Пётр Алёшкин
Заросли
Часть первая. Алеша
Глава первая
I
Легкое, едва ощутимое движение воздуха приносило в лагерь душный тревожный запах цветущего миндаля. Тревогой веяло и от тускло-синего неуютного неба, от слишком жгучего для апреля солнца, особенно от голых, каких-то унылых зеленовато-дымчатых гор. Роман Палубин почувствовал тревожную неуверенность и в излишне бодром голосе Кости Никифорова. Хрипотца в нем слышалась сильнее, когда Костя попросил Ивана Егоркина принести гитару. И в том, что Егоркин с готовностью вскочил, оставив свой автомат на камне в тени палатки, и как-то суетливо побежал, громыхая ботинками по шуршащим камешкам, чувствовалось что-то неестественное, натянутое. Роман знал, что Иван не любит, когда им помыкают. Десантники сидели возле длинной палатки на прохладных, остывших за ночь камнях. Палубин смотрел, как рослый, худой Егоркин, гибко пригнувшись, нырнул в палатку, исчез в ней. Вспомнилось, что полгода назад, в первые дни службы в Чирчике, Иван Егоркин был нескладный, неуклюжий и какой-то хрупкий, как ветка зимой, чуть согни – сломается, а теперь хоть и длинный и худой по-прежнему, но гибкий, ловкий, уверенный.
Появился Егоркин из палатки со старой гитарой с облупленной декой, появился, театрально откинув полог, брякнул пальцами по струнам и, дурачась, захрипел, подражая Косте Никифорову:
– Где же ты, Маруся? С кем теперь гуляешь?
Длинный, худой, он стоял у входа в палатку в мятой солдатской панаме, сдвинутой на затылок, щурился на ослепительном солнце и качал головой в такт ударам, глядя на Костю. Плохо настроенная гитара глухо и коротко бренькала.
– Ох, Маруся! Стройная красуля! – бил по струнам Егоркин. – Ждешь ли ты, Маруся, Никифора-салагу?
Десантники засмеялись недружно, как бы вынужденно. Только Роман Палубин не улыбнулся. Иван отметил, что сидел он бледный, прижимал обеими руками автомат к животу и напряженно думал о чем-то.
Ждать вертолетов, ждать боя с душманами томительно и тоскливо даже таким бойцам, как Никифоров. В Афганистане он с того дня, когда ограниченный контингент советских войск введен в страну по просьбе ее правительства, имеет орден Красного Знамени и медаль «За отвагу». Никифоров роста маленького, и плечистым назвать его нельзя. Быстрый, легкий, юркий, две минуты в строю спокойно постоять не может. Поэтому он всегда в задних рядах, подальше от командиров.
– Рядовой Егоркин, не вижу уважения к деду! – сердитым басом, подражая лейтенанту Желтову, командиру взвода, крикнул Никифоров. Он сидел на высоком камне, раскинув вытянутые ноги. На коленях небрежно лежал автомат. – Доложить о выполнении приказа!
– Есть! – гаркнул Егоркин, брякнув по струнам, и, держа обеими руками гитару на груди, словно автомат, двинулся к Никифорову строевым шагом. Он резко выбрасывал длинные ноги вверх и грохал об землю ботинками так, что пыль поднималась и камешки летели в стороны. Подойдя вплотную к сидящему Никифорову, Иван пристукнул ботинками, выпучил глаза, набрал в грудь воздуха, приготовившись рявкнуть, но Никифоров опередил его. Томно отгоняя ладонью поднятую Иваном пыль от своего лица, он, капризно морщась, проговорил:
– Ванька, не пыли! – и добавил: – Разрешаю доложить!
Десантники снова засмеялись, на этот раз оживленнее, веселее. Егоркин шумно выдохнул и нежным голоском заговорил:
– Дорогой Никифорчонок! Я бесконечно счастлив исполнить любой приказ, произнесенный твоими сладчайшими облезлыми губами, высушенными афганским солнцем и длительной неустанной болтовней. Прошу принять сей сладкоголосый инструмент и огласить окрестные горы меднонапевными звуками!
Егоркин упал на одно колено, склонил голову и протянул гитару Косте Никифорову, держа ее обеими руками. Никифоров, прежде чем взять гитару, толкнул локтем своего соседа, веснушчатого десантника, и сказал:
– Учись, студент, как к деду обращаться надо! Запиши, я отредактирую, и перед сном учи наизусть.
