протоиерей Олег Врона
Мои Пюхтицы и Приходские рассказы
Моим благодетелям и мудрым наставникам:
святейшему патриарху Алексию Второму, схиигумении Варваре (Трофимовой), духовенству и сёстрам обители Пюхтицкой посвящается.
© Протоиерей Олег Врона
© Издательский отдел ЭПЦ МП
Часть первая
Мои Пюхтицы
Моё первое паломничество в Пюхтицы
Случилось так, что мы с женой впервые приехали в Пюхтицкую обитель в конце зимы 1978 года, прямо на первой седмице Великого поста. Незадолго до этой поездки мы начали, как нам казалось, активно воцерковляться: освоили утренние и вечерние молитвы, стали регулярно исповедоваться и причащаться, к тому же я начал петь в приходском церковном хоре. Всё это происходило в Питере, и было нам тогда по 23 года. Мало-помалу мы втягивались в ритм приходской жизни. И тут от кого-то из церковного окружения мы услышали о Пюхтицком монастыре, о том, как там здорово, и стали вынашивать мечту хоть пару дней пожить в обители, чтобы составить своё собственное представление о монастырской жизни, поскольку прежде ни в одном монастыре мы не были. Но пока мы собирались, незаметно подошёл Великий пост, и оказалось, что время для паломничества в монастырь мы выбрали самое что ни на есть подходящее для желающих «всласть» попоститься и помолиться.
Из Питера добраться до Пюхтиц было довольно легко. В небольшом городке Йыхви поезд делал остановку на пару минут ранним утром. От железнодорожного вокзала надо было немного пройти, чтобы попасть на автобусную станцию, откуда, опять же немного подождав, можно было за каких-то полчаса доехать и до Куремяэ («Журавлиной горы») – небольшой деревушки, приобретшей некогда всемирную, без преувеличения, известность благодаря Пюхтицкой обители. Именно в этой вышеописанной последовательности паломничества из Питера в Пюхтицы всё и произошло с нами в тот день, включая невнятное предвкушение чего-то приятного, когда основательно промёрзший старенький рейсовый автобус доставил нас в Куремяэ.
Выйдя из автобуса почти напротив монастыря, у монастырского кладбища, мы не могли не залюбоваться открывшимся видом: надвратная монастырская башня была слегка подсвечена и выглядела необыкновенно красиво и загадочно; за ней угадывались мощные купола собора и сам монастырь. Было видно по всему, что зима здесь ещё пользовалась вовсю своим монопольным правом украшать снежным кружевом деревья, дома, ограды… – словом, всё, что попадало ей под руку. Любуясь открывшимся видом, мы пошли по направлению к монастырским воротам, где нас поджидало первое «искушение», в которых, как всякий паломник знает, в монастырях нет недостатка. Этим первым искушением оказались две бойкие старушки-паломницы, выпорхнувшие нам навстречу из монастырских ворот и заспешившие по каким-то своим делам. Однако, поравнявшись с нами, они неожиданно проявили к нам интерес, как будто мы попались им кстати. «В монастырь? – спросила одна из них, как будто через монастырские ворота можно было попасть куда-то ещё, кроме монастыря, и, не дожидаясь ответа, властно скомандовала: – Тогда вам надо сначала на источник. Идёмте с нами».
