Полина Луговцова
Курс на Арктур
«Земля… Небо…
Между Землёй и Небом – война,
И где бы ты ни был, и чтоб ты ни делал,
Между Землёй и Небом – война…»
В.Цой, группа «Кино»
Космический холм
Я хорошо помню день, когда всё изменилось. Эти изменения оказались гораздо страшнее тех, что произошли в моей жизни после появления младшего брата, и я думал, что хуже уже быть не может. Но тогда, в одиннадцать, я был ещё слишком наивен. С тех пор прошло два года, и теперь я посмеиваюсь над собой прежним. Пусть даже сейчас мне совсем не до смеха.
Это началось в парке, хотя от дремучего леса его отличают лишь растрескавшиеся асфальтированные дорожки, сохранившиеся с давних времен, да и те едва заметны под многолетним слоем опавшей листвы и сучков: никто никогда их не чистит, но из-за асфальта они не зарастают травой и побегами деревьев. Зато сверху над ними тесно сплелись ветви мохнатых сосен и искореженных кленов, отчего повсюду образовалась разветвленная сеть темных тоннелей, идти сквозь которые бывает жутко даже в ясный солнечный день. Особенно страшно там, где растет много кленов, проникших в сосновый бор из-за близости города. Я стараюсь на них не смотреть. Однажды, лет пять назад (это было ещё в то время, когда отец у меня был настоящий), мне показалось, что среди тёмно-серых корявых стволов притаилось огромное тысячелапое чудовище: замерло и ждёт, когда я подойду поближе, чтобы сцапать. Сморщенная кожа, изрезанная частыми глубокими бороздами, сливалась с кленовой корой, но слегка шевелилась, будто вздымалась от дыхания. Тогда я был ещё мелкий и перепугался так, что родители долго не могли меня успокоить. С тех пор я не смотрю на клёны в этом парке – всё-таки они здесь странные. А в городских дворах клёны выглядят, как обычные деревья.
Возможно, все дело было в тенях, отбрасываемых раскачивающимися на ветру сосновыми ветвями, но, как выяснилось, была и другая причина. После той моей истерики мама отвела меня к окулисту, проверить зрение. Хотя я слышал, что родители спорили насчет психиатра. Папа был категорически против, а мама тогда сказала ему: «Я не переживу, если у него окажутся такие же «тараканы» в голове, как и у тебя!» Не знаю, обиделся ли папа, но я даже немного рассердился. А потом понял, что мама нервничает: все-таки орал я часа два, не меньше, упрямо доказывая, что точно видел живое чудовище. Папу так жалко было! Ведь только о всяких странных типах говорят, что у них «тараканы в голове».
Вскоре после этого мой папа исчез, и появился другой, которого мне никогда не было жалко. Даже наоборот, всё время хотелось, чтобы он попал в какую-нибудь передрягу. Не знаю, почему: новый папа меня не обижал, ни разу не ударил, хотя я, если честно, очень даже напрашивался и всячески портил ему жизнь. Ах, да! Всё же была одна оплеуха. Но об этом потом.
В общем, окулист выявил у меня серьёзное нарушение зрения. Оказалось, что это (я даже слово выучил) астигматизм. Ну, и в интернете вычитал: значит, у меня форма глазного яблока неправильная, отчего зрение искажается. Мама успокоилась сразу. Потом, тем же вечером, я услышал случайно, как она, рассказывая папе о моем диагнозе, вдруг прошептала тихо: «Пусть уж лучше астигматизм, чем шизофрения». А папа воскликнул громко: «Ну, ты даешь! При чём тут это?» И мне сразу стало ясно: значит, при чём. Я и о шизофрении почитал. Забавная штука! Люди видят то, чего на самом деле нет, зелёных человечков, например, или чудовищ, как я. Но у меня-то, к счастью, астигматизм, а не эта беда.
В городе можно было найти парки и получше, но мы всегда гуляли в этом, пока не появился новый папа. А потом, превозмогая страх, я стал бродить там один, и не потому, что я такой смелый. Парк будто вцепился в меня невидимым корнем и тянул: мои ноги, превращаясь в сжатые пружины, несли меня в самые непролазные дебри – туда, где попадались всякие зловещие странности вроде измазанных красной краской стволов и обрывков ткани на кустах, или ужасности вроде свежевырытых глубоких ям, жутких, как могилы, так что я потом драпал прочь во весь дух, и после этого мне казалось, что дома не так уж и плохо. Хотя присутствие нового папы всё же напрягало: с тех пор, как он у нас поселился, меня не отпускало странное чувство, будто в доме чужой я, а не он.