Роман Палубин смотрел на все это с презрительной усмешкой. Нелепо, глупо, невпопад, как в дрянном провинциальном спектакле. Что смешного?
Егоркин поднялся, отряхнул пыльную штанину, подхватил свой автомат и направился к Роману. Они вдвоем неделю назад прибыли в десантный батальон после обучения в Чирчике и еще ни разу не сталкивались с душманами.
– Что ты мрачный такой?
– Ломаться, что ли, как ты, перед этим шутом, – вяло кивнул Роман в сторону Никифорова, который отставил в сторону автомат и подтягивал струны.
– Он хороший мужик.
– Да ну вас… Душно…
– Помните Васильева? – обратился к ним сидевший слева десантник, смуглый, с надвинутой на блестевшие глаза панамой. Он слышал разговор. – Того, что три дня назад погиб? Он тоже перед боем мрачный ходил, томился… Чуял, наверно…
Егоркин и Палубин молча смотрели на соседа. В груди у Ивана снова заныло. И раньше было тоскливо. Он шутками пытался взбодрить себя, не показать десантникам своего состояния. Понимал, что от того, как он поведет себя в первом бою, зависит их отношение к нему.
– Ну и язык у тебя, – буркнул Егоркин и отвернулся. – Только унитаз чистить.
Никифоров, тихонько трогая пальцами струны, запел песню, которую Иван слышал однажды. От того, что Костя запел именно эту песню, Егоркин почувствовал к нему благодарность, показалось, что Никифоров понял его состояние и поет для него одного:
В этой деревне огни не погашены,
Ты мне тоску не пророчь…
Егоркину вспомнилась Масловка, мать, Валька. Мать писала, что свадьба у нее с Петькой была в феврале. Вспомнилось, как однажды после встречи Нового года в клубе провожал он Вальку домой, шли по сыпучему свежему снегу. Фонари горели на столбах, освещали избы с темными окнами. Глухая тишина. Снег потихоньку сыпался из темноты, искрился, мягко хрумкал под ногами… Потом вспомнилась Галя Лазарева. Шел мокрый снег, когда прошлой осенью стояли они у ворот военкомата. Большие хлопья падали на плечи, на грудь Гали и, тихонько шурша, скатывались вниз по болоньевой куртке, рассыпались. Верх шерстяной шапочки был в снегу, а по бокам на ворсинках дрожали капли воды. И лицо у девушки мокрое… Последнее письмо от Гали Егоркин носил в кармане. Были в нем нежные слова, было и то, что тревожило. Галя писала, что собирается с братом Алешей в Сочи на соревнования велогонщиков. Иван представил девушку в окружении спортсменов на берегу моря, и печально стало. И теперь думал о Гале с грустью и непонятной тревогой.
Кто мне сказал, что во мгле заметеленной
Глохнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?
Егоркин ждал этих слов песни. И, как и в прошлый раз, когда он услышал их, какая-то горькая тошнота сжала горло, и подступили слезы. «Кто мне сказал, что надежды потеряны? – повторил он про себя. – Кто это выдумал, друг?» Галя теперь в Сочи, у моря. Там хорошо! Егоркин никогда не был у моря, видел его только в кино. Может, теперь купается, если там такая же жара, и не представляет, что, может, через час-другой его не станет! Нет, как же так? Сердце заколотилось сильней. Егоркин поднял панаму на затылок и вытер пот… Я буду! Не может быть! Но и Васильев, наверное, думал, что он будет вечно? И все, наверное, так думают? Егоркин окинул взглядом десантников: Костю Никифорова, склонившегося к гитаре, Романа. Но боя без жертв не бывает… Я не хочу быть жертвой! Иван вздохнул глубоко. Палубин вскинул голову и глянул на него.
– Воздух хороший, – улыбнулся Егоркин. – Пахнет как!
– Это миндаль… Цветет миндаль.
– А тюльпаны, ишь, как хороши, – указал глазами Иван на пологий склон горы.
– Они мне кровь напоминают…
В Чирчике Роман с Иваном спали на одной двухъярусной кровати: Егоркин наверху, а Палубин внизу. И после службы Роман собирался ехать с Иваном в Москву на машиностроительный завод, о котором много хорошего рассказывал Егоркин. Роман вырос в детском доме. Мать младенцем оставила его в роддоме. И никто о ней ничего не знал.
