Полина Луговцова
Санаторий «Седьмое небо»
Хибла хотела в него плюнуть, но язык почему-то присох к небу, а слюны не было.
– Не хотите отвечать? – Он пожал плечом, и вышло это у него нервно, а взгляд заметался по полу, как у стеснительной девушки. «Может, ему стыдно за произошедшее?» – подумала она, но следующая фраза врача опровергла ее предположение:
– Тогда не могли бы вы оказать мне любезность и объяснить, что заставило вас сорвать научный эксперимент государственной важности?
«Вранье! – Хибла пристально разглядывала его интеллигентное лицо и умные, но какие-то отрешенные глаза. – Надо же, и не подумаешь, что такой с виду приличный человек способен мучить детей!»
– Что ж, – произнес он после долгой выжидающей паузы, – вижу, что диалога у нас не выйдет. Тогда слушайте. После такого отвратительного поступка продолжать работу в санатории вы не сможете. Возможно, ваше поведение связано с каким-нибудь нервным заболеванием. Вас отправят домой. Если хотите – прямо сегодня. Если же вы намерены обращаться в милицию, знайте, что там уже известно о вашем душевном расстройстве, и если вы явитесь к ним писать какие-то заявления, вас тут же отправят в психиатрическую лечебницу. Поэтому не советую вам так поступать. Сочувствую, что с вами случилось такое, и ни в чем, поверьте, не виню. Возможно, вы не знали о вашей болезни. Я уже распорядился, чтобы для вас подготовили все документы, и вам даже выплатят все, что вы заработали за семь месяцев, хотя правильнее было бы высчитать с вас за нанесенный науке ущерб.
Доктор Лобачев еще что-то бубнил, но Хибла уже не слушала его. Все и так было ясно. К тому же у нее страшно раскалывалась голова, и хотелось пить. Она закрыла глаза. Когда открыла их снова, к ее облегчению, врача рядом не оказалось.
Вошла Жанна, при этом неуклюже толкнула массивным бедром дверь, и та, резко распахнувшись, ударилась в выкрашенную светло-голубой краской стену. Матовое пупырчатое стекло в двери мелко задребезжало. Жанна волокла перед собой внушительный узел, который бросила рядом с кроватью Хиблы со словами:
– Пожитки твои собрали. Через час машина в город пойдет за продуктами, с ней и уедешь, поняла? Чтоб духу твоего здесь больше не было!
Хибла не стала спорить, лишь устало прикрыла глаза и ждала, когда Жанна уйдет. Спрашивать что-либо не было смысла: все равно не ответит. Но можно было попытаться кое-что разузнать самой.
Как только тяжелые шаги стихли, она попыталась подняться. Голова кружилась, тело слушалось плохо, но Хибле не терпелось дойти до седьмой палаты, найти Лилю и спросить у нее, что произошло. Она побрела по коридору, держась за стены и на ходу соображая, на каком этаже и в каком крыле здания сейчас находится. Выяснилось, что этаж тот самый, где ее схватили. Наверное, занесли в ближайшую свободную палату. Значит, нужно спуститься на два этажа ниже. И желательно не попасться на глаза Жанне или Лобачеву, которым, скорее всего, не понравится, что Хибла рыщет по зданию санатория.
Из дальнего конца коридора за спиной послышался тяжелый топот нескольких пар ног, и Хибла в ужасе сползла по стене, присев на корточки, – решила, что врачи или санитары заметили ее и погнались следом. Но в следующий миг она поняла, что это не так. Два санитара действительно приближались к ней быстрым шагом, но совсем на нее не смотрели. Каждый толкал перед собой металлическую каталку, на каких по санаторию перевозили все подряд: еду для лежачих больных, постельное белье, средства для уборки. На этот раз на каталках лежало что-то непонятное, и когда санитары промчались мимо, Хибла вздрогнула от ужаса: на первой каталке она заметила голые мужские ступни, выглядывающие из-под белой простыни, а на второй – детскую ручку, свесившуюся вниз. «Лиля! – вспыхнула в голове страшная догадка. – Так вот почему нервничал Лобачев!» – поняла Хибла. Она хотела было броситься вдогонку, но вдруг чья-то грубая, сильная рука схватила ее за воротник халата, рывком приподняла и потянула куда-то. Хибле только и оставалось, что торопливо перебирать ногами по скользкому полу. Обернувшись, насколько это было возможно (мешала чужая рука, вцепившаяся в шею), Хибла увидела массивную спину и рыжие кудри Жанны. Санитарка втолкнула ее в те же двери, откуда Хибла только что вышла, и выдала тираду:
– Запру тебя, чтоб не шлялась! Через час выведу и сама в машину посажу. И чтоб больше… И так натворила делов, а нам теперь расхлебывать! И мне из-за тебя влетит еще! Связалась с дурой!
