bannerbannerbanner
Царь-Ужас

Геннадий Прашкевич
Царь-Ужас

Полная версия

Часть первая
Скорпион и египтянка

Панглос сказал так:

– Учитель, мы пришли спросить у вас, для чего создано столь странное животное, как человек?

– А тебе-то что до этого? – сказал дервиш. – Твое ли это дело?

– Но, преподобный отец, – сказал Кандид, – на земле ужасно много зла.

– Ну и что же? – сказал дервиш. – Какое имеет значение, царит на земле зло или добро? Когда султан посылает корабль в Египет, разве он заботится о том, хорошо или худо корабельным крысам?

– Что же нам делать? – спросил Панглос.

– Молчать, – ответил дервиш.

Вольтер

1. Цусима

Семена Юшина призвали на флот из самой глуши Тамбовской губернии.

Была в Темниковском уезде такая деревенька – Гнилой Брод. Окружали ее леса, болота, о море или океане там даже не вспоминали. Правда, много было волков, к ним в Гнилом Броде относились как к комарам – отмахивались. Волк мог выйти из леса и приветливо сказать: «Здравствуй, товарищ!» – на это тоже не обращали внимания. Жизнь текла как везде – сажали картошку, кляли налоги, терпеливо ждали каких-то событий, дивились на ночные звезды, дышали сырыми туманами. Зимой Семен с другими ребятишками бегал на замерзшее болото искать подо льдом пузыри вонючего газа. Найдя такой пузырь, пешней пробивали отверстие, подносили спичку – и поднимался над мерзлым болотом тихий, как бы сонный фонтан огня.

Короче, уголок, в котором вырос Семен, был столь дик, что, очутившись в городе, он уже мало чему удивлялся. Когда удивляет все, удивления просто не замечаешь, бродишь с открытым ртом. Семен и раньше догадывался, что за лесами и болотами, окружающими Гнилой Брод, может оказаться всякое, так оно, в общем, и оказалось, – чему дивиться? Только перед вывесками модных богатых магазинов Семен задерживался подолгу. Качал большой головой, внимательно всматривался в закорючки и палочки, волновался, подмечая цвет той или иной плоскости, – действительно мог стоять часами, пока не заинтересовывал околоточного. Про буквы к тому времени Семен уже слышал, что посредством определенного их соединения можно выражать все то, о чем говорят вслух, но вот рисунки…

А вот рисунки складывались непонятно из чего. И непонятно как выражали самые сложные мысли.

Иногда Семену смутно казалось, что, может, он и сам мог бы что-то такое изобразить. Он приглядывался внимательно, видел мазки, улавливал мысленно ход кисти, иногда даже как бы неряшливый, видел линии, непонятно почему пересекающиеся именно вот так, а не иначе, можно сказать, что совсем не так, как, наверное, вывела бы данную линию его собственная рука, – все равно линии и мазки сливались в рисунок изящного зонта, а то – в рисунок опрятной человеческой фигуры, очень к месту украшенной высокой черной шляпой, а то даже в рисунок совсем необычной мебели. Семен вообще мебель (не деревянные лавки, как в деревне) впервые увидел в Крюковских казарках, а потом на броненосце «Бородино» (в кают-компании и в офицерских каютах), куда был назначен марсовым (спецом по такелажу) после обязательного срока обучения. На флоте, кстати, выявился один-единственный, зато особенный талант марсового Семена Юшина: одним средним пальцем правой руки он мог поднять тяжесть, которую с трудом поднимали два крепких комендора. Конечно, не больше, чем на аршин от земли, но зато именно одним средним пальцем. Всей пятерней почему-то не получалось, видать, таким уродился.

Там же, на флоте, Семен узнал еще одну странную для себя вещь.

Обычно выходцев из таких деревенек, как Гнилой Брод, врожденная жаба давит – скупы они, гребут все под себя, а Семен наоборот в первом же увольнении пропился в стельку. Хорошо, комендор Стасов, с которым Семен закорешился на «Бородино», подтвердил: если человек любит женщин и хорошую выпивку, значит, он не может быть совсем плохим человеком. Что бы после этого ни случалось во флотской жизни, Семен неизменно оставался ровен и весел. Морские братки относились к Юшину уважительно, хотя, случалось, в увольнении он подводил их под пьяные драки. А пару раз чуть под суд не подвел, очень уж широким оказалось у него сердце.