II
Из ущелья донесся еле различимый стрекот, стал быстро нарастать, приближаться, и вскоре сбоку из-за горы, на пологом склоне которой пустынно желтел кишлак, вынырнули один за другим три вертолета.
– Ого, аж три вертушки! Серьезненькое дельце предстоит, – пробормотал один из десантников.
Бойцы зашевелились, стали проверять вещмешки, поправлять тяжелые подсумки.
Десантники друг за другом, как были в строю, быстро разместились в вертолетах. Егоркин первым из своего отделения вскочил в десантный отсек. Из-за своего высокого роста он всегда был впереди. Иван уселся на сиденье и глянул в иллюминатор. Клубилась пыль, поднятая ветром от винтов. Роман Палубин устроился напротив Егоркина и тоже покосился в иллюминатор. Последним в вертолет вскочил Костя Никифоров. Он, наоборот, всегда замыкал строй. Егоркин вспомнил, как Никифоров, увидев его впервые, восхищенно воскликнул:
– Ну и жердь! Сразу видно – земеля… Воронежский? Угадал?
– Тамбовский, – невозмутимо ответил Егоркин. Он спокойно принимал шутки такие. Привык.
– Чернозем один! Такое только на черноземе вымахать может… Теперь мы живем! Есть кому духов за штаны с гор стаскивать. Вертолет не нужен!
Дверь за Никифоровым захлопнулась. Слышно было, как соседний вертолет взревел яростней. Егоркин видел, как колеса его оторвались от земли, и он косо, бочком полетел вдоль ущелья, поднимаясь выше и выше. В иллюминатор не видно было третьего вертолета. Он неожиданно вынырнул справа сверху, когда земля качнулась и стала уходить вниз. В ушах грохотало. Вертолет вздрагивал, словно не хотелось ему лететь под душманские пули. Временами что-то дребезжало, сильно пахло бензином. Сбоку проплыл безлюдный кишлак с ярко цветущими деревьями миндаля и гранатов. Отсюда запахи цветов доносило в лагерь. На пологих склонах то там, то здесь, то в одиночку, то кучками алели горные тюльпаны.
– Духи! – вскрикнул кто-то, и тотчас же сквозь гул моторов послышался дробный стук, словно дятел простучал. Хлопнуло что-то резко, показалось – лопнул натянутый канат. Егоркин видел, как передний вертолет, начавший огибать гору, вдруг задрал хвост, клюнул отяжелевшим носом скалу и стал заваливаться вниз, в пропасть. Иван вцепился побелевшими пальцами в жесткое сиденье и неотрывно смотрел, как вертолет, ломая лопасти, неуклюже перевернулся и все быстрее и быстрее стал валиться за уступ скалы. Исчез – и тут же взметнулся вверх черный клубящийся шар огня. В пропасть летели из огня горящие обломки, ударяясь в скалу и отскакивая.
Вверху треснул взрыв. Иван вскинул голову и увидел, как вместе с пылью взлетают в воздух камни, какие-то лохмотья и что-то похожее на большую тряпичную куклу. Егоркин понял, что стрелять оттуда больше не будут. Он окинул взглядом отсек вертолета. Лица у десантников были напряженные. Роман смотрел в пол, прикрыв веки. Он втянул голову в плечи и словно ждал удара сзади. Костя Никифоров нахмурил брови, всматривался в иллюминатор с таким видом, будто жизнь его и всех солдат в вертолете зависит от того, как бдительно он будет осматривать склоны гор.
Вертолеты, выбрав площадку, высадили десантников. Егоркин, придерживая панаму, чтобы не смахнуло ветром от винта, стал прилаживать за спиной вещмешок. Он слышал, как лейтенант Желтов крикнул хрипло вертолетчику:
– Обследуйте место падения!.. Вдруг!..
Вертолетчик хмуро, безнадежно махнул рукой. Вертолет тут же поднялся, взметая пыль, а отряд двинулся по узкой тропе вдоль хребта, вытянулся в цепочку.
III
Шли молча. Егоркин не чувствовал тяжести вещмешка, автомата. Он был потрясен, подавлен взрывом вертолета. Что-то подобное он видел в кино, но то было кино, трюки, а здесь, в вертолете, были его товарищи, молодые ребята, которые полчаса назад вместе с ним слушали песню…
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?