Вообще-то папой я называл его только вслух, и то потому, что мама попросила. И, надо признать, это «папа» давалось мне нелегко. Про себя я окрестил его Удавом. У него была фамилия Удавский, но прозвище я выбрал не только поэтому: он и внешне был вылитый удав: высокий, с длинной гибкой шеей, на которой слегка покачивалась вытянутая лысая голова со стеклянными глазами. Взгляд у него всегда был такой же гипнотизирующий и плотоядный. Когда он со мной разговаривал, то широко открывал свой змеевидный рот, будто собирался меня проглотить. Правда, разговаривал он со мной редко, по необходимости, а обычно почти не замечал. Наверное, ему тоже не очень-то хотелось меня видеть.
Целый год мы с ним терпели друг друга, сохраняя границы приличий: я старался как можно реже попадаться ему на глаза, запирался в своей комнате и выбирался на кухню только когда его там не было, а Удав не пытался лезть с воспитанием, даже когда мама в очередной раз ругала меня за что-то и я, естественно, огрызался во весь голос. В душе я был ему благодарен за то, что он никогда не вмешивался в наши споры, будто не слышал ничего, и спокойно занимался своим делом. Правда, потом, когда мама выходила от меня, через стену было слышно, как Удав давал ей советы: «Будь с ним построже. Совсем тебя не слушается. Если хочешь, давай я поговорю». Но мама, кажется, понимала, как и я, что это сказано лишь для вида и что до меня ему никакого дела нет. Не скрою, в такие моменты я со злостью думал: «Ага, поговорит он! Пусть только попробует! Тоже мне, папаша нашелся!»
Спустя год нейтралитет между мной и Удавом рухнул. Это случилось почти сразу после того, как у меня появился младший брат. Мне только исполнилось одиннадцать, и помню, что тогда я сильно испугался: мама круглосуточно занималась новым ребенком и, кажется, совершенно забыла о моем существовании. Чем настойчивее я пытался напомнить о себе, тем больше мне казалось, что она видит во мне назойливую муху: едва услышав мой голос, тут же отгоняет подальше, даже не пытаясь понять, что я говорю. Однажды мне всё-таки удалось привлечь её внимание, и я спросил прямо: «Я тебе что, больше не нужен?» Ее рассеянный взгляд вдруг сосредоточился на моём лице, и, помолчав мгновение, она ответила неожиданно ласково: «Что ты! Не говори так! Просто твой брат сейчас совсем беспомощный. Не умеет ходить, говорить, ничего не умеет. И он требует очень много внимания. Ты тоже когда-то был маленьким, и я так же заботилась о тебе, как о Славике. Понимаешь?»
Оказалось, брата назвали Славиком! Хуже имени не придумаешь! Зато оно ему отлично подходило: такое же сопливое и противное. Хорошо, что видел я его редко: в детскую меня не пускали. Мама говорила, что для малыша могут быть опасны всякие инфекции и вирусы, которые я мог принести из школы. Да я и сам не хотел туда заходить. Чего я там забыл? Только вот «инфекции и вирусы» показались мне слишком обидными, чтобы стерпеть это просто так, и я решил специально простудиться: однажды снял ботинки и часа два бродил в весенних лужах вокруг дома, думая о том, как слягу с высоченной температурой и буду кашлять, заглушая рев Славика. Тогда перепуганная мама станет хлопотать возле меня, и я буду видеть её рядом целую неделю, а, может, и две!
Коварным планам не суждено было сбыться: Удав заметил меня в окно. Раньше я никогда не слышал, чтобы он кричал, и поэтому не сразу понял, кто это вопит таким пронзительным высоким голосом. Повернувшись на звук и обнаружив в распахнутом окне нашей квартиры его белое, перекошенное от злобы лицо, я перепугался до икоты. Ноги сами собой подкосились, и я плюхнулся в лужу, уронив в неё ботинки, которые держал в руках.
Извиваясь червяком, я выполз на покрытый ледяной коркой тротуар и поплелся домой, трясясь от ужаса и не замечая холода. В прихожей Удав схватил меня за капюшон куртки, и тот оторвался, а я упал на пол. Мне было страшно, как перед смертью. Но он меня даже не ударил. Повернулся и ушел в детскую, к своему Славику. Только, думаю, пусть бы он лучше меня избил. А так получалось, что Удав меня пощадил великодушно. Пожалел. От его жалости мне стало противно. Будто он такой хороший, а я подлец какой-нибудь.
Через два дня я слег с ангиной. Горло жгло, а громко кашлять я не мог – скорее, хрипло лаял, как старый обессилевший пёс, и, конечно, не способен был заглушить плач Славика из соседней детской. К тому же дверь в мою комнату была всегда плотно закрыта, чтобы инфекции и вирусы не просочились, значит. Мама заходила редко. Приносила таблетки и ромашковый чай, совала мне градусник и уходила. Потом возвращалась, смотрела на градусник, молча хмурилась. Я тоже молчал. Говорить было больно, да и неохота. Что говорить? Понятно, что мама сердится. Но, зная, что виноват, я ни в чём не раскаивался. Никак не мог забыть оторванный Удавом капюшон и строил планы мести.
