Полина Викторовна Дроздова
Бурый не умеет жить
Бурый отпускает палец.
Ему почти что легко, ведь у Черного нет его телефона, номер останется неопределен. Мало ли, кто там в него «так, блядь, влюблен».
Он вспоминает, как когда-то давным-давно, из раздела: «а может, и не было вовсе» на улице перед школой Черный ему помог, обратил внимания. Тот год был зимой щедр на снег, а у мальчиков неоспоримая традиция: после уроков – снежки. Бурый это ненавидел, и снежки, и мальчишек, но его в один день подвергли расстрелу, щедро, сильно, почти издевательски. Под массовый смех он свалился в сугроб, совсем мокрый и обессиленный, продрогший и решил так себя и похоронить. Послышалось короткое «хватит» басисто и серьезно, а владелец голоса подошел к Бурому, протянул руку и сказал: «Извини. Мы больше не будем»; Чанелиным ресницам так классно идут снежинки.
В морозилке кончаются кусочки льда, одни таят на дне треснувшего бокала, другие замерзают внутри, что не растопит ни одна Герда, ха-ха. Снега не было ровно уже ровно пять лет, как и той близости большеглазого лица, как и сцепленных рук – маленьких красных и больших в голубых перчатках (Бурый всё помнит, ну почему).
Черный проведет свой январь на крытом катке с друзьями, редких замерзших лужах и в жарких кафе с вкусным мясом; Бурый встречает зиму на окне в тунике и пьяным.
Немножко.
Сейчас-сейчас, он только дождется рассвета и обязательно уснет.
Сейчас, он только разотрет по лицу слезы грязными разводами, продавит локтями ребра и перестанет так часто дышать (холодно), ему только выбросить из мыслей радостное лицо в кружащем над головой конфетти, искреннюю улыбку и смущенное «спасибо» всем тем, кто не побоится высказать добрые слова в глаза. Только смирится с тем, что Черный (Черный…Черный…) никогда больше не переступит его порог. А ведь его миниатюра так забавно смотрится в дверной глазок.
Бурый немножко пьян.
И чуть-чуть убит.
Он не выдерживает и съезжает щекой на своем плече, растягивается на подоконнике, не чувствует как выпадает телефон с всплывшей смс-кой с коротким «Спасибо, Бурый.»
Солнце встает без него.
Бурый бредет вдоль заплесневевших улиц, покрытых засохшей коркой выплеснувшего алкоголя и людских слез, слюнь и крови. Вокруг из стен многолетних домов слышится весь собранный шепот отскакивающих от них когда-то матов и человеческих криков, полуночных, впопыхах вырвавшихся, таких, какие бывают только в темноте и под звездами.
В такой же темноте, в которой Бурый сейчас, один – вокруг, с миллионами – ввысь.
Вон они, глядят на него своим серебряным взглядом, весьма презренным, потому что ну за что его любить?
Можно только ругать и наказывать холодом под одеждой.
Вдалеке крики таких же, заблудших или обессиленных, Бурый слышит – чувствует разбитость и безнадежность этой ночи, забравшейся к нему в нервы. Застывшей там. У него на языке сухость вина, красного, и еще бы пару капель на него, чтобы бездна разверзнулась до конца – сейчас он ходит по её краям.
Чувства неясны, в смысле, точно холодно снаружи, противно внутри, и больше ничего не определить, но что-то точно есть, он ощущает, его же переполняет, разрывает, он же трещит по швам, смотрите.
Никто не смотрит.
Бурого тошнит, последний бокал или хотя бы его половина были ни к чему, но наливал не он, не к нему претензии. Друзья, а точнее, затертые знакомые всегда спаивают как-то неумело, словно собаку. Парень и чувствует себя так.
Хочется танцевать под собственную мелодию в голове как-то вспомнившуюся, там так много слова «fuck», что оно едва не срывается с языка при каждом бордюре. Луна кажется костлявой – представляете, Луна? Все её серые впадины, точно выпирающие скулы, подчеркнутые кости – почему бы и нет?
Бурому кажется она уродливой, а потому думается, что они бы подружились – два фрика, медленно плывущих куда-то вдаль, всегда так не вовремя сгоняемые ярчайшим диском Солнца, которое всем нужно, которого все ждут.
На Луну всем срать.
На Бурого тоже.
Прохожие его даже не жалеют глазами, скорей оплевывают – ладно, он бросает каждому по равнодушному взгляду, всегда неправильно распознанному.
