Александр Пятигорский
Ублюдок империи
III
Пальцы нежно перелистывали обрезанные золотом страницы, переложенные голубоватой папиросной бумагой. Непривычная латиница делала чтение еще более приятным. Посвящение принцу Каргоду, фельдмаршалу Лимской Империи. На обоих языках, лимском и прозском. Нотки грустной самоиронии. «Покорный и все еще живой слуга Вашего Высочества в ожидании, не тщетном ли, давно обещанного Вашего приезда…» И дальше: «Ах, дорогой принц, я понемногу все более удаляюсь от жаркого духа ристалищ, стареющий кентавр, лениво лелеемый небрежными нимфами…» Каргоду было тогда двадцать девять лет. Интересно, лелеют ли Нольдара небрежные нимфы?
«Откуда взялся этот человек и кто он?» Они сидели на кухне и пили чай. После болезни Скела мог пить чай до бесконечности. «Он – вполне определенное лицо, дядя Яша, сумасшедший нашего подъезда. Он – племянник генерала Гора, расстрелянного по «Делу 132-х», помнишь? (Говорили, что их было 131, но, поскольку это число неудобно склонять, Талакан приказал добавить еще одного.) В те годы Яша был одним из лучших аккомпаниаторов столицы. Себе на беду, он безумно влюбился в самую знаменитую балерину Империи, Рамину, – она была лесбиянка и портила девочек из кордебалета. Когда он об этом узнал, то у него онемела левая рука и пропал слух. Говорили, что он часами наигрывал одним пальцем первые ноты вступления к «Жизели». Словом, совсем свихнулся, что, по общему мнению, его и спасло. Квартиру, конечно, у него забрали, но чтобы не возиться с переселением, дали ему комнатушку в подвале, рядом с котельной. За ним одна Настя, уборщица, присматривает. Мы тоже его подкармливаем, да и приодеваем немного». – «Он сказал, что я должен решать, что делать, а то мне плохо придется». – «А ты боишься?» – «Не очень. Но я знаю, что нового приступа такой болезни, если он случится, я не перенесу».
Часы на этажерке прозвенели пять. Через полуоткрытую форточку вливался весенний воздух, сырой и прохладный. «Как забавно, – улыбнулась Зани, – один мой знакомый сказал, что ты – интеллектуальный выкидыш Империи, а Шакан утверждает, что ты – самопорожденный дух, тоскующий по земле обетованной, но не имеющий языка, чтобы это выразить». – «Я не вижу противоречия в этих определениях, – засмеялся Скела, – хотя с языком будут трудности. Я не желаю выражать себя на прозском, а другого своего языка у меня нет. А что, Шакан часто у тебя бывает?» Он уже забыл, что не может задавать вопросов. «Очень часто, я с ним живу». – «Это надолго?» – «Я хочу с ним остаться как можно дольше. С кем еще мне жить, ведь не с тобой же?» – «В этом я с тобой вполне согласен, – сказал Скела. – Кстати, о языке, а есть английский перевод книги Нольдара?» – «Безусловно, есть, я сама его видела». Уходя, он оставил книгу на столике в передней, откуда ее взял десять дней назад.
Семинар кончился. Собравшись с духом, он поднялся, чтобы подойти к Нольдару, но тот, быстро и весело распрощавшись с красивой дамой в вечернем платье, подбежал к Скеле и, взяв его за обе руки, воскликнул: «Безумно рад, что вы здесь, Скела! Молчальник Скела, нарушивший свой обет ради проповеди моих, боюсь, уже несколько устаревших идей. Надеюсь, что это не единственный нарушенный вами обет. Право же, мне было так стыдно, когда ваша очаровательная подруга рассказала, как вы за три дня выучили наизусть «Обыкновенные дифференциальные». Мог ли я после этого забыть принести вам подписанный английский экземпляр!»
Была ли это свобода? Скела решил, что если и была, то не для него. Зани права, ему не проснуться ни незаконным сыном принца Уэльского, ни собакой дворецкого, – для этого надо заснуть кем-то другим. Через несколько дней после нольдаровского семинара позвонил Шакан и сказал, что с ним очень хочет встретиться посол Юэлека, чтобы обсудить некоторые вопросы, представляющие, по его словам, интерес для обеих сторон, и если он, Скела, согласен… «Пускай приходит», – оборвал разговор Скела. Он и вправду не знал, что послам наносят визит или их принимают, но никак не «пускают». Посол оказался джентльменом весьма прозско-юэльского вида и говорил на вполне культурном прозском. Скела, возможно, не знает, что он избран членом юэльской Академии наук и только что назначен профессором теоретической механики столичного университета той же страны. Посол понимает, что заявления, справки, анкеты – не для Скелы. Все, что сейчас необходимо, – это четыре фотографии и два образца подписи. Приезду Скелы придается столь важное значение, что юэльское правительство берет на себя все хлопоты, включая полную договоренность с прозскими властями. (Уже договорились! Позднее Шакан открыл Скеле, что его просто обменяли на засыпавшуюся прозскую шпионку.) «Прекрасно, я согласен». Надевая пальто, посол задержался в передней и, как бы давая Скеле понять, что он не уверен в уместности своих слов, сказал: «Мы знаем, что ваш отец всю жизнь был горячим патриотом Юэлека. Разумеется, для вас это не новость, но, поверьте, для нас это имеет не только сентиментальное значение». Скела в ужасе вспомнил олеографию верховного жреца в отцовском кабинете и подумал, что уехать из страны будет гораздо легче, чем выпутаться из Истории. До встречи с послом он об этом не думал.
Через пять дней он получил с нарочным запечатанный пакет. В нем был юэльский паспорт с прозской выездной визой, бумажник с двумя тысячами юлонов и открытый авиабилет. В приложенной записке посол поздравлял Скелу с новым гражданством и советовал уничтожить прозский паспорт. Он разрезал паспорт ножницами на мелкие полоски и выбросил их за окно, рассовал по карманам юэльский паспорт, бумажник и билет и уже надел плащ и шляпу, чтобы пойти в библиотеку, когда позвонила Зани. «Тебе сейчас лучше?» – «Да». – «Приходи». Он вспомнил об английском переводе Нолъдара, сунул его в карман, выключил свет и распахнул окно. Была синева весеннего вечера, и прыгали красноватые пятна фонарей.
В середине ночи они одновременно проснулись. «Слушай, – Зани села на краю постели и погладила его по голове, – сейчас мне очень плохо, но зато все ясно». – «Что все?» – «Вот что – ты не совершаешь поступков. Все, что ты делаешь, – ну, задачки твои, статьи, меткие замечания на семинарах и даже когда меня ебешь, – это все не поступки, а так, само с тобой происходит». Она продолжала, расхаживая взад-вперед по комнате. «Нет. Один поступок ты, пожалуй, совершил, единственный в жизни. Это когда ты, уходя от меня, взял книгу Нольдара и потом выучил ее наизусть и носился с ней как сумасшедший, пока не заболел. Но это же мало, Скела, безумно мало, соверши еще хоть парочку, ладно? Иначе ты погибнешь, все равно здесь или в Юэлеке».
Тогда Скела спросил, как миллионы мужчин во все века спрашивали, сейчас спрашивают и еще долго будут спрашивать своих и чужих женщин: «Скажи, что ты хочешь, чтоб я сделал? Я сделаю». – «Будь со мной до утра, а вечером зайди в свою беломраморную библиотеку и закажи поэмы Рогуда». Прощаясь, она сказала, что книга Нолъдара слишком оттягивает карман его плаща, и если он никак не может без нее обойтись, то пусть он положит в другой карман еще какую-нибудь книгу.