Мы беспрекословно повиновались старушкам и пошли вслед за ними, не получив при этом от них ни малейшего разъяснения, что это за источник, откуда он там и что нас, наконец, ждёт на этом таинственном источнике. По едва угадываемой тропинке, то и дело скользя и утопая в снегу, мы пошли куда-то в сторону от жилья, к лесу, перекладывая с женой на ходу из руки в руку свои дорожные сумки. То ли мы шли всю дорогу молча, то ли разговор по пути к источнику был не таким содержательным – ничего не осталось в памяти, о чём стоило бы рассказать. Наконец, когда мы, ощутив холод в ногах, уже вполне созрели, чтобы, распрощавшись с милыми старушками, повернуть назад, оказалось, что мы пришли на место. Перед нами чернело небольшое дощатое строение непонятного назначения, хотя можно было догадаться, что источник находился именно там, за стенами этого слабенького в архитектурном отношении сооружения. Как бы угадав наше настроение в любой момент повернуть назад, одна из старушек поспешила скомандовать: «Мы, женщины, идём первые, окунаемся, выходим, затем окунаетесь вы, мужчина», – при этом ткнула в мою сторону пальцем. Тут уже нас с женой пронял настоящий озноб. Представьте: в темень, без всякой моральной подготовки лезть куда-то в ледяную воду – к этому мы готовы не были! Наконец, сообразив, что власть этих старушек не может над нами распространяться вечно, мы, овладев собой, заявили напористым спутницам, что последовать их благочестивому примеру пока не готовы и что мы возвращаемся в монастырь. Оценив обстановку и убедившись, что они нас попросту «теряют», старушки прибегли к на редкость действенному средству: они стали нас стыдить, упрекая за наше маловерие… Правда, мы уже в это время бодро шагали в сторону монастыря и до нас доносились только обрывки фраз, но всё же испортить нам настроение им таки удалось! Слегка окоченев, мы наконец добрались до монастыря. Войдя внутрь, мы уже были настроены дать отпор любому, кто нас опять потащит или на источник, или ещё куда бы то ни было. По счастью, никто больше нами не заинтересовался, и мы, немного поплутав по незнакомому месту, смогли наконец устроиться в небольшой гостинице – на «горке» – там, где жила когда-то знаменитая для тех мест княгиня Елизавета Шаховская. Едва определившись с ночлегом в гостинице, мы сразу отправились в Успенский собор, где уже шла служба.
Войдя в храм, мы с женой пережили необыкновенно светлое впечатление от этой главной Пюхтицкой святыни. Ничего на тот момент не понимая в службе первой седмицы Великого поста, мы не могли не отметить необыкновенную атмосферу в храме. В отличие от приходской службы в таком большом городе, как Питер, где, по нашим наблюдениям, молящийся люд вынужден был терпеть во время богослужения бесконечные хождения по храму целых толп народа, явно далёкого от понимания, как вести себя в тот или иной момент, здесь, в обители, во время службы царил идеальный порядок. Так что можно было, не отвлекаясь ни на что, слушать пение сестёр и наблюдать за ходом службы. А слушать, надо сказать, было что! И дело не в том, что певчим сёстрам нельзя было отказать ни в стройности звучания, ни в красоте общего тембра хора, а точнее, двух хоров, но в том, что в этом пении чувствовалось дыхание молитвы – потаённой беседы души с Богом. Впрочем, простояв на одном месте не менее пяти часов после почти бессонной ночи в поезде, мы с женой почувствовали, что валимся с ног от усталости. Немного давало облегчение чередование поясных и земных поклонов, но отсутствие навыков продолжительной молитвы всё-таки сказалось.
Выйдя из храма, жена, сдерживаясь с трудом, выдохнула: «Зачем они делают такие длинные службы?! У меня внутри всё бушует!» – и посмотрела на меня, ища поддержки. Хотя лично у меня внутри такого «бушевания» не было, но я в угоду жене, дабы её успокоить, кивком головы дал понять, что был бы не против, если бы служили немного короче, и мы отправились в свою гостиницу на «горке», чтобы отдохнуть и подкрепиться, потому что, хотя и был день строгого поста, молодые наши организмы вели себя так, как будто ничего об этом не слышали. Нас покормили постной едой, к которой мы присовокупили ещё и привезённый нами из дома винегрет – моей жене в запасливости не откажешь, – и «столбик» нашего настроения неудержимо пополз вверх. Позже мы заметили, что сами сёстры на первой седмице Великого поста вкушали пищу только раз в сутки, после вечерней службы, но нам, паломникам, делали снисхождение, предлагая двух или даже трёхразовое питание.