Сейчас шарахнут из-за камней, и нет Егоркина, мелькнуло в голове. Иван стал всматриваться в камни, нет ли там движения. Смотрел он вверх. Засада, скорее всего, могла быть там. Но наверху было тихо. Спокойно и равнодушно синело апрельское небо. Спокойно плавилось, калило камни жаркое солнце. Воздух был насыщен теплым запахом горного тюльпана. Цветов возле тропы не видно: только осыпавшиеся сверху мелкие камни да валуны. Тропа петляла меж больших камней, мимо отвесной скалы. В одном месте шла по узкому уступу над пропастью… Перед глазами Егоркина мерно колыхался вещмешок сержанта, идущего впереди. Слышалось шуршание камней под ногами да тяжелое дыхание солдат. Воздуха не хватало, и хотелось вдохнуть как можно больше. По лбу и вискам Егоркина из-под панамы ползли струйки пота. Хотелось пить. Плечи и спина ныли. Теперь он лишь изредка поднимал голову, смотрел вверх, не видно ли душманов?
Прошли мимо очередной скалы, вышли на пологую площадку, и Егоркин чуть не ткнулся носом в вещмешок сержанта. Остановился, поднял голову и услышал:
– Мины!
Лейтенант Желтов проговорил негромко и хрипло:
– Привал! Можно по глотку воды!
Десантники снимали вещмешки, разминали плечи, садились на камни.
– Разминировать будут? – устало и тускло спросил Роман, опуская вещмешок рядом с Иваном.
– Наверное, – ответил Егоркин. Он вытер лицо и шею платком и быстро спросил у Романа, словно спрашивал о чем-то запретном: – Ты видел?
Палубин взглянул на Ивана, понял, что он спрашивает о гибели вертолета, и качнул головой.
– Нет…
– Страшно… Мгновение – и нету!.. И сделать ничего нельзя, как жук в банке…
– Может, так и лучше!
– Ну, нет! Я бы не хотел… Лучше со смертью глаза в глаза! Лучше на земле… – возразил Егоркин и почувствовал неприятную тошноту, холодок в груди. – Пойду на мины взгляну! – На месте сидеть было тяжко. Хотелось двигаться, что-то делать, чтобы забыть о предстоящем бое.
Он взял свой автомат с вещмешка и пошел меж куривших, переговаривающихся вполголоса десантников туда, где стояли командир взвода и оба сержанта и смотрели вслед трем десантникам. Они с автоматами, но без вещмешков спускались вниз по крутому склону, камни ползли вниз под их ногами, шуршали. Спускались они быстро и ловко, видно было, что ходьба в горах для них привычна.
Егоркин подошел к командирам. Хмурый лейтенант молча и вопросительно повернулся к нему.
– Товарищ лейтенант, разрешите взглянуть на мины! – обратился к нему Егоркин.
– Взгляни! Только ни шагу дальше!
Иван остановился и стал вглядываться в тропу. Вначале он ничего не заметил, смотрел слишком далеко. Потом шагах в трех от себя в щебне увидел круглую в рубчик мину. Она даже не замаскирована была. И дальше по тропе, и сбоку от нее он увидел еще штук пять.
– Знакомая игрушка? – спросил, подходя, Никифоров.
– Нет!
– Итальянские гостинцы…
Когда вернулись разведчики, отряд двинулся вслед за ними вниз. Мелкие камешки осыпались, шуршали. Иногда ползли, катились и крупные. Нужно было следить, чтобы не зашибло ноги впереди идущим. Потом чуть ли не на четвереньках карабкались вверх, придерживаясь за валуны. Обходили заминированное место с полчаса. Наконец, взмокшие, вышли на тропу, обогнули скалу.
– Привал, – вполголоса скомандовал лейтенант. – И не шуметь! – добавил он и обратился к радисту.
– Давай!
Чувство опасности у Егоркина от усталости притупилось, но, когда он услышал слова командира и понял, что конец пути близок, он снова напрягся, заволновался. Значит, где-то здесь, возможно, за тем хребтом, душманы. И он не ошибся.