Умел, правда, и успокоить.

«Ну, пропил ты казенную фланельку, браток, чего не бывает! Зато с бабой познакомился. Хорошая баба, хоть сам беги. Муж-то у нее есть?»

«Говорит, умер», – ободрялся, поднимая голову, матрос.

«Ну, вот видишь, он умер, а ты живешь, – ласково подхватывал Семен. – Он, оказывается, умер, а ты все еще жалеешь о какой-то фланельке. Ты ж, браток, не собираешься прихватить ее на тот свет?»

«Это зачем же?» – пугался матрос.

«Ну, как зачем? На воде живем».

Про броненосец «Бородино» говорили, что с этим утюгом не оберешься беды, но Семен таким словам не верил. Громадный корабль вошел в строй прямо со стапелей, ничего удивительного, что многое на нем требовано доводки. Котлы, машины, даже руль только еще начинали работу, а ведь и сапог жмет, пока не разносится. В отличие от многих, марсовой Юшин считал, что лучше его броненосца нет и быть не может корабля. Конечно, в штормовую погоду «Бородино» сильно заваливало на тот или иной борт, особенно когда под завязку грузили углем; как позже подтвердилось, в походе он терял пресную воду, причем непонятно каким образом; не раз опасно выкатывался из строя то вправо, то влево, угрожая столкновением соседним кораблям, – никому так часто, как капитану первого ранга Серебренникову, командующий 2-й Тихоокеанской эскадрой адмирал Рожественский не закатывал скандалов.

«Безмозглый нигилист! Сучья отрыжка! Чухонской лайбой ему командовать!»

Конечно, это не соответствовало действительности.

Когда 14 мая 1905 года над серой гладью Цусимского пролива появились дымы главных неприятельских сил, команда броненосца «Бородино» (как и команды всех других русских кораблей) была немедленно собрана на шканцах. Энергичнее всех на речь капитана откликнулся зычным троекратным ура марсовой Семен Юшин. Люди, хорошо знавшие Семена (например, писатель А.С.Новиков-Прибой, сам участвовавший в том же морском сражении, только на броненосце «Орел»), позже вспоминали, что марсовой Семен Юшин в то время был плотен, плечист, имел густые усы, которые не жалел склеивать для красоты мылом, тогда усы устрашающе торчали сразу в две стороны, как пики. Слушая капитана (отметил позже в хронике Цусимского боя писатель А.С.Новиков-Прибой), марсовой Юшин смотрел на него так, как истинно верующий человек смотрит на чудотворную икону.

С первых минут боя огонь японской эскадры сосредоточился на флагманском броненосце «Суворов», хотя, конечно, перепадало и всем другим. «Неожиданно стрельба прекратилась, – писал позже А.С.Новиков-Прибой в своей известной хронике. – Юшин выпрямился и тут только заметил, что „Бородино“ выкатился из строя вправо и шел в одиночестве. „Что-то случилось с рулевым управлением, – подумал марсовой, – вероятно, заклинился штурвал в боевой рубке“. Минут через пятнадцать повреждения были исправлены. Когда броненосец поворачивал, чтобы вступить на свое место, Юшин выглянул в орудийный порт. Сбоку боевой колонны, кабельтовых в десяти, горел „Ослябя“, зарывшийся носом в море по самые клюзы. Увидел это и командир каземата Беннигсен, отметивший как бы про себя:

– Недолго продержится на воде.

– Бить их нужно, ваше благородие, японцев-то! – словно пьяный, заорал вдруг Юшин».

Броненосцу «Бородино» не повезло.