Остановлюсь немного на той атмосфере, в которую мы окунулись ненадолго в монастырской гостинице. Сразу бросалось в глаза, что старшая гостиничная сестра, послушница Мария – деревенcкая женщина средних лет, – не упускала возможности показать паломникам всем своим видом – а была она крепкого телосложения, – что гостиничное послушание не из лёгких, а потому требовала уважать уж если не её, то её послушание. Кто не догадывался вовремя что-либо спросить у сестры Марии из того, что обязательно нужно было спросить для своего же блага, а поступал по своим мирским «хотениям», того неминуемо настигало обобщающее неуклюжую сущность начинающего паломника монашеское слово-приговор: «искушение!» Но на этот же «приговор» всякий мог нарваться, если спрашивал у сестры Марии то, чего не надо было спрашивать, а исполнять без всяких вопросов. Помню, как влетело от сестры Марии двум на вид интеллигентным девушкам-москвичкам, которые расположились поверх своих заправленных кроватей и о чём-то оживлённо болтали. В считанные минуты от щедрой на правду сестры Марии они узнали, как нужно вести себя в гостях, тем более в монастыре, как следует уважать труд других людей и то, за какие пробелы в воспитании этих девушек-паломниц понесут наказание их родители…
Не скажу, что форма, в которой сестра Мария преподавала уроки христианского воспитания паломникам, была мне по душе, но вместе с тем внутри я не мог не согласиться с тем, что, по сути, она была права, говоря правду о недостатках нашего семейного воспитания. А ведь от этого воспитания в семье, оказывается, напрямую зависят результаты духовных усилий христиан, будь то в миру или в монастыре. Позже я с восторгом неофита прочитал в «Добротолюбии» у аввы Исаии наставления новоначальным инокам о том, как надо вести себя за столом, в пути, по отношению к старшим и младшим своим собратьям, то есть всё то, что должны были воспитать в них родители. Таким образом, авва на первых порах обучения иноческой жизни своих питомцев был им вместо матери, уча их не тонкостям аскетической жизни, что было бы для них преждевременно, а воспитывая в них, словом и личным примером начала «естественных добродетелей». Правда и то, что сам дух наставлений у аввы Исаии был сродни духу воспитания своих чад самой что ни на есть любящей матерью.
До вечера описываемого первого дня пребывания в обители мы были предоставлены самим себе и могли морально подготовиться к вечерней службе. Как мы и надеялись, вечерняя служба, а это было Великое повечерие с чтением Великого канона преподобного Андрея Критского, была значительно короче утренней службы, но самое большое впечатление нас ожидало после упомянутой вечерней службы: это был монашеский постриг.
Постриг начался почти сразу, едва окончилась вечерняя служба. Внешне никаких заметных перемен: всё тот же полумрак, в котором подрагивал живой огонёк в лампадках, да на клиросах всё те же, что и на службе, несколько одиноко горящих светильников. Однако этот полумрак не мог скрыть той еле уловимой перемены, которая воцарилась в храме, едва закончилась вечерняя служба и должен был начаться постриг. Эта перемена касалась настроения сестёр: от сосредоточенно-покаянного на службе до умилительного, с оттенком торжественности, на постриге.
Начало пострига было непредсказуемым: вдруг рядом со мной кто-то взволнованно прошептал: «Ползут!» Будто эхо повторило это слово в разных частях храма, и богомольцы стали вытягивать шеи по направлению ко входу в храм, стараясь рассмотреть всё происходящее. Пострижениц было трое. С распущенными длинными волосами, в белых длинных рубахах до пят, они неспешно, будто нарочно давая всем насладиться этим зрелищем, ползли по направлению к алтарю. Приблизившись к солее, где их поджидал сам митрополит Алексий, они встали и, смиренно склонив головы, как овцы перед стригущим их, приготовились к своему постригу, и он начался. Голос митрополита звучал необыкновенно красиво, и чувствовалось, что сам он испытывает волнение и радость от всего происходящего.