Лейтенант коротко передал, что вышли на намеченный рубеж, готовятся к операции, потом о чем-то посовещался с сержантами у карты, расстеленной на камне, показывая рукой в сторону хребта и вниз, в ущелье. Все трое с озабоченными лицами подошли к отряду, и лейтенант стал объяснять, что нужно делать, повторил то, что десантникам в общих чертах было объявлено еще в лагере. Впереди, за хребтом находится крупная база душманов, склады с оружием в пещерах. Через полчаса она должна быть окружена войсками, и начнется ее уничтожение. Душманы с базы могут уйти через перевал. Он ими охраняется. Десантники должны занять перевал как можно быстрее и не пустить душманов в горы.
IV
Сержант Черничкин, командир отделения, в котором служил Егоркин, молчаливый человек, широкоплечий, крепкий, с белыми, выгоревшими на солнце бровями, отчего загорелое лицо его казалось безбровым, вытащил из вещмешка «кошку», оглядел скалу, примерился и резким броском закинул ее наверх. Глухо звякнуло железо о камень. Сержант потянул веревку, подергал рывками. «Кошка» зацепилась за камни намертво. Сержант пристроил автомат за спину, надел каску и, упираясь носками ботинок в трещины и выступы скалы, стал взбираться наверх. Взбирался он ловко, нога ни разу не сорвалась. Лазить по горам ему, видимо, приходилось часто. Вслед за сержантом вскарабкался на скалу веснушчатый десантник, которого Костя звал студентом. Они подняли веревку к себе и скрылись за уступом. Тем временем другую веревку сбросили вниз, в ущелье, и по ней спустились другой сержант с десантником. Они должны были справа обойти перевал, уничтожить или хотя бы обнаружить охрану перевала, а другая пара обходила слева.
Егоркин сидел на камне, привалившись спиной к теплой скале, и слышал, как бьется сердце. Рядом с ним замер Роман Палубин. Все молчали. Лейтенант Желтов изредка взглядывал на часы и прислушивался. Было тихо. Только слабый ветерок шелестел на скале сухой прошлогодней травой. «Дома теперь сев начался! – подумал Егоркин. – Луга зеленеют. Завтра воскресенье… Если солнце будет, ребята на лугу соберутся, футбол погоняют! А мать, наверно, лук сажать будет. Иль нет, завтра праздник. Пасха! Она, наверное, сегодня сажает. Варюнька, может, с Колькой приехали. Если они приехали, с луком быстро управятся…» Иван вспомнил, как выгонял Кольку Хомякова из комнаты Варюньки, и усмехнулся. Опять почувствовал неловкость, стыд за свой поступок. Живут они вроде хорошо. Чудаки! Сразу им не женилось! Нет, надо с зигзагами. Послышался глухой шум, отдаленный стук камней о камни, зашумело, загрохотало где-то, посыпались камни. Десантники сжали в руках автоматы, напряглись, ожидая треск выстрелов. Но шум постепенно утих.
– Осыпь! – проговорил лейтенант.
Егоркин снова расслабился, привалился к скале. Взглянул вверх. «Сорвется камешек по башке – и привет милой! – Иван поежился. Вспомнил о письме Гали. – Вернемся, напишу, какой легкий воздух в горах, как горные тюльпаны пахнут, как цветет миндаль! Может, ей выслать в письме лепесток тюльпана? Будем возвращаться – сорву! А если ребята увидят, как он в письмо кладет? Десантник!». Иван фыркнул.
– Ты чего усмехаешься? – шепотом спросил Роман.
– Завтра Пасха…
– Кто тебе сказал?
– Мать писала!.. Теперь у нас яйца красят!
– У вас деревня верующая?
– Почему?.. Просто традиция такая. Бога давно забыли, но яйца красят на Пасху…
– Зачем?
– Для интереса… У вас никогда не красили?
– У нас не красили… Старушки давали… но директор на Пасху запрещал нам из детдома выходить
Егоркин вспомнил рассказ Романа о детдоме, о том, как он сбежал оттуда однажды летом и жил две недели в лесу в брошенном доме, потом сам вернулся. Тоскливо стало от вольной жизни. Больше всего поразило Романа, когда он вернулся, что его никто не искал. Сказали, что были уверены, что он вернется, а Роман не поверил, решил, что он никому не нужен на земле. Умри он в лесу, и никто бы его не хватился, не заплакал о нем.
– Вертолеты? – тихо спросил Роман, прислушиваясь.
Да, слышался стрекот вертолетов. Они приближались.
– Приготовиться! – скомандовал лейтенант.
V
Десантники стали надевать каски, проверять автоматы, гранаты. Шум вертолетов нарастал. Шли слева, за скалой их не было видно. Егоркин почувствовал, как задрожали колени, и зашевелился, поправил каску, чтобы она не закрывала глаза, устроил поудобнее с одной стороны на поясе тяжелый подсумок с тремя рожками, набитыми патронами, с другой – фляжку с плескавшейся в ней теплой водой, и пробрался ближе к лейтенанту. Тот глядел из-за выступа скалы на хребет. Четыре вертолета один за другим вынырнули из-за скалы и тут же исчезли за хребтом, но, судя по шуму, их было больше. Вероятно, другие заходили с противоположной стороны. Глухо ухнули первые взрывы, взметнулся за хребтом дым, и сразу затрещали, застучали торопливо выстрелы, автоматные очереди, словно сотня мальчишек стала колотить палками по доскам.
И вдруг совсем близко треснули один за другим два взрыва. Егоркин вздрогнул, сжался. Коротко хлестнула автоматная очередь, за ней другая. Звуки очередей были знакомы по Чирчикскому стрельбищу. Так хлестать мог только автомат Калашникова. В ответ длинно и громко застучал пулемет. Резко хлестнул взрыв. «Гранатомет!»
– Спокойнее! Без шума! Рассыпайтесь! И от камня к камню! – отрывисто приказал лейтенант. – Вперед!
Он первый выскочил из-за скалы и полез, пригибаясь, к вершине горы, нависшей над перевалом. Оттуда доносились выстрелы. До вершины было метров сто пятьдесят, и подъем не слишком крутой, усыпанный валунами, за которые удобно прятаться. Десантники рассыпались по склону и карабкались вверх. Ивану хотелось вжаться в камни, змеей ползти меж валунов. Метров через пятьдесят он стал задыхаться. Наверху стрельба продолжалась, но в сторону десантников пули пока не летели. А в ущелье за хребтом еще яростней громыхали взрывы, стучали пулеметные и автоматные очереди. И вдруг сзади совсем близко треснул разрыв гранаты и тут же другой, третий. Гранаты рвались одна за другой. Егоркин свалился за валун, гремя автоматом. Звякнул каской по камню. Она съехала на затылок. Он надвинул ее снова на лоб и, тяжело дыша, дрожа, то ли от возбуждения, то ли от страха, оглянулся. Над горой с другой стороны перевала поднималась пыль. Там быстро хлестнули одна за другой две очереди, и затихло. Пыль медленно оседала. Ее сносило в сторону ветерком. «И там засада! Мы у них – на ладони! Сейчас секанут из пулеметов в спину!» Но сзади была тишина. Зато спереди снова застучал пулемет. Пули засвистели, защелкали по камням, брызнули осколки. Впервые Егоркин слышал свист и жужжание таких шмелей и вжался в горячую пыльную землю. Пулемет умолк, Иван выглянул из-за камня. Десантники перебегали, переползали от валуна к валуну. Стыд приглушил страх. Егоркин оглянулся: не видел ли кто, как он вжимался в землю, и заставил себя вскочить и броситься вверх. В левой руке он держал автомат, а правой цеплялся за камни, отталкивался и рвался вперед. Краем глаза он видел, как обогнал одного, другого десантника. Пулемет застучал снова, но Егоркин продолжал, согнувшись, бежать. Откуда стреляли, он не видел.
– Ложись! Куда прешь, дубина! – рявкнул кто-то.
Иван понял, что это ему, упал и пополз за камень. Он задыхался, руки у него дрожали.
– Очумел?! На пули прешь! – ругнулся Никифоров. Это он кричал.
– Брать-то… надо… – тяжело дышал Егоркин, радуясь, что Костя не заметил его страха.
– Так он тебя скорей возьмет за… Возьмем! Никуда не денется… – Никифоров выглянул из-за камня.
– Гранату не докинуть… Где он засел, сука!
Костя подмигнул Егоркину.
– Смотри, Иван, пчелки эти больно кусаются. Лишний раз поклониться не мешает… Так, ребята пошли. Пора и нам. Давай вон за тот камень, а я туда! И от камня к камню… Стоп! Сиди! Поздно, – ухватил Никифоров за ногу дернувшегося было Ивана. – Сейчас начнет!
Застучал пулемет, резко лопнула граната, и во все стороны засвистели, зашлепали осколки.
– Гранатомет у них… Ну, вперед!
Костя выскочил из-за камня и метнулся к другому. Егоркин кинулся следом. Метра три они проскочили. Снова застучал пулемет. Вжикнули пули.
– Молодец! – похвалил Костя. – А теперь посмотрим, не видно ли их?
Он высунул из-за камня ствол автомата и выглянул. Автомат дернулся, затрещал, поднимая пыль. Звякнули, запрыгали возле Егоркина пустые гильзы. В ответ совсем близко простучал пулемет, и возле камня, где лежал Никифоров, взметнулись быстрые фонтанчики, такие знакомые по фильмам. Костя подмигнул Егоркину и крикнул:
– Живем! Не робей!
Иван осмелел, выглянул из-за камня. Под ним у самого края была щель. Вокруг трещало, свистело, хотелось зарыться в землю и лежать не шевелясь. Егоркин сунул в щель ствол автомата и стал осматривать камни возле вершины. Между двух валунов качнулось что-то черное. Иван не сразу понял, что это чалма на голове душмана. Пока не увидел блестящие глаза, смотревшие, казалось, прямо на него. Душман медленно водил торчащей из-за камня трубой с утолщением на конце. «Гранатомет!» Егоркин прицелился, зная, что не промахнется. Стрелял он хорошо, но палец задрожал на спусковом крючке. В человека стреляет! Иван резко нажал на крючок, но выстрела не услышал. «Фу, с предохранителя не снял!» Затрещал автомат Никифорова. Из трубы душмана вырвался огонь, и рядом оглушительно треснуло. Иван резко ткнулся лицом в щебень. В голове загудело. Егоркин поднял голову, оглянулся. Никифоров лежал за камнем и мотал головой.
– Ранен?! – крикнул Иван.
– Гадство, ничего не слышу! – матерился Костя, не обращая внимания на Егоркина, и по-прежнему мотал головой, словно старался стряхнуть с себя что-то, мешающее слышать.
Иван опустил предохранитель, поймал на мушку черную чалму и, стараясь опередить душмана, выстрелил. Он видел, как голова с черной чалмой резко вскинулась вверх и медленно опустилась.
Гранатомет стал подниматься, целясь в небо, и замер. Только теперь Егоркин снова услышал стук пулемета и щелканье пуль. Полыхнул взрыв гранаты наверху, дружно протрещали два автомата, и все смолкло. Только за хребтом все еще шел бой. Там ухало, гремело, трещало.
– Выходи, ребята! Кончено! – крикнул лейтенант сверху.
VI
Егоркин поднялся, отряхнулся и подошел к Никифорову. Он по-прежнему крутил головой и что-то шептал. Иван помог ему подняться, усадил на камень. Костя морщился, матерился, повторял:
– Ничего не слышу!.. В голове трактор!..
– Костя, ранен, что ли? – подошел к Никифорову десантник и взял его за плечо.
Костя улыбнулся и развел руками:
– Ничего не слышу!
Егоркин оставил Никифорова с десантником, они лучше его знают, что делать, и пошел наверх, туда, где торчал в небо ствол гранатомета. Подходя, он услышал, как сержант с выгоревшими бровями говорил лейтенанту:
– Семеро было! Пятерых мы уложили сразу, а эти успели опомниться!
– Хорошо, на той стороне без нас управились! – взглянул лейтенант на гору за тропой. – Тяжеленько бы пришлось!.. Надо к ним одно отделение немедля послать…
Рядом с гранатами лицом вниз лежал широкоплечий мужчина. Лежал он спокойно и, казалось, притворялся мертвым. Хотелось повернуть его, взглянуть в лицо, но Егоркин боялся прикоснуться, стоял рядом и смотрел на камешек на черной чалме душмана. Этот камешек больше всего убеждал, что широкоплечий человек в черной чалме уже никогда не шевельнется.
– Ты? – спросил кто-то рядом.
Егоркин обернулся, увидел безбровое лицо сержанта и кивнул.