– Почему Лиля умерла? – в отчаянии воскликнула Хибла, не надеясь услышать ответ, но Жанна ответила:
– Из-за тебя! Нечего было лезть, куда не следовало! Еще и приезжий этот концы отдал! Жди теперь проверку из Москвы! Это ты все испортила! Зачем свой нос сунула?!
– Да что ты врешь?! Я ведь ничего не сделала! – выкрикнула Хибла, дрожа от негодования. Да как эта Жанна смеет обвинять ее?! Ведь это Лобачев!
– Ты помешала, и все не успели вовремя уйти из лаборатории, – прошипела Жанна, понизив голос, и опасливо оглянулась, словно боясь, что услышит кто-то еще. – Лобачев сказал, какое-то поле было нарушено… Из-за тебя, в общем! – И яростно захлопнула дверь. Стекла не вылетели лишь чудом. В замочной скважине заскрежетало, и Хибла поняла, что ее заперли. А еще она поняла, что на нее решили свалить какой-то неудачный эксперимент, закончившийся двумя трагическими смертями. Именно поэтому ее хотят срочно вывезти из санатория, чтоб не наболтала лишнего, когда прилетит проверка из Москвы.
Всю дорогу до родного села Хибла тряслась в грузовом отсеке автомобиля, захлебываясь рыданиями, душившими её из-за жалости к Лиле и чувства вины в ее трагической гибели. Хорошо, что грузовик дребезжал всеми своими составными частями, подпрыгивая на каменистой неровной дороге, и водитель не мог слышать горестные завывания своей пассажирки.
Родители были удивлены ее неожиданным приездом и встревожены расстроенным видом, засыпали вопросами. Пришлось соврать что-то. Судя по их лицам, они ей вряд ли поверили, но отстали. Жизнь потекла, как и раньше, домашние хлопоты навалились на нее, и времени на горестные думы не осталось. Хибла вспоминала о происшествии в санатории лишь поздно вечером, уже засыпая, и с каждым разом ей все больше казалось, что ее обманули и в случившейся трагедии нет ее вины. Подозрение, что доктор Лобачев скрыл от нее что-то нехорошее, незаконное, усиливалось день ото дня. Однажды Хибла все же решила пойти в милицию. «Меня могут упечь в психушку, – вспомнила она угрозу главного врача. – Но в санатории ведь остались еще дети! Что он там делает с ними? Может быть, тоже отводит в процедурную номер один и оставляет наедине с очередным важным гостем? Там творится что-то противозаконное и очень плохое. Дети страдают, и я должна сообщить!» – решилась она.
В милиции ее внимательно выслушали и ответили, что не могут устроить проверку, так как санаторий «Седьмое небо» давно закрыли, и там никого нет, даже сторожа. «Как давно?» – спросила потрясенная Хибла, хотя в тот же миг поняла, что этого следовало ожидать, ведь не зря и Жанна говорила о проверке из Москвы. Ответ поверг Хиблу в шок: ей сказали, что санаторий не работает уже больше года! Она пыталась доказать, что всего пару месяцев назад оттуда вернулась и что там было полно больных детей. Хибла тараторила без умолку, красноречиво размахивая руками, и вдруг заметила, что на нее косо смотрят и перешептываются. «Того и гляди, вызовут «скорую» из психушки!» – решила она и ушла ни с чем.
Но мысли о бедных детях из «Седьмого неба» не давали покоя, и Хибла собиралась сходить как-нибудь пешком к санаторию – пусть даже на это уйдет целый день! – и проверить, действительно ли он пустует или это очередной обман, и тогда… Тогда она поедет в город, найдет там отделение милиции и потребует, чтобы ее отвели к самому главному начальнику.
Однако смелым намерениям Хиблы не суждено было воплотиться в жизнь: однажды маленькое абхазское село встряхнуло от мощного грохота, прогремевшего где-то в горах. Раскатистое эхо еще металось в воздухе, когда все жители высыпали из хижин, потирая ладонями испуганные сонные лица, а потом, после того как стих последний отголосок, еще с час стояли и встревоженно переговаривались, выдвигая предположения, откуда взялся гром, – одно невероятнее другого. И так как ни одно из них не выглядело убедительным, несколько мужчин, оседлав осликов, отправились на разведку.
Оказалось, что это обрушился горный склон вдоль единственной дороги, ведущей к санаторию. Дорогу завалило так, будто на ее месте выросла еще одна гора. «Такой завал вряд ли скоро разберут», – говорили вернувшиеся назад мужчины. Они были правы: дорогу не спешили расчищать. Теперь Хибла не могла попасть в санаторий, но это было уже и не нужно. Ведь если не разбирают завал на дороге, значит, в «Седьмом небе», и правда, никого нет.
Лишь спустя много лет Хибла смогла убедиться в этом воочию – уже после исчезновения Энвера. Она и Мшвагу жили поисками сына и каждый день исследовали все новые и новые места в горах, забираясь все дальше, к самой границе, где сверкала на солнце полосатым боком знаменитая Белалакая. И вот однажды во время очередных скитаний по горной местности перед ними неожиданно открылась чудная картина: вдали, на склоне одной из гор, показалось белокаменное здание, окруженное парком, в котором Хибла узнала знакомые достопримечательности санатория «Седьмое небо». Присмотревшись, она разглядела бетонные дорожки, заметенные пожелтевшей листвой, и потемневшие от сырости статуи – за порядком там явно давно не следили. Огромные темные окна с арочными сводами выглядели мутными и безжизненными, на стенах темнели пятна плесени, штукатурка местами отслоилась и висела, как лоскуты содранной кожи. И хотя в душе Хиблы саднила огромная незаживающая рана, появившаяся в день пропажи сына, ей вдруг в этот момент стало чуточку легче от того, что санаторий опустел и давно заброшен: значит, страшные дела, творившиеся в нем, больше не повторяются. «Может быть, этого злодея Лобачева вообще посадили в тюрьму вместе с Жанной, – подумала Хибла. – Хорошо, если б так».
Чинча нетерпеливо перебирал ногами, цокая копытами по камням, – наверное, заскучал, пока хозяйка путешествовала в прошлое, погрузившись в раздумья. Вернувшись в реальность, Хибла потрепала его щетинистый загривок, ласково приговаривая:
– Давай, хохолок, еще несколько шагов, и мы будем на месте.
Местом был край обрыва с видом на санаторий «Седьмое небо». Они с Мшвагу, после того как обнаружили его, часто любили сидеть там, свесив ноги над пропастью и любуясь видом заброшенного парка и величественного мертвого здания. Потом, после гибели мужа, Хибла по привычке приходила туда одна, будто ноги сами несли ее тело, вконец измотанное походами по горным тропам. Это стало своеобразным ритуалом, который завершал очередной день бесплодных поисков. Она сидела, смотрела на окружающие ее горы, думая, какая же из них забрала себе ее сына, и молила горных духов, чтобы те подсказали ей, где искать. Пусть даже ей придется увидеть его скелет, это все же лучше неведения. Сердцем Хибла чувствовала, что сын где-то близко. Может быть, его душа витала вокруг нее именно здесь?
Сегодня санаторий выглядел таким же безжизненным, как и всегда – ничего не изменилось. Похоже, о нем совсем забыли после того, как гора обрушилась на дорогу, соединяющую его с внешним миром. Сразу после этого началась война, и все санатории опустели в одночасье, как и вся Абхазия. Люди уезжали кто куда: грузины бежали на свою родину, русские – на свою, а абхазцы переселялись из прибрежных городов в горные поселки, скрытые от посторонних глаз густыми лесами и каменными склонами, подальше от свиста пуль, взрывов и пожаров.
Но страшное время прошло, и туристы вновь потянулись в маленькую южную страну. Санатории стали открываться один за другим – обветшалые, неуютные и запущенные. Отсутствие комфорта не останавливало желающих понежиться в лучах субтропического солнца и подышать ароматом вековых эвкалиптов – люди ехали и наполняли жизнью парализованную израненную Абхазию, везли деньги, которые щедро тратили на местные «деликатесы» – вина, сыры, фрукты, мед, не скупились на экскурсии, а ведь посмотреть в Абхазии было на что.
В санаториях и домах отдыха в сезон не хватало мест, и Хибле казалось странным, что «Седьмое небо» по-прежнему оставался забытым. Наверное, главной причиной была удаленность от моря. Никто не хотел вкладывать средства и силы в место, спрятанное глубоко в горах, окруженное со всех сторон пропастью, и потому неприступное, как крепость. Подойти к санаторию было невозможно – Хибла знала это на собственном опыте. Однажды она наведалась к месту обвала, под которым был погребен большой участок дороги – там уже все поросло лесом, и определить, где именно пролегало асфальтовое полотно, стало невозможно. Чтобы «оживить» санаторий, нужно было бы прокладывать тоннель, а это, полагала Хибла, было очень дорого.
Однажды несколько любопытных туристов-скалолазов, желающих забраться в санаторий, насмерть разбились о камни, сорвавшись с горного склона. Спасатели поднимали тела с помощью вертолетов. «Санаторий не желает принимать гостей», – подумала тогда Хибла, издали наблюдая за безвольно болтающимися в воздухе человеческими фигурками, поднимающимися на специальном тросе.
Начинало смеркаться и холодать. Хибла смотрела на железнодорожный мост: он, казалось, висел в воздухе из-за белых клубов тумана, окутавших бетонные опоры, уходящие в пропасть на многие метры. Облака к вечеру всегда спускались в долину, словно в уютное ложе для ночного сна. Пора было возвращаться домой, ведь еще немного, и совсем стемнеет. Ночь стремительно накрывала горы, стоило солнцу спрятаться за одну из касающихся неба вершин, а в темноте даже знакомая и многократно истоптанная тропинка мгновенно превратится в смертельно опасный путь. Хибла пошевелила гудящими от усталости ногами, покачала ими в воздухе, словно дразня поджидающую новые жертвы бездну, и собиралась подтянуть их и отползти от края, чтобы встать и отправиться в обратный путь. Но вдруг какое-то мимолетное движение на мосту привлекло ее внимание. Она машинально вернула взгляд к тому месту, не ожидая увидеть ничего интересного, разве что парящего в небе орла или более темный сгусток облака, подброшенный ветром. Но увиденное повергло ее в шок: по мосту двигалась человеческая фигура! Хибла прищурилась, всматриваясь, и подалась вперед, совершенно забыв, что сидит на краю обрыва. Ей вдруг почудилось, что она видит Энвера – все в этой крошечной далекой фигурке было родным и знакомым: и порывистые движения, и острые локотки и коленки, и темноволосая курчавая голова. Показалось, что она узнает даже едва различимый на таком расстоянии профиль – орлиный нос и выступающий вперед подбородок. То был ее Энвер, ее мальчик, такой же шустрый и быстроногий, каким она запомнила его в тот день, когда видела в последний раз! Парнишка бежал по мосту, направляясь от санатория к тоннелю в горе. Он то и дело исчезал в тумане и снова выныривал, стремительно удаляясь. Хибла испугалась, что мальчик вот-вот скроется там, где исчезают рельсы, и она его больше никогда не увидит. Душа ее рванулась вперед, как птица со сломанными крыльями в отчаянной попытке взлететь, и в следующую секунду женщина поняла, что падает. От страха вся она будто замерзла, начиная от кончиков пальцев и заканчивая мозгом – мечущиеся в беспорядке мысли застыли, точно парализованные, в ожидании страшного удара о камни. Но удара все не было. Тело пронеслось сквозь крону какого-то дерева – вокруг зашуршала листва и захрустели ветки, а потом ноги упёрлись во что-то твердое, и Хибла изменила траекторию падения, полетев головой вперед с расставленными в стороны руками – совсем как птица. Но полет продлился всего мгновение, и ладони обожгло острыми гранями камней – похоже, с них срезало всю кожу. Зато тело ее прекратило перемещаться и, наконец, остановилось. Хибла подняла голову вверх. Единственное, что в этот момент ее волновало – не ее сломанные кости, а мальчик: был ли он все еще на мосту?
К своему огромному облегчению, она заметила знакомую фигуру и, с удивлением, еще одну, принадлежащую взрослому человеку. Неизвестный мужчина и мальчик (Энвер?!) не бежали, а неторопливо шли в обратном направлении, держась за руки, и Хибла расслышала их далекие, разносимые эхом голоса – те о чем-то переговаривались, но разобрать слова было невозможно. Зато она заметила на мужчине длинный белый халат, а на мальчике – короткие черные шорты и полосатую рубашку, полы которой выбились и трепетали на ветру. Они удалялись от нее в сторону санатория, шагая по железнодорожному пути, по которому когда-то к морю и обратно курсировал яркий желтый вагончик. Хибла смотрела на них снизу, лихорадочно соображая: окликнуть или нет? Мост находился слишком высоко, фигурки казались крошечными – могут и не услышать. Она машинально огляделась и бросила взгляд назад, к краю обрыва, внезапно вспомнив о Чинче – не упал ли и он вместе с ней? Ее словно иглой пронзило от пяток до макушки – осел по-прежнему топтался на своем месте, и по-прежнему на краю обрыва, свесив ноги, сидела… она сама.
Хибла моргнула, отказываясь верить своим глазам, и повернулась к мосту. На нем никого не было. Неожиданно закружилась голова. Хибла испуганно обхватила ее руками и зажмурилась. А когда открыла глаза, увидела под собой пропасть и обнаружила, что по-прежнему сидит на краю обрыва, а не лежит на дне ущелья, как несколько мгновений назад. «Наваждение какое-то», – подумала Хибла, поспешно поднимая ноги и отползая от края: если она свалится вниз снова, вряд ли ей во второй раз повезет уцелеть. Но… А было ли падение? Женщина поднесла ладони к лицу, разглядывая кожу. Ни царапины, только старые мозоли! Похоже, у нее помутился рассудок. Может быть, это от голода? Она попыталась вспомнить, когда и что ела в последний раз. Выходило, что за весь день она проглотила только переспелую клейкую хурму и кусочек подсохшего сыра, и было это еще ранним утром, до восхода солнца. Бывают ли подобные виденья от хронического недоедания? Хибла не знала, но была уверена, что неоткуда на мосту было взяться людям, и уж тем более Энверу, ведь последний раз она видела сына десять лет назад. И уж если бы каким-нибудь чудом оказалось, что это, в самом деле, был Энвер, то выглядеть десятилетним мальчиком он никак не мог, ведь ему должно быть уже двадцать! Это обстоятельство Хибла осознала только сейчас. Энверу двадцать лет! Гораздо больше, чем бегущему по мосту мальчугану! Наверное, горные духи решили над ней подшутить за то, что она ежедневно тревожит их своим присутствием.
На здание санатория опустилась фиолетовая тень – солнце скрылось за горой, и уходить нужно было немедленно, иначе придется ночевать в горах, греясь у бока Чинчи – ночи в октябре были довольно холодные. Большие мутные окна белого дворца выглядели все такими же непроницаемыми, как глаза слепого. Что скрывалось там, за ними, ведомо было лишь горным духам. Вдруг Хибла поняла, что не успокоится до тех пор, пока не побывает в санатории и не выяснит, есть ли там все-таки кто-то живой или нет. Может быть, горные духи сжалятся над ней и пропустят ее в запретное место? Пусть даже ей никогда не удастся выбраться, главное – попасть в санаторий, не сорваться со скалы в пропасть по дороге. Неожиданно Хибла подумала, что должна отправиться в рискованный поход еще и потому, что санаторий «Седьмое небо» – единственное место в округе, где она до сих пор не искала.
Глаза альбатроса
Издали шум моря походил на грохот мчащегося по рельсам грузового поезда – тяжеловесного «товарняка» нескончаемой длины. И, лишь приблизившись к полосе прибоя, можно было различить в едином монотонном шуме множество звуков, издаваемых разбушевавшейся стихией: угрожающее завывание ветра, яростные удары волн о берег, шипение тающих пенных брызг, рокот смещаемой галечной массы и стук скачущих по дну огромных булыжников. Иногда в непрекращающийся тревожный гул вклинивались пронзительные крики чаек, похожие на панические вопли утопающих, уже осознавших, что помощь не подоспеет вовремя. Но чайки не терпели бедствие – они готовились пировать и носились над водой белыми бестиями, высматривая в метущихся волнах свою добычу. Завидев рыбу, птицы камнем падали вниз, хватали ее мощными, как тиски, клювами, и, если та оказывалась слишком крупной, чтобы проглотить целиком, стрелой мчались на опустевшие пляжи, увлекая за собой стаю менее удачливых сородичей, тоже желающих полакомиться свежим уловом. Там добыча мгновенно разрывалась на куски, и дележка всегда сопровождалась душераздирающими воплями пернатых. Проглотив все, птицы еще какое-то время бегали по камням, внимательно оглядывая место пиршества в поисках случайно отлетевшего кусочка, склевывали разбрызганные потроха и чешую и затем, одна за другой, вновь возвращались к охоте.
Лев сидел, прислонившись спиной к бетонному волнорезу, и смотрел на дерущихся чаек – единственный зритель зажигательного птичьего шоу. Желающих провести время на пляже в шторм, кроме него, не было. Никому не хотелось терпеть натиск сырого ветра и сыплющиеся градом крупные брызги – никому, и Льву в том числе. Но он не мог уйти отсюда – по крайней мере, пока был жив. Пока еще глаза его, измученные бессонницей, не утратили способности видеть, Лев не терял надежды однажды найти какой-нибудь знак, который подсказал бы, что ему делать дальше, особенно в шторм, когда бурные волны выкатывались на берег далеко, к самому волнорезу, и выносили вместе с водорослями и мусором разные предметы, сокрытые прежде в морской пучине. Смотреть на них Льву было страшно. Ведь, если это окажется вдруг ее вещью (в тот день – он помнил – на ней был белый сарафан и голубые сандалии, а волосы были стянуты в два «хвостика» резиночками с пластмассовыми заколками в виде дельфинчиков), то, значит, версия полицейских подтвердится: утонула. А, может быть, море сжалится над ним – отдаст ему ее тело, и, увидев ее мертвой, Лев сможет уйти, наконец, с проклятого пляжа, прервать этот затянувшийся на неопределенное время страшный отпуск, покинуть жуткое место, а заодно и весь этот мир. И он ждал вердикта от судьбы, подозревая, что, скорее всего, так ничего и не дождется, а просто умрет однажды ночью на холодных сырых камнях от истощения и непрерывно разрывающего душу горя, так никогда и не узнав, что на самом деле случилось с его крошкой, маленькой хохотушкой Раюшкой-попрыгушкой, подвижной и озорной, как солнечный зайчик, с таким же упрямым взглядом, как у него, и с точно такой же улыбкой, как у ее матери. В глубине души Лев не верил, что его дочь могла утонуть: Рая с восьми лет занималась балетом, и к девяти годам мышцы у нее были крепкие, как стальные тросы, а плавала она, пожалуй, лучше него. Но, милостивый Бог, где, где же она тогда может быть?! Версии, одна страшнее другой, рождались в его измученном воображении, разливаясь огнем по нервам, сводя все тело дикими судорогами, и в такие моменты Льву хотелось взорваться криком – так, чтобы лопнули голосовые связки, а вместе с ними и горло, чтобы фонтаном забила кровь и вытекла из вен и артерий в одно мгновение, лишь бы прекратилась эта невыносимая пытка. Но Лев продолжал сидеть каменным изваянием, как дремлющий до поры вулкан, сам не понимая, как это ему удается, и, наверное, сливался с темно-серой бугристой поверхностью волнореза, потому что чайки совершенно не обращали на него внимания, пробегая иногда прямо по его вымокшим насквозь кроссовкам и пытаясь склевать принимаемые за червяков шнурки. Пожалуй, если птицы и угадывали в нем человека, то, скорее всего, считали мертвым – слишком уж бесцеремонно игнорировали его присутствие. Не то что люди – те видели в нем бомжа и часто просили администрацию пляжа выдворить его с территории. Лев мог их понять: вид у него, наверняка, был устрашающий, если учесть, что всю последнюю неделю он день и ночь просиживал на одном и том же месте у буны, отлучаясь лишь к ближайшему кафе, чтобы проглотить какой-нибудь еды. За это время его лицо густо поросло щетиной, а спортивный костюм цвета топленого молока и белоснежная футболка превратились в изжеванные лохмотья цвета мокрого пепла с прилипшими ошметками водорослей. Ко всему прочему, угрюмый взгляд исподлобья и скрюченная неподвижная поза с подтянутыми к подбородку коленями добавляли облику общеизвестные признаки асоциальной личности. Впрочем, все местные охранники его уже знали и не трогали. Лев слышал иногда, как они объясняли недовольным отдыхающим: «Не обращайте внимания, горе у человека, дочка пропала на прошлой неделе, с тех пор так и сидит», и это становилось для туристов главной темой разговоров на остаток дня. Люди шептались, и в обрывках фраз то и дело звучало: «как заштормит, так и выбросит утопленницу», «да нет, уже, поди, разобрали на органы», «вывезли за границу и продали в рабство», «если повезет, может, выкуп еще потребуют», «какой там выкуп – сказали же, неделя прошла», «смотреть надо за своими детьми, тогда и не пропадут», «что творится-то, ужас какой!». От этой болтовни у Льва все внутренности скукоживались, и ему хотелось бежать подальше от скопления красно-коричневых тел, чтобы не слышать жутких домыслов. Но он не мог уйти отсюда – по крайней мере, пока был жив. Сегодняшний шторм был как нельзя кстати: на безлюдном пляже метались лишь крикливые чайки, а птичьего языка Лев, к счастью, не понимал, поэтому никто не мешал ему прокручивать в памяти подробности того самого последнего дня, когда Раюшка еще была рядом.
Тот день для Льва начался точно так же, как и десять предыдущих: влажное и бодрящее морское утро вместе с птичьими трелями медленно полилось в гостиничный номер через распахнутое Раюшкой окно, подхватило и вынесло его из пучины сновидений на поверхность реальности. Хотя сознание еще покачивалось на зыбкой границе между дремой и бодрствованием, он почувствовал, как дочь стягивает с него ворох одеял – ночи в октябре были прохладные, а отопление в здании еще не включили. Все тело тотчас покрылось «гусиной кожей», и он заворчал:
– Рая, холодно же!
– Наслаждайся, пап, денек будет огненный! – Звонкий, даже пронзительный голос спицей вонзился в правое ухо, и Лев сердито рыкнул:
– Однажды я оглохну от твоих воплей! – Он терпеть не мог, когда дочь так делала, пытаясь поскорее поднять его с постели.
– Мя-а-ау-у! – Рая нарочно взвыла кошкой, которой отдавили хвост, и, упав на него всем телом, заливисто рассмеялась. Он, не открывая глаз, попытался столкнуть проказницу, но дочь вовремя соскочила с кровати, угадав замысел отца, и теперь прыгала по номеру на одной ноге, намеренно топая по-слоновьи, отчего на лоджии зазвенели стекла, а старый паркет захрустел и защелкал так, будто собран был из артритных старческих суставов.
Этот гостиничный номер, как и все остальные в здании, по современным меркам, был далек от совершенства – комфортным назвать его было нельзя. Старая, еще советская мебель, темная и громоздкая, в свое время наверняка считалась роскошной, но заметно обветшала, покрылась разнообразными отметинами, надписями и нацарапанными рисунками – наверное, отдыхающие мнили себя пещерными жителями, впечатлившись наскальной живописью во время экскурсий в подземелья Кавказских гор. На полу распростерся поблекший красно-черный ковер из натуральной шерсти с вытертым до гладкости ворсом. В сочетании с облезлым паркетом он казался аристократом – обнищавшим, но гордым, и еще хранил былое величие благодаря угадывающемуся за потрепанностью высокому происхождению. В монументальные шкафы было страшновато заглядывать – казалось, внутри притаились скелеты советских чиновников. Свои и дочкины вещи Лев распихал по тумбочкам, будто опасаясь, что в бездонных недрах лакированных шифоньеров они могут затеряться или вовсе исчезнуть магическим образом, провалившись в прошлое. Ванная выглядела камерой пыток: песочного цвета метлахская плитка на полу и голубой глянцевый кафель на стенах были покрыты несмываемыми бурыми разводами, будто здесь кого-то зверски убили. Кран рыдал, как обиженный слон, а унитаз шумел, как штормящее море. Единственное, что в этом номере претерпело изменения – стены: их недавно покрыли свежей штукатуркой, по-современному рельефной, но, как ни странно, ее вид нисколько не контрастировал, а наоборот, даже дополнял общий дух «советского ампира».
Прежде это был санаторий для избранных, роскошный и величественный, с огромным дендропарком, в зелени которого прятались, будто стыдясь чего-то, разнообразные скульптуры из светлого камня, а по обе стороны прогулочных дорожек, уставленных через каждые три метра приземистыми кривоногими лавочками и похожими на цветочные бутоны урнами, выстроились чугунные фонарные столбы, увитые лианами. Здания корпусов украшали колонны с шапками бетонных завитков и причудливая лепнина. Этим все санатории советского периода были похожи друг на друга, отличаясь лишь размахом и уровнем комфорта. Предназначенные для простых граждан обычно наполнялись мебелью и бытовыми предметами без особых изысков, но архитектурный стиль и наличие скульптур советской тематики превращало черноморские здравницы если не в близнецов, то, по крайней мере, в кровных родственников. С тех пор многие из них пережили реконструкцию и сильно изменились, запестрели современными отделочными материалами, обзавелись новыми стеклопакетами и современной тротуарной плиткой на парковых аллеях, утратив прежнюю ауру, навевающую уютную ностальгию на тех, кто помнил те времена. Тишины, сопутствующей размеренному отдыху, там больше не было – территорию наводнили кафе и рестораны, а их, в свою очередь, – шумная энергичная публика, не утихающая до утра. Любителям спокойного здорового отдыха пришлось туго: найти тихое местечко на побережье стало очень непросто.
Лев не искал тихое место. Он наткнулся на этот санаторий несколько лет назад, причём совершенно случайно, роясь в интернете в поисках недорогого жилья у моря – в то время, еще до рождения Раюшки, у них с Верой было неважно с деньгами, а погреться на южном солнышке жене очень хотелось. Тогда они были молоды и влюблены…
«Она бросила тебя!» – разлилась ядовитым огнем по венам внезапная обжигающая мысль. Так бывало всегда, когда он вспоминал о жене. Стоило позволить ее образу проникнуть в голову (он пытался не пускать, но время от времени образ все равно вероломно вторгался, разрушая все возможные преграды), и огненный цветок тотчас же распускался внутри, воспламеняя каждую нервную клетку, а вскоре все тело охватывало жаром, и душа его, словно у грешника в аду, корчилась от непрерывной тягучей боли. Когда это случалось, Лев уже не в силах был остановить процесс погружения в прошлое, испытывая вместе с муками болезненное наслаждение от воспоминаний.