Вернувшись в школу после болезни, я в первый же вечер выместил злость, переколотив обломками кирпичей все окна школьного здания на первом этаже и несколько – на втором. Охранник метался в дожде из осколков и орал, но ничего не мог поделать: я был снаружи, в темноте. Школа, конечно, была ни при чём, и я до сих пор не понимаю, что именно толкнуло меня на этот шаг и почему я, имея шанс уйти незамеченным, специально остановился и посмотрел в камеру видеонаблюдения над парадным входом. Думал я в этот момент об Удаве и оторванном от куртки капюшоне.
Спустя несколько часов, уже ночью, из спальни родителей донесся звонок маминого телефона, а затем по взволнованным голосам мамы и Удава я понял, что они всё узнали. Помню, как сильно забилось мое сердце, но не от страха, а от безумной решимости, будто я готовился к бою с разгневанным великаном. Но «великан» даже не заглянул в мою комнату, а быстро оделся и ушел, хлопнув входной дверью. Только потом я услышал мамины шаги: она подошла к моей кровати, остановилась и вздохнула как-то очень жалобно. Я притворился, что сплю. Что я мог ей сказать? Она все равно бы ничего не поняла. Нет, она не глупая, просто я, наверное, объяснять не умею, точнее, сам себя понять не могу.
На следующий день занятия в школе отменили: на улице похолодало до минус десять, и в классах спешно меняли окна. Удав все оплатил и взял весь процесс под свой контроль. Вернулся поздно вечером, злой и уставший. Не разуваясь, прошел в мою комнату, тяжело ступая. Я с перепугу хотел было юркнуть под стол, за которым сидел, играя в компьютере, да не успел: жёсткая оплеуха обожгла мою левую щеку. Против моей воли слёзы позорно выплеснулись из глаз, и я вскрикнул, как перепуганный, но храбрящийся петух: «Не смей меня трогать! Ты мне не отец!» Удав ушёл, тяжело дыша, будто нёс на себе тонну груза. В дверь влетела мама и начала кричать, что я сам виноват и должен попросить прощения у отца, то есть у Удава, а ещё у директора школы и у всех учителей. Но заплакал Славик, и она ушла, так и не добившись от меня извинений.
После этого случая мама стала относиться ко мне так же, как и Удав: игнорировала, разговаривая только по необходимости. Через две недели был день рождения Славика. Они уехали вместе с ним праздновать в ресторан, куда, как я понял по их разговорам, было приглашено много гостей, а меня не взяли. Было обидно так, что я даже компьютер в тот день не включал: лежал на кровати, смотрел в потолок, глотая слёзы, и представлял, как пойду к железной дороге и лягу на рельсы, чтобы поезд мне ноги отрезал. А потом, когда спросят, почему я так поступил, скажу всем, что Удав довёл меня до этого.
Но мысль об этом испарилась, когда мне подарили велосипед. Это случилось в день моего рождения, спустя месяц с небольшим после дня рождения Славика. Вначале я решил, что поскольку мама пока не работает, деньги на подарок потратил Удав, и демонстративно отказался его принимать. Но мама заявила, что велосипед доставил курьер вместе с письмом от моего отца. Родного отца! Правда, кроме пожеланий хорошо учиться и быть молодцом, в нём больше ничего не было, да и написаны они были не от руки, а напечатаны на принтере, но сам факт потряс меня до глубины души: ведь я совсем не видел отца с тех пор, как он ушёл от нас. И, конечно, мысль расстаться с ногами мгновенно выветрилась из головы. Я решил, что ноги мне ещё пригодятся, и крутил педали, как сумасшедший велогонщик, мчась по дорожкам своего любимого парка, уже начавшего оживать от весеннего дыхания. Несколько дней я захлебывался от радости, думая о том, что мой отец всё-таки сумел дать знать о себе, что он жив и помнит обо мне. Каждое утро, едва я просыпался и вспоминал о подарке, в моей груди будто распускался огромный прекрасный цветок. Всё-таки счастье – самое лучшее чувство на свете! Но вдруг оно закончилось: однажды цветок завял, а вместо лепестков из него вылезли длинные и острые колючки, превратив мою жизнь в настоящую пытку. Цветок стал кактусом, а я – несчастным. Лучше бы не было этого велосипеда!
Всё это случилось не из-за того, что я упал и ободрал коленки (это пустяки, сто раз падал), и не потому, что мама отругала меня за порванные штаны и куртку. Все оказалось гораздо хуже. Я услышал через стену, как она в пылу выкрикнула Удаву: «И зачем ты только купил ему этот велосипед?!» А тот вдруг зашипел: «Тс-с… Мы же договорились…» А она как выдала: «Зря ты настоял, чтобы я сказала, будто это подарок отца! Его отец бросил нас обоих, ни копейки не оставил, специально прикинулся дурачком, чтобы алименты не платить. Зачем создавать у сына иллюзию, что его отец хороший?!» Вот тогда-то и осыпались лепестки прекрасного цветка в моей груди. Удав ответил тихо, но я уже приник ухом к стене и ловил каждое слово: «Меня он никогда отцом считать не будет, даже если я ему сто великов подарю. И не примет те велики. Да и не покупается любовь вещами. Мальчишка скучает по родному отцу, вот я и хотел его по-настоящему порадовать». Тут из моего облезлого цветка полезли колючки. Я думал, они заколют меня насмерть – жуть как больно было, даром что боль воображаемая! У меня даже слёзы потекли, да не просто, а ручьями. Давно так не ревел!
После этого я ещё больше возненавидел Удава, а к велику даже прикасаться было противно. Неделю думал, что с ним сделать. Мама заметила, что я больше на нём не катаюсь, и даже прощения попросила, что накричала тогда. Сказала: «Бог с ними, с драными штанами! Я ведь за тебя испугалась. Иди, покатайся. Только будь осторожнее. Не гоняй уж слишком».
В общем, проехался я на этом велике до моста и оттуда его в реку сбросил. Стоял и смотрел, как исчезает в темной воде его блестящий хромированный корпус, чувствуя, что вместе с ним исчезают в груди колючки измучившего меня кактуса. Река проглотила велик и потекла себе дальше. Пошел и я – в парк, который как раз начинался за тем мостом. Тогда я впервые и увидел Кристю, чему в тот момент совсем не обрадовался.
Она сидела на моем Космическом холме и что-то рисовала. Раньше этот холм был нашим с папой секретным местом, а после того как папа исчез, я редко на него поднимался, но сейчас как раз собирался погоревать там в одиночестве и шёл, не глядя под ноги. Она первая меня заметила. То есть, она меня заметила намного раньше, но я этого не знал и не видел её до тех пор, пока на холм не взобрался, а иначе нашел бы себе другое место. Хотел даже сразу уйти, но она уже заговорила со мной:
– Привет, метатель велосипедов! – И рассмеялась так, что мне захотелось её толкнуть хорошенько да тоже посмеяться, глядя, как она с холма кубарем покатится вместе с мольбертом, красками и кисточками. Просто так уйти я уже не мог и огрызнулся:
– Твоё-то какое дело?!
И нарочно сел рядом прямо на траву, делая вид, что мне все равно. А она заговорила дальше, будто не видела, что я злюсь:
– Я бы свой велик никогда не выбросила, но у меня его нет. – И давай возить кисточкой по листу, пришпиленному к доске.
Я нарочно в её сторону не смотрел, разглядывая украдкой с помощью бокового зрения, которое у меня было не хуже прямого (мама говорит, что это из-за особенной формы глаз – астигматизма, то есть). Вначале-то я подумал, что мы одного возраста: она выглядела, как мои одноклассницы – наверное, потому что была очень худая. Не кормили её, что ли? И походила на чуднОго персонажа из старого мультика (не помню, как его там звали… такого, с огромными выпученными глазами и ушами-тарелками). Мультик дурацкий, я его видел только один раз, поэтому и вспомнить не могу. Чебо… Чиба… Чубарашка, что ли? Мама в детстве очень любила этот мультик и расстроилась, когда он мне не понравился. А я вообще не понял, как такое смотреть можно: облезлый какой-то и скучный. И порадовался, что в моем детстве не такие жуткие мультики.
Я сидел и думал, что бы такое обидное сказать этой девчонке, а она вдруг отложила кисточку, порылась в сумке и вытащила горсть конфет.
– Угощайся!
И улыбнулась так, что вся моя злость мигом куда-то исчезла. Я вообще-то к конфетам был всегда равнодушен, предпочитал картошку «фри» и наггетсы, вот их я готов был лопать, даже если не голоден, только мама редко разрешала, считала вредной едой. Так что даже не знаю, зачем я взял конфету, да еще и «спасибо» сказал. И ведь не собирался с ней знакомиться, но назвал свое имя, когда она сообщила, что ее Кристей зовут – сокращение от Кристины.
Вспоминая тот день, я с ужасом представляю, что было бы, если б я тогда свернул куда-нибудь, заметив её издали. Тогда бы вообще не было никаких шансов на спасение мира. Может быть, их и теперь нет, но благодаря ей я хотя бы знаю, что нужно делать. Только об этом потом.
А в тот день я ещё многого не знал. Просто сидел и жевал приторно-сладкую мармеладную конфету, то катая в руке скомканную в шарик оранжевую обертