохо соотносится с христианской иконографией, но я не сомневался, что выбрал подходящее понятие. Икона изображала солнце с расходящимися во все стороны лучами, в центре располагалось око, вписанное в треугольник. С четырех сторон ее углы венчали свастики, также свастический орнамент просматривался внутри изображения. После великой отечественной войны такие иконы конфисковывали без суда и следствия, как помеченные фашистским знаком, но Евдокия сумела сохранить дедово наследство. – Вот, перед вами древнеславянский солярный символ – ярко косматый, он же ковыль или огнивец, более известный под своим индийским именем – свастика… – козырнул я перед девушками своими познаниями.
Ход оказался удачным – девушки были заинтригованы сделанным открытием и попросили показать, как выглядит индийская свастика. Я достал из портмоне лист бумаги и начал вычерчивать на нем известные мне виды свастик – индуистскую, джайнскую, буддистскую. Все, включая Евдокию Никитишну, заворожено следили за этим магическим процессом. Дополнив иллюстрации комментариями на тему ритуального и обыденного использования символа, я был готов углубиться в его этимологию, но вовремя остановился, чтобы не запутать неподготовленных слушателей. По прищуренным глазам Шанти я понял, что она хочет спросить что-то важное: – Откуда ты столько знаешь об Индии? И, правда, подумалось мне, как объяснить этим юным особам, откуда заурядный ученый, живущий в российской глубинке, так близко знаком с далекой и загадочной индийской культурой?
На удивление самому себе, я не стал пускаться в пространные объяснения, а ответил кратко: – Я жил среди индуистов в деревне Мокша. Вам не доводилось слышать о ней? Похоже было, что я произнес тайное заклинание, от которого вот-вот начнут двигаться стены, и даже бабка Евдокия перекрестилась по старообрядчески и удалилась, верно оценив конфиденциальность ситуации. Шанти и Савитри переглянулись, потом устремили глаза на меня и принялись сканировать взглядами, словно видя впервые. Вскоре стало ясно, что они ищут знаки моей принадлежности к секте. Четки-мала, намотанные на руку или бусы-рудракши на шее, татуировки с индуистскими символами или следы от тилак, браминский шнур под рубашкой или сама рубашка с едва заметной биркой «мэйд ин Индия»… Ничего из этого, никаких внешних атрибутов не было на моем теле. Когда это стало очевидно, взгляды расслабились и посыпались вопросы.
Я воскресил в памяти даты моего пребывания в Мокше, несколько крупных фестивалей и религиозных церемоний, имена ближайших населенных пунктов и прозвища выдающихся односельчан. Подруги объявили себя ученицами Свами Шанкары, который построил собственный ашрам в Самарской губернии и несколько раз приезжал оттуда в Мокшу с визитом. Однажды и девушкам довелось присутствовать там вместе со свамиджи. Я смутно помнил тот день и не был уверен, что мы встречались, но тот факт, что мы присутствовали вместе на одном событии, делал нашу нынешнюю встречу не случайной. Мы сошлись на мнении, что судьба свела нас не без причины и тому предшествовали кармические связи. У меня не было личных отношений с Шанкарой, но мой гуру Васудева любил выпить с ним чаю и отзывался о нем как о достойном человеке. Девушки постарались заверить меня, что их гуру достойнейший из живущих, с чем я поспешил согласиться.
– Тебе нужно поехать с нами на Каму, свамиджи собирается приехать туда в начале августа, – без тени сомнения сказала Шанти. Я не нашелся, что ответить и едва заметно пожал плечами, изобразив неуверенность. – Если с нами не получится, приезжай позже, – продолжала Шанти, – фестиваль длится 21 день. Мы нарисуем тебе карту. – Она была права, мне следовало оказаться там, сама судьба звала меня на этот фестиваль. Но в тот момент я чувствовал сильное сопротивление внутри и, чтобы не выдать его, лишь пожимал плечами, глупо улыбаясь. – Видите ли, я буду занят с группой на практике, – нашел я подходящий аргумент, параллельно рассуждая, что в конце месяца все разъедутся и, вероятно, у меня появится свободное время. – Есть время подумать, – заговорщически прикрыв рот ладонью, шепнула мне Савитри.
Вечером на мой стол легла хорошо отрисованная карта фестиваля, украшенная свастиками, сердечками и омчиками, а утром следующего дня индийские гостьи отбыли, оставив меня в предвкушении следующей встречи. Жара продолжалась еще несколько дней, но затем погода сменилась, и ветер стал подтягивать дождевые облака. Менялось и внутреннее состояние – сон долго не приходил, а с наступлением приносил возбуждающие видения обнаженных женских фигур, танцующих под дождем, поля с колосящейся травой, местами примятой телами совокупляющихся пар. Мне снились апокалипсические сцены надвигающихся цунами и снежные лавины, сходящие с гор. Однажды я проснулся во время грозы и ощутил озноб, проходящий волнами по телу, чувство жара при этом сменялось чувством холода. То, что происходило, не было симптомами болезни, напротив, я чувствовал необыкновенный прилив сил. Но на фоне обыденной жизни это переживалось как дисбаланс, неуравновешенное состояние.
В дневное время суток я занимался привычными делами, и это помогало поддерживать душевное равновесие. Внешне ничего не изменилось, за исключением того факта, что мой исследовательский энтузиазм внезапно начал иссякать, и роль корифея наук и наставника молодежи больше не приносила мне вдохновения. В последних числах месяца я распустил студентов по домам. Это произошло на несколько дней раньше, чем предполагалось, поскольку в мыслях я был уже не с ними и торопился покинуть базу. Утром второго августа я запер музей, оставил ключ сторожу и сел в автобус, следующий до ближайшего райцентра. На базе отыскалась старая финская палатка, которая стала моим пристанищем на время жизни в лесу. Небольшой запас провианта, купленный в Сельпо у автостанции, мог обеспечить мне несколько дней автономного существования.
Пересев в Сосново на автобус до Елово, на закате дня я добрался до пункта назначения. Сойдя с автобуса на повороте, как было отмечено на карте, я направился пешком по лесной тропе, куда указывал неприметный знак с буквами КД. Консервные банки перекатывались у меня за спиной, а ноги цеплялись за опутавшие тропу сосновые корни, но вопреки выпавшим на мою долю неудобствам, я спешил отыскать лагерь до захода солнца. К счастью, мне это удалось, и после трех километров трекинга я увидел первые признаки жизни, а следом передо мной открылась фестивальная поляна, расположившаяся на опушке леса. Сразу за опушкой начинался песчаный склон, переходящий в густой кустарник, обрамляющий берега Камы.