По ходу боя крупнокалиберный японский снаряд разорвался у входа в рубку, полностью разрушив капитанский мостик. Старший штурман Чайковский и младший штурман де Ливрон были убиты на месте, минера Геркена отбросило в сторону без сознания. Старший артиллерист лейтенант Завалишин попытался было сам спуститься с разрушенного мостика, но у него был разворочен живот, он тоже умер. Тем же роковым снарядом убило находившихся в рубке телефонистов и рулевых, а капитану первого ранга Серебренникову оторвало кисть правой руки. Командовать броненосцем капитан больше не мог, его отправили на операционный пункт. Управление перешло в центральный пост, принял его старший офицер капитан второго ранга Макаров.

Выходили из строя орудия и люди, скрупулезно отмечал в своей хронике А.С.Новиков-Прибой, разрушались приборы, увеличивалось число пробоин в бортах. Управлять броненосцем из центрального поста оказалось делом нелегким. Чтобы видеть панораму боя и контролировать его течение, командир должен был постоянно находиться на батарейной палубе или в одной из орудийных башен. Распоряжения отдавались по переговорной трубе сперва в центральный пост, расположенный глубоко в недрах корабля, а уже оттуда, повторенные другими офицерами, поступали к тем, кто должен был исполнять эти распоряжения. Грохот выстрелов, взрывы неприятельских снарядов, громкие выкрики трюмно-пожарного дивизиона, отчаянные вопли и стоны раненых приводили к тому, что слова распоряжений путались, передавались неправильно.

Один за другим под огнем неприятельской эскадры вышли из строя флагманский броненосец «Суворов», за ним «Ослябя», за ним «Александр III».

За головного остался сильно поврежденный «Бородино».

Казалось, отмечал в своей хронике писатель А.С.Новиков-Прибой, на броненосец обрушились удары тысячепудовых молотов. Он сразу запылал, как деревенская изба. Едкий кислый дым, смешанный с пороховыми газами, через вентиляцию проникал даже в нижние отделения. Марсовой Семен Юшин, работая у орудия, не успевал откашливаться. На глазах Семена убило осколком поручика Беннигсена. Когда с трапа сбежал встрепанный сигнальщик и бешено заорал: «Где офицеры?», Юшин так же бешено заорал в ответ: «Вот браток, валяется один мертвый! А что?» – «Наверху из строевого начальства никого не осталось! Ищем хоть каких-нибудь офицеров по всем отделениям. Либо убиты, либо ранены. Некому командовать кораблем».

 

Когда орудие отказало, Юшин бросился наверх.

Пробегая мимо каюты старшего офицера, он испуганно остановился.

Старший офицер Макаров однажды остановил Семена и ласково сказал: «Не нравится мне, матрос, что бодрости в тебе много». Но вообще о старшем офицере ничего особенно плохого Семен не думал и был испуган, увидев его каюту. Наружная переборка была снесена. Не входя в каюту, Семен видел стол и диваны и стоявший на столе пустой поднос, все с подноса смело взрывом. Прямо у ног Семена валялся оранжевый апельсин. Схватив его, Семен с жадностью вонзил в него зубы. Кожура горчила, но Семен совершенно не чувствовал горечи.

Потом он вскарабкался на верхнюю палубу.

Тяжко содрогаясь от попадающих в него крупнокалиберных снарядов, «Бородино» продолжал вести за собой эскадру, но огонь его заметно слабел. Пока работали машины, броненосец шел по румбу, заложенному последним живым офицером, а значит, вся эскадра, несмотря на то, что на других русских кораблях были еще живы их капитаны и даже три адмирала, все это время плелась за пылающим кораблем вслепую. Понятно, что так обстояло дело и в те часы, когда эскадру вели «Суворов», и «Ослябя», и «Александр III». Да и как могло быть иначе, если задолго до боя командующий 2-й Тихоокеанской эскадрой адмирал Рожественский отдал категорический приказ: при выходе из строя головного корабля эскадру ведет следующий мателот.

«Спасайся!.. Спасайся!..»

Не понимая, что происходит, не видя людей, кричащих столь отчаянно, марсовой Юшин, похолодев, бросился к трапу, ведущему на палубу.

С грохотом сверкнула ослепительная молния.

Юшина подбросило вверх, потом ударило плечом и боком о палубу.

Вскочив, он увидел у своих ног оторванную человеческую голову. Со страхом он вскинул руки, не понимая – его это голова или чужая. Оторванная голова странно подмигивала, только тогда Юшин сообразно что голова все же чужая. Орудия на палубе были раз биты, вылетели из цапф, жадный огонь стремительно рвался к груде патронов, недавно поднятых из погреба. Кто-то невидимый крикнул из дыма: «Беги, браток, до кормы! Зови на помощь людей!»

Пробираться по горящему кораблю оказалось невероятно трудно.

На каждом шагу валялись куски разодранного бесформенного железа, опрокинутые, разбитые взрывами переборки. В нелепых позах застыли в переходах трупы. Пороховыми газами разъедало слезящиеся глаза. Семен никак не мог понять, где находится. Потом догадался: на батарейной палубе. Живых людей он нигде не видел и содрогнулся от мысли, что, возможно, остался на броненосце совсем один.

Выскочив на срез, поднялся на верхнюю палубу.

Смеркалось.

Крен на правый борт увеличился.

Мачты броненосца давно снесло, дымовые трубы едва держались, кормовой мостик опрокинуло взрывом. По правому траверзу от «Бородино» еле просматривался сквозь дым и мглу взметаемых в воздух брызг и осколков броненосец «Орел», весь с носа до кормы окутанный черным ужасным дымом.

В немой оторопи Юшин бросился обратно в носовой каземат, но никого там не нашел. Понимая, что происходит что-то не то (не должна была вся русская эскадра тащиться за мертвым, в сущности, кораблем), он снова вскарабкался на верхнюю палубу. В этот миг «Бородино» страшно содрогнулся от нескольких прямых попаданий и повалился на правый борт. В открытые орудийные порты хлынула ледяная вода и на какое-то время Семен Юшин потерял сознание.

Очнулся он от холода.

Прямо перед Семеном над вспененной качающейся водой чудовищным ослизлым горбом возвышалось мрачное днище перевернувшегося броненосца. Бинты работали, вода бурлила, тут и там мелькали головы моряков. Кто-то сумел вскарабкаться на мрачный горб днища и протянул руку Юшину, но случайной волной его отнесло в сторону.

Как в страшном сне, Семен видел идущие сквозь сгущающийся сумрак пылающие русские броненосцы.

Грохотало небо, грохотал пролив. Огненные смерчи вставали над кораблями. К волнам прилипали клочья серого дыма, раскачиваясь вместе с ними. «Николай I» вдруг увеличил ход, пытаясь встать во главе эскадры. За ним шли, объятые, как и он, огнем броненосцы «Апраксин», «Сенявин», «Ушаков», «Сисой Великий» и «Наварин». Последним сквозь сумрак прошел вдали крейсер «Нахимов», странно безмолвный, совершенно прекративший стрельбу, получивший значительные повреждения, а потому так сильно отставший от эскадры.

Вцепившись в случайные обломки рангоута, Юшин жадно всматривался в сумерки. Холодные волны швыряли его то вниз, то вверх. Ему казалось, что он видит над собой свет. Этот неясный свет трепетал, как пламя свечи или, скорее, как бледный факел, над замерзшим зимним болотом. Мелькнула даже мысль, что это подошел к месту боя госпитальный транспорт, но вынырнули из тьмы быстрые черные тени, спугнули видение.

В час ночи, сказано в хронике А.С.Новикова-Прибоя, команда японского миноносца выловила из воды голого человека. Этим человеком оказался марсовой Семен Юшин. Из девятисот человек экипажа броненосца «Бородино» в живых остался он один.

2. Моя маленькая сладкая сука

Японский плен не повлиял на характер Юшина.

Б лагере для военнопленных Семен подружился с баталером Новиковым, будущим писателем А.С.Новиковым-Прибоем. Он подробно рассказал баталеру все, что происходило с ним на броненосце «Бородино». Даже про одиночество на пустом горящем корабле, даже про оранжевый апельсин, подобранный в каюте старшего офицера, рассказал. Умолчал только о странном болотном свете, привидевшемся ему над Цусимским проливом.

В хронике А.С.Новикова-Прибоя глава «Человек, возвращенный могилой» заканчивалась так:

«Неожиданно Юшин увидел, как черная даль засверкала молниями орудий, прорезалась лучами прожекторов, и послышались удары, от которых содрогалась ночь. Неужели эскадра повернула обратно? Багровые вспышки приближались. Вскоре мимо Юшина, в двух – трех кабельтовых от него, по взрытой поверхности моря в беспорядке проползли какие-то бесформенные тени. Он задергался, завопил, а черные тени, грохоча раскатами артиллерийского огня, уходили от него все дальше, в темную страшную неизвестность».

Как видим, о странном свете, привидевшемся марсовому Юшину, А.С.Новиков-Прибой действительно ни словом не упомянул, хотя слыл писателем, стремящимся к точности.

Наступила осень.

В августе Россия заключила мир с Японией, но с отправкой военнопленных по домам ответственные русские чиновники медлили. Им не хотелось вливать столько прошедших огонь и воду людей в ширившееся революционное движение. Правда, из городка Кумамоту, где располагались лагеря для военнопленных, русских матросов и офицеров перевезли в портовый город Нагасаки – сюда за ними должен был прийти пароход Добровольного флота «Владимир». Семен подсчитал, что в октябре 1904 года он отправился в поход на восток – наказать микадо за его неуважение к русскому флагу, и вот только сейчас, в январе 1906 года, собирается вернуться, – прошло немало, прямо скажем, немало времени. Ужасы Цусимского боя в голове Семена несколько померкли, к тому же правительство России выдало морякам береговое жалованье, а также морское довольствие. Время, проведенное в плену, всем морякам было зачтено как плавание. В придачу к этому каждый получил дубленый полушубок, папаху и валенки. Папаху и валенки Семен Юшин пропил сразу, но дубленый полушубок почему-то хранил.

И растрачивать деньги не торопился.

Деньги были хорошие, нет слов. Ни до, ни после Семен таких денег уже никогда не видал. В России он собирался уволиться с флота, купить в деревне добротный дом и корову. Ну, а дальше поживем-посмотрим, осторожно думал он, раз Господь в бою уберег, значит, и потом не обидит.

Все, наверное, так бы и получилось, но однажды на островке Катабоко, защищающем бухту Нагасаки от свежих морских ветров, хорошо поддавший баталер Новиков затащил Семена в маленькую японскую деревеньку Иноса, хорошо известную всем русским морякам. За много лет до войны русское правительство купило кусок неуютной скалистой земли, на котором был возведен целый городок – шлюпочный сарай, поделочные мастерские, госпиталь, прекрасное здание морского собрания, где офицеры, а иногда нижние чины (в знак особого поощрения) могли сразиться в бильярд или посидеть в библиотеке. Рядом, в недорогой гостинице «Нева», можно было снять проститутку. На узких улочках деревеньки Иноса постоянно раздавалась русская, японская, английская, китайская, даже голландская речь. Такое детальное знакомство с деревенькой Иноса закончилось для Семена тем, что он раз и навсегда всем своим молодым горячим сердцем влюбился во французскую проститутку Жанну. А чего другого можно было ожидать от русского моряка, совсем недавно всплывшего из морской могилы?

Часто после ласк Семен и Жанна просто валялись в постели.

Тоскующая по дому француженка, не умолкая, бормотала, нашептывала о своей далекой стране. Поначалу Семену французская речь казалась нелепым горловым клекотом, полным неясных носовых звуков. Одно время он считал, что Жанна простужена и не к месту предлагал клетчатый носовой платок, но потом привык, начал различать отдельные слова, а потом вообще многому научился. Жанна, очень откровенная в своих бормотаниях, считала, что французского языка Семен не знает, а потому и не думала, что он может ее понимать.

Но это было не так.

Цепкая память Семена постоянно работала, через полмесяца он понимал каждое слово любимой подружки. В любом случае, понимал гораздо больше, чем она думала. Просто по доброте душевной Семен старался не показывать этого француженке, чтобы уберечь дуру от душевных травм. К тому же с каждым днем Жанна нравилась ему все больше и больше.