Всё поражало нас новизной ощущений в этом таинственном событии вступления на путь иночества, но особенно меня впечатлила одна вещь: когда митрополит взял в руки ножницы, я, не имея ни малейшего представления, с чего начинается и чем оканчивается монашеский постриг, приготовился, что сейчас произойдёт наконец само пострижение и тем всё и закончится. Но произошло нечто совсем неожиданное: взяв в руки ножницы, митрополит тут же бросил их на пол со словами: «Возьми ножницы и подаждь ми я!» Все замерли! В голове мелькнуло: а вдруг не возьмёт и не подаст? Передумает, испугается, скажет: нет, я ещё не готова… И, опять же, если и так, то кто посмеет осудить?! Но тут же эти мысли были вытеснены другими: какая свобода даётся ещё не состоявшимся монахиням в словах: «Возьми ножницы и подаждь ми я!» Если хочешь стать монахиней, если тебя действительно влечёт иноческая жизнь, то подними ножницы и подай мне их, выразив таким образом перед всеми твоё никем и ничем не принуждаемое решение.
Тем временем сёстры одна за другой без тени колебания поднимали брошенные митрополитом ножницы и смиренно, как овцы, ведомые на заклание, подставляли свои головы с распущенными длинными волосами для пострижения. Два клироса сестёр при этом, стараясь не пропустить ничего из происходящего, пели умилительными голосами: «Объятия Отча отверзти ми потщися…», отчего у меня незамедлительно явилось пощипывание в носу – всем известный предвестник слёз. Наверняка то же самое в эти минуты испытывали и все другие свидетели пострига.
Не буду преувеличивать: далеко не все слова мне удавалось уловить – но, удивительным образом, ничто не давало мне повода сомневаться, что слова этих песнопений поверяли всем тайну о душе, ищущей Небесного Отечества. Когда сестёр облачили в монашеские одежды, наименования которых по большей части тогда для меня, и, как думаю, для многих присутствовавших при постриге мирян, были неведомы, митрополит Алексий сказал постриженицам напутственное слово о матери добродетелей – молитве, после чего все стали подходить к новопостриженным монахиням, как можно было догадаться, с поздравлениями. После монахинь потянулись поздравлять и миряне, и тут мы с женой забеспокоились: что мы скажем этим сёстрам? «Поздравляем вас с постригом»? Звучит как-то уж слишком по-светски, будто поздравление с днём рождения. Хотя… постриг – это ведь тоже своего рода день рождения. Наше недоумение разрешилось, как бы само собой; когда мы подошли уже совсем близко к постриженицам, одна монахиня из числа поздравлявших стала задавать каждой из них один и тот же вопрос: «Что ти есть имя, сестра?» и, дождавшись ответа, внятно произносила: «Спасайся о Господе!» Мы с женой облегчённо вздохнули. Оказывается, – смекнули мы оба – в монастыре надо как можно меньше придумывать своего, там за многие века всё уже придумано; надо только прислушиваться да приглядываться, и всё встанет на свои места. После поздравления сестёр-пострижениц их оставили стоять в храме лицом к востоку с горящими свечами. Все же миряне последовали примеру остальных монастырских сестёр, то есть вышли из храма и поспешили в свои гостиницы, на ходу переживая внутренний конфликт между возвышенными чувствами от только что увиденного в храме и насквозь земными помыслами о еде и отдыхе.
Ужин состоял из дымящейся варёной картошки в мундирах, крупных ломтей ржаного монастырского хлеба, нарезанных из огромных буханок, и монастырских солений, и казалось, что нет ничего вкуснее этой нехитрой снеди, «приправленной» короткой молитвой перед едой, которая начиналась словами: «Ядят убозии, и насытятся».