Сержант ногой повернул голову душмана, и на Егоркина взглянули черные пустые бессмысленные глаза. Рот у душмана был открыт, и виден толстый бурый язык. Меж бровей, чуть выше переносицы, чернела кровавая дырочка, из нее все еще бежала кровь. И в горячем воздухе, показалось Ивану, густо стоял тошнотворный запах крови.
– Рожка три угнал? – спросил, улыбаясь, сержант.
Егоркин поднял один палец и, икнув, ответил тихо, хрипло:
– Патрон…
– Молодец!
Иван отвернулся, икая, шагнул в сторону, чувствуя, что ему не сдержать рвоты. Он прислонил автомат к камню и согнулся пополам.
– Как выворачивает! – слышал он за спиной.
– Отойдет! – голос сержанта. – Потери есть?
– Троих ранило… одного, кажется, тяжело! В грудь… навылет, как бы кровью не захлебнулся!
– Вертолет вызвали?
– Вызвали… но он здесь не сядет. Нести нужно… к минному полю… Только там площадка есть…
Егоркин вытирался платком, думая о Романе Палубине, во время боя его не видно было, и чувствуя стыд перед десантниками за свою слабость. Нос заложило, из глаз текли слезы. Иван вытерся, высморкался, поправил каску, съехавшую на лоб, взял автомат и двинулся к группе десантников, собравшихся на месте засады душманов, высматривая среди них Романа. Его не было видно. Десантники смотрели вниз, в ущелье. Там среди деревьев что-то горело.
Половина ущелья была затянута дымом, пылью. То в одном, то в другом месте взлетали фонтаны земли и доносились взрывы, треск очередей. Бой не прекращался, но вертолетов не было видно. Вероятно, они, сделав свое дело, улетели.
– Долго не смолкает…
– Минут десять… Это недолго… Мы за пять минут управились…
– А где раненые? – спросил Егоркин.
– Там!
Иван увидел в тени за большим валуном другую группу десантников, поменьше. Там были лейтенант Желтов и оба сержанта. Егоркин, пошатываясь и спотыкаясь, двинулся туда. Под ногами у десантников валялась окровавленная рваная тельняшка. Раздетый до пояса Роман полулежал возле камня. За плечи его поддерживал один десантник, а другой обматывал грудь бинтом. С правой стороны в двух местах бинт мгновенно пропитывался кровью. Кровь на белом бинте и на почти такой же, как бинт, белой коже была до содрогания ослепительно яркой. Голова Романа вяло склонилась набок и упиралась подбородком в ключицу. Из носа на плечо капала кровь. Тут же лежали носилки. Неподалеку сидел Никифоров и с закрытыми глазами пил воду из фляжки. Отопьет глоток, отставит, отопьет – отставит. Гимнастерка на плече у него была рассечена, вероятно, осколком, и виднелись полоски тельняшки. Когда Егоркин подошел, он открыл глаза, увидел Ивана, подмигнул ему и прошептал:
– Живем!
Рядом с Костей, широко распахнув глаза, наблюдал за перевязкой усатый десантник. Шея его замотана толстым слоем бинтов. Тельняшка на груди и гимнастерка в темных пятнах крови.
Одна рука его лежала на автомате, а в другой он держал тюльпан, такого же цвета, как кровь на его бинте. Казалось, что цветок был в крови.
VII
Палубина перевязали, уложили на носилки, накрыли грудь гимнастеркой.
– Пятеро… – Лейтенант назвал фамилии, в том числе и Егоркина. – Палубина к вертолету! Вы тоже с ними! – взглянул он на раненного в шею десантника и на Костю.
– Товарищ лейтенант, а мне зачем? – удивленно спросил Никифоров. – Я уже все слышу! Только шум небольшой…
– Выполняйте приказ! – хмуро перебил лейтенант и отвернулся.
Десантники взялись за ручки носилок.
– Я впереди понесу, – сказал Иван. – Я повыше! Так вам удобнее!
– Осторожнее только! Живым донесите!
Егоркин шел, выбирая, куда ступить, чтобы не споткнуться, не потревожить Палубина. Роман пришел в себя, очнулся, когда его укладывали на носилки, шевельнул серыми губами, хотел что-то сказать, но сил не хватило. Теперь он постанывал тихонько. Егоркин слышал, как сзади лейтенант скомандовал:
– Первое отделение остается здесь! Третье на правую сторону! Занять оборону!