Ну, а бормотание…

Да мало ли…

Одно время он считал, что Жанна вообще нашептывает ему про какой-то сумасшедший дом. Никак иначе быть не могло, ведь жили в этом доме настоящие сумасшедшие. Какая-то тетушка Розали, например, приобрела большие стулья, мраморные столы и кухонную утварь всего за сорок пять франков и теперь подает в маленьком кафе наваристый суп, пикантные сыры, закуски и, конечно, непременное «блюдо дня», ею самою изобретенное. Правда, напрасно гости стали бы просить добавку. Тетушка Розали, будучи социалисткой, сразу начинает орать, что ни за что не потерпит, чтобы какой-нибудь наглец съедал в ее кафе больше, чем на пять франков.

Может, Семен чего-то не понимал, но тетушка Розали казалась ему дурой.

Такими же дураками казались Семену постоянные гости тетушки Розали: некий Дэдо (грузин, наверное), приятель Жанны, и унылый приятель ее приятеля, имя которого Семен так и не смог запомнить. С приятелем и с приятелем приятеля Жанна надиралась в Париже каждый божий день. На десять франков (пять на каждого, не считая Жанну), качал головой Семен, можно было так сильно и не надираться. Конечно, существуют потребности, которые требуют сиюминутного удовлетворения, но все же…

– Они сумасшедшие? – не выдержал однажды Семен.

– Они художники, – гордо ответила Жанна. – Их ждет слава. Может, слава уже пришла к ним, а я все сижу в Японии. – И тревожно спросила: – Ты знаешь, что такое слава?

– Конечно, – ответил Семен уверенно. – На крейсере «Нахимов» служил комендор Ляшко. Мог выпить литр белой и не закосеть.

– Это слава, – согласилась, подумав, Жанна, – но маленькая. А настоящая слава, это когда тебя ругают во всех газетах.

– Я знаю, – кивнул Семен. – Когда кочегар Ищенко снес топором голову дракону с «Авроры», об этом писали в газетах. Но я тебе так скажу, – добавил он Рассудительно. – Я, например, сам одним пальцем поднимаю сто восемьдесят килограммов.

– Каким именно пальцем? – заинтересовалась Жанна.

Семен покраснел:

– Средним.

– Это тоже слава, – ласково согласилась Жанна. Она была маленькая и сладкая, а ее груди как раз приходились по ладони Семена. – Но я сейчас говорю о художниках. Они рисуют картины, которые потом не могут продать. Они так могут изобразить бифштекс, что потекут слюнки. Правда, настоящий бифштекс полезнее рисунка, – сказала Жанна, подумав. – Бифштекс можно нарисовать, но сыт им не будешь. У Дэдо, например, франки бывают так редко, что в Люксембургском саду он всегда сидит на общих скамейках, а не на платных стульях, как я люблю. Когда художники нюхают эфир, запах над мастерскими стоит такой, что любопытным соседям приходится объяснять, что так пахнет выдержанная абрикосовая настойка. В Париже за тридцать сантимов можно купить в аптеке большую бутыль эфира, – похвасталась Жанна. – Эфир хорошо усыпляет и не сковывает движений. Видишь много снов с чудесными сновидениями, правда, потом все болит. Так сильно болит, что можно выброситься в окно. А стекольщики стоят денег.

Семен слушал и кивал.

Его рука покоилась на нежной груди Жанны.

У Жанны были огромные притягивающие глаза, взгляд несколько исподлобья, капризные губы, но с Семеном она никогда не капризничала. Бедра и грудь Жанны волновали Семена, но он не ревновал. Эти сумасшедшие парижские художники, о которых она говорила, были очень далеко, к тому же от них действительно несло сумасшествием.

 

Тот же Дэдо.

Б ресторане Дэдо, как правило, заказывал рыбу, но не одну рыбу или порцию, а сразу, много маленьких рыбок. Они были посолены и поперчены, но, принимаясь за еду, Дэдо все равно густо посыпал рыбок перцем и солью, так ему, наверное, казалось вкуснее. Еще он таскал с собой какую-то книгу (Жанна не помнила – какую) и постоянно бормотал: «Белые волосы, белый плащ…»

– Ты знаешь, что такое стихи?.. – умелые пальцы Жанны начинали сладкую любовную игру, и Семену приходилось выдыхать обреченно: «Конечно», – хотя представление о стихах не шло у него дальше подлых частушек, которые на «Бородино» сочинял кок Лаврешка.