После трапезы жена спросила у меня: «Как ты думаешь, откуда эти слова молитвы?» – «Возможно из Псалтири, – пожав плечами, высказал я первое, что пришло на ум, – и добавил: Удивительно красивая молитва. А как тебе?» Жена кивнула в знак согласия и тоном заговорщика спросила: «А мы с тобой выглядим сильно убогими?» – «Сегодня ещё нет, – преодолевая зевоту, ответил я, – а завтра я посмотрю на тебя». Жена засмеялась, прикрывая рот ладонью, и мы, пожелав друг другу спокойной ночи, направились было к определённым нам спальным местам, как вдруг нас остановила гостиничная сестра Мария. Видно, заподозрив, что мы уже не в силах бороться со сном, она, покачав головой, сказала, что все паломники собираются идти «на Жениха» и что такой шанс даётся редко и нельзя его упустить. Переглянувшись с женой, мы хотели было спросить, что означает пойти «на Жениха», но, смекнув, что прослыть окончательными невеждами в глазах сестры Марии мы ещё успеем, постарались сделать вид, что бодрее паломников, чем мы, надо ещё поискать и, поблагодарив гостиничную сестру, направились в собор. По дороге мы обратили внимание, что монастырские сёстры при встрече обмениваются друг с другом коротким приветствием, которое нам не сразу удалось разобрать. Наконец мы отчётливо услышали, как одна сестра радостно сказала другой: «С постом!» и та ответила ей так же радостно: «С постом!» – «Смотри! – шепнула мне жена, – они поздравляют друг друга с постом, как с праздником, для них это праздник, представляешь?!» Я согласился с женой, что отношение к посту в монастыре очень светлое, не то, что у людей нецерковных, и хотел ещё порассуждать на эту тему, но мы уже входили в притвор храма, поэтому пришлось замолчать. Народ передвигался по храму, переходя от одной иконы к другой, крестясь и прикладываясь губами и лбом к каждой святыне, до какой кто мог дотянуться. Наконец все хождения по храму закончились, потому что монастырский хор взял первые аккорды. «Се, Жених грядет в полунощи и блажен раб его же обрящет бдяща…» Когда песнопение отзвучало, мы переглянулись с женой: Так вот что значит пойти «на Жениха»! Стало быть, сёстры этим песнопением хотят утешить и ободрить новопостриженных монахинь в том, что уподобиться мудрым девам из притчи о десяти девах, вышедших «в сретение Жениху» с горящими светильниками, – это достойный подражания жизненный выбор.
Вслед за этим песнопением тут же зазвучали многие другие, призывая к покаянию и вселяя в слушающих надежду, что «объятия Отча» отверсты всем и каждому.
Мы с женой возвращались из храма в гостиницу по аккуратно очищенной от снега дорожке и радовались, что не пропустили такой шанс: сходить «на Жениха». Теперь уж точно ни сестра Мария, ни наша совесть не препятствовали нам добраться до подушки. Хотя, что касается совести, то, может, я поторопился с выводом, ведь, как помнится, в тот вечер мы легли спать, не прочитав вечерние молитвы.
Даром богобоязненная
Во второй раз в Пюхтицкую обитель я приехал в самом конце марта 1978 года, но уже не как паломник, а с целью подготовиться к рукоположению.
Меня поселили в знакомой и полюбившейся мне гостинице на «горке» в довольно аскетичной полуподвальной келии для паломников, где было мне совсем не скучно, поскольку в келию что ни день кого-нибудь подселяли. Порой среди моих подселенцев попадались бывалые паломники, многие из которых выглядели, как монахи: с нестриженными бородами и с пучком длинных волос, стянутых резинкой на затылке. Они рассказывали складные истории о монастырской жизни тех немногих монастырей, которые чудом избежали печальной участи разорённых и закрытых обителей, щеголяя передо мной, – почти полным невеждой в этой области, знанием имён монастырских игуменов и игумений, схимников и схимниц, а также диковинных прозорливых старцев.
Часто эти разговоры заканчивались далеко за полночь, а это означало, что утром мне неминуемо предстояла борьба с искушением позволить себе проспать как минимум полунощницу. Всеми силами я старался не просыпать службы, и, кажется, мне это удавалось, ведь по моему отношению к церковной службе составлялось мнение у монастырского духовенства, сестёр и у самой игумении о степени моей подготовленности или, если хотите, годности к рукоположению.
С послушницей Марией – старшей гостиничной сестрой – мы стали видеться по нескольку раз в день, по крайней мере за гостиничной трапезой. Относилась она ко мне, как к будущему священнослужителю, а поскольку последних она уважала, то и мне «с их стола» перепадали приличного размера крохи уважения, что выражалось порой в доверительных рассказах сестры Марии. Подробно она ничего не рассказывала мне о своей жизни до монастыря, но однажды, как бы случайно, обронила, что с юности мечтала о монашеской жизни. Родилась она в деревне на тамбовщине. Мать умерла у неё рано. Отец и слушать не хотел, когда дочь собралась в монастырь, и чтобы удержать её от этого шага, он даже купил ей небольшой дом в том селе неподалёку от церкви, куда Мария ходила пешком из своей деревни, чтобы участвовать в богослужении и исполнять разного рода работу при храме. Вдруг, однажды, как бы ни с того ни с сего ночью случился в её доме пожар, и дом сгорел дотла. «Спасаясь от огня, – рассказывала сестра Мария, – выбежала я из дома и говорю себе: „Бог дал, Бог и взял“, и так легко мне стало. Теперь ничто меня уже не держало в миру», – подытожила свой короткий рассказ сестра Мария. Я слушал её с нескрываемым удивлением и всё больше проникался к ней уважением. Много позже от её племянницы я узнал некоторые подробности о её молодых годах. Мария была девушкой с приятной внешностью, и парни на неё заглядывались, но Марию больше привлекали набожные старушки, чем молодые крепкие деревенские парни. Особенно она дорожила общением с одной пожилой, потерявшей зрение монахиней, о которой шла молва как о человеке, имеющем дар непрестанной молитвы. Был в деревне один парень, который сватался к Марии и, уходя в армию, надеялся, что она будет его ждать. Только Марию больше привлекала забота о больных да увечных. Однажды мать этого парня не выдержала и написала ему в армию, что его Маша собирает всех инвалидов, сажает их на санки и возит в церковь и ни о каком замужестве не думает, а собирается в монастырь.
Как я уже отметил для себя в первый свой приезд, сестра Мария была человеком вспыльчивым. Сама она прекрасно знала об этой своей слабости и как-то, в очередной раз вспылив по незначительному поводу, она, как бы извиняясь, рассказала мне историю из какого-то древнего патерика: «Был у одного старца послушник, сильно страдавший вспыльчивостью. Бывало, послушник вспылит, наговорит старцу лишнего, а потом придёт в себя и прячется от стыда, не смея показаться старцу на глаза. А старец найдёт его и скажет: „Бог простил тебя, довольно прятаться, возвращайся“».