Впрочем, это было близко к тому, что рассказывала Жанна.

Прижимаясь к Семену, она нашептывала совершенно невозможные вещи.

Так получалось, что глупый Дэдо еще глупее, чем могло показаться с ее слов.

– Однажды я была на вечеринке, – нашептывала? Канна. – Там собрались приятели Дэдо и их подружки. Устроил вечеринку Андре, ты его не знаешь. Он длинный и неприятный, но хорошо целуется. Ему помогали Рене и Гишар, а Дэдо стоял на входе. Он приветствовал гостей и каждому вручал гашиш. Зеленые таблетки глотали как конфетки, – похвасталась Жанна, обволакивая Семена нежным голосом и умелыми руками. – Было весело, – нашептывала она, – решили сварить пунш. Поставили тазик посреди комнаты, наполнили ромом, но ром никак не хотел загораться. Тогда Дэдо плеснул туда керосину. Пламя взметнулось так высоко, что вспыхнул бумажный серпантин, которым была украшена комната. Никто не бросился гасить огонь, – счастливо нашептывала Жанна, еще тесней обволакивая Семена. – Все танцевали под треск пламени. А когда разгорелось слишком уж сильно, Дэдо меня увел. (Жанна все еще думала, что русский матрос не понимает ее клекочущего языка). Я тогда впервые оказалась в мастерской Дэдо. На пыльных стенах висели рисунки, сделанные углем. Ну, знаешь, такие грудастые женщины, которые всегда что-нибудь поддерживают. Он называл их кариатиды. Я думаю, я сама могла бы так рисовать, как он, просто надо догадаться удлинить глаза, голову, тело, чтобы человек на картинке выглядел как огурец. А на полу мастерской, – шепнула Жанна, – валялась каменная человеческая голова (Семен вздрогнул, ему тоже было что вспомнить.) Тоже очень длинная. Над правым глазом головы чернела трещина. «Эта глупая голова смотрит на нас, ты не накинешь на нее что-нибудь?» – спросила я. «Она не может смотреть, – возразил Дэдо. – Это парковая скульптура. Я создаю парковые скульптуры. Они специально ничего не видят, потому что у них нет зрачков». Я хотела упасть на низкую лежанку, но Дэдо схватил меня за руку. «Не надо туда, – сказал он. – Видишь, там паутина! Этот паук приносит мне счастье». Так я и позировала, – призналась Жанна. – Я позировала то стоя, то лежа на грязном полу рядом с этой ужасной парковой скульптурой. «Белые волосы, белый плащ…» – пробормотала она задыхаясь, и Семен понял, что раз она так много и так часто говорит о Дэдо, значит, за этим стоит что-то особенное.

– Ты спала с ним, – уверенно сказал он.

– Я ему позировала, – так же уверенно возразила Жанна. – Это важно для любого художника, чтобы ему позировали умело. Смотри, какое красивое у меня тело, – шепнула она, вытягиваясь. – Я позировала Дэдо… И Пабло позировала…

Слово «позировать» не нравилось Семену, но он терпеливо слушал, потому что хотел все знать о Жанне и о ее друзьях.

В Японии Жанна работала, а в Париже жила.

Друзьями Жанны в Париже были только мужчины.

Это потому, объяснила Жанна, что женщины в Париже – создания, как правило, жадные, глупые и не вполне нормальные. А она дружила с Дэдо и дружила с Пабло. Дэдо – аристократ, а Пабло носит нелепую рабочую кепку, из-под которой всегда торчит клок черных волос. Еще он любит дурацкие красные рубашки и заплатанные рабочие штаны. Может, у него талант, задумчиво шепнула Жанна, но это не повод одеваться таким образом. В мастерской Пабло всегда грязно, везде валяются глиняные африканские божки и ужасные анатомические муляжи. Пабло не любит пьяниц, объяснила Жанна, у него жесткое сердце.