Годом позже, когда я уже был диаконом, приехал в обитель архимандрит Иоанн Крестьянкин. Он уже тогда был весьма почитаемым старцем. После литургии матушка игумения с духовенством ведут отца Иоанна по монастырю. Я тоже оказался в числе сопровождающих старца. Приходим на «горку». Сестра Мария встречает нас раскрасневшаяся от волнения, благословляется у отца Иоанна, смущённо улыбаясь. Отец Иоанн, – это мне отчётливо запомнилось, – благословляя сестру Марию, многозначительно замечает, что гостиничное послушание – это Авраамова добродетель. Сестра Мария, воспользовавшись тем, что её келия была рядом со входом, просит отца Иоанна войти и благословить её келию. И тут мне представилась впервые возможность заглянуть в келию сестры Марии. Келией оказалась совсем небольшая комната с одним окном, вмещавшая кровать, стол и шкаф. Особо обращал на себя внимание святой угол с большим количеством икон разного размера и разного художественного достоинства. На внутренней стороне двери висел плакат, на котором от руки крупными печатными буквами было написано: «гордость монашеская и гордость мирская». Дальше шло перечисление грехов той и другой гордости. Но что меня поразило в келии сестры Марии, так это разноцветный тканый коврик над кроватью, на котором была изображена неприятного вида старуха-смерть с косой. Вскоре прогулка с отцом Иоанном по обители закончилась, а я ещё долго вспоминал убогость келии сестры Марии и этот надкроватный коврик. «Откуда он у неё – этот коврик искусной работы?» – спросил я себя и решил, что, скорее всего, он достался ей «по наследству» от кого-то из сестёр, ранее проживавших в этой келии. Я понимал, что этот коврик напоминал смотрящим на него о такой важной добродетели, как память смертная, но должен был признать, что не был готов повесить такой коврик у себя над кроватью. Гораздо ближе мне были надкроватные коврики с картинами природы, что-нибудь, например, из работ Шишкина или Левитана.
В скором времени сестре Марии дали послушание алтарницы. Помню, как она радовалась и волновалась, но тут её поджидало нелёгкое испытание. Старшей алтарницей в то время была пожилая монахиня со сложным, как говорят, характером, так что сестра Мария должна была подчиняться ей, как старшей, во всём, что касалось богослужения. Порядок службы сестра Мария знала плохо и порой не могла угадать, когда, к примеру, ей надо было вынести кадило и свечи на полиелей, поэтому часто можно было слышать, как она умоляюще спрашивала у старшей алтарницы: «Мать, когда мне выходить?» – «А когда хочешь», – обиженно отвечала старшая алтарница и отворачивалась от неё. Священники и диаконы всякий раз приходили на помощь сестре Марии, подсказывая, что и когда ей нужно делать. Не знаю, может, что-то произошло между старшей и младшей алтарницами, или у старшей были такие методы воспитания, но школу смирения в алтаре сестра Мария прошла хорошую. Её постригли в монахини (с именем Магдалина), когда я уже служил на приходе в Таллине. Время от времени приезжая в монастырь, я редко видел мать Магдалину, поскольку из алтарниц она была переведена на другое послушание.
Как-то до меня дошёл слух, что мать Магдалина заболела и её привезли в Таллин. У неё обнаружили онкологию. Я навестил её в больнице. Видно было, что она обрадовалась, мы проговорили с ней полчаса – не меньше. Выглядела она вполне здоровой, но, как оказалось впоследствии, её здоровый внешний вид оказался обманчивым. Она вернулась в монастырь и вскоре слегла. Её перевели в богадельню, где мне довелось навестить и причастить мать Магдалину в один из своих приездов. Она меня узнала и, улыбнувшись одними глазами, стала исповедоваться, говоря короткими фразами, преодолевая сильную физическую боль. Я вышел из богадельни, вспоминая о том, как мать Магдалина, будучи молодой женщиной, выбежала из горящего дома со словами праведного Иова: «Бог дал, Бог и взял. Буди имя Господне благословенно». Я размышлял о том, что промысел Божий не исключил нас, христиан, из общей участи страданий человечества и что у Бога все любимые, но нет любимчиков. Ведь вопрос, заданный Богу сатаной: «Даром ли Иов богобоязнен?», – можно поставить перед каждым христианином. Но, размышляя сегодня о том безропотном терпении, которое мать Магдалина проявила во время своей болезни, я нисколько не сомневаюсь, что она была богобоязненной не за земные блага, а даром, то есть по любви к Богу.