Все равно Пабло она позировала.

А еще Жанна позировала какому-то сумасшедшему, который постоянно хотел покончить с собой. И позировала какому-то алкашу, который постоянно напивался с Дэдо и не мог отличить собственных работ от подделок. А еще к ней приставал Анри – конкретный старичок маленького роста. Его прозвали Таможенником. Не знаю, сказала Жанна, может, он, правда, работал на таможне. Несколько раз он завлекал меня в мастерскую и показывал странные картины с изображениями всяких жуков и трав, по-моему, он срисовывал их с открыток. А еще подолгу играл на скрипке. Это Жанне нравилось. Когда старичок играл на скрипке, она пила красное вино и ела фрукты, а руки у старичка были заняты и он не лез к ней, обдавая зловонным дыханием. У его дыхания был запах тлена, подтвердила Жанна и Семен подумал: значит, она, правда, позировала старичку.

Но чаще всего Жанна говорила о Дэдо.

Грузин, наверное, думал Семен. Ему хотелось задушить этого Дэдо, но, похоже, здоровье у приятеля Жанны и без того не было крепким. Он постоянно пил, бранился, скандалил, бросался тяжелыми предметами, ругал клиентов, раздевался догола в публичных местах (Жанна не одобряла Дэдо, но сочувствовала ему), а здоровье было у него совсем не крепкое. Он не знает себя потому, что постоянно пьет, сочувственно объяснила Жанна. У него ужасный кашель. Он аристократ. Он носит куртку и брюки из вельвета ржавого цвета в широкий рубчик. Вместо галстука повязывает широкий бант, а вместо пояса наворачивает длинный шарф.

А рисунки у него странные, вздохнула Жанна.

Длинные головы, глаза как черные головешки, никогда никаких ресниц, длинные носы и еще более длинные шеи. Все равно это лучше, чем рисовать просто окурками или из старых почтовых марок выклеивать пестрые домики и зеленые облака, как это делают приятели Пабло, правда? Однажды я слышала, как Андре говорил, что Дэдо, дескать, не нарисовал ничего достойного, пока не начал употреблять гашиш, но это ерунда. Просто у Дэдо некрепкое здоровье, он постоянно возится с молотком и с твердым камнем, он постоянно вдыхает каменную пыль.

По тому, как глубоко, как нежно Жанна вздохнула, Семен понял, что ей хочется вернуться в далекий Париж вовсе не потому, что это единственный город в мире, не похожий на рвотное (так она всегда говорила), а как раз потому, что там обитает алкаш Дэдо.

Благодаря Жанне Семен забыл обо всем и обо всех.

Баталера Новикова он больше не встречал, ходили смутные (к счастью, не оправдавшиеся) слухи, что энергичного баталера убили во время каких-то матросских волнений. Это было не так, но Юшин все равно не собирался в этом разбираться. Полюбив Жанну, он вдруг понял, что она запросто заменит ему и добротный дом, и хорошую корову. Дошло до того, что Юшин сбежал с парохода «Владимир», уже подготовленного к отходу в Россию.

Появиться в опустевших береговых казармах Семен не решился.

С дубленым полушубком через руку, с матросским баулом в другой руке он появился в гостинице «Нева», где снял недорогой номер и заказал Жанну. Сидя на диванчике, он представлял, как весело удивится Жанна, увидев влюбленного русского моряка.

Ждать пришлось долго.

Сперва Жанна была занята с русским офицером, потом ее перехватил толстый немецкий чиновник, тосковавший в Нагасаки оттого, что никто тут не говорил по-немецки. Потом Жанна немного отдыхала и только в одиннадцать часов вечера постучалась в номер Юшина.

– О-ла-ла! Я слышала, твой корабль ушел.

– Корабль ушел, я остался. Ты сильно удивлена?

– Я сильней удивилась бы, найдя тебя на Монмартре, на улице Коланкур.

– Где это?

– Это в Париже, – ответила проститутка, привычно раздеваясь. – Я тебе говорила, что Париж хороший город? Все остальные города по сравнению с Парижем просто рвотное.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12 
Рейтинг@Mail.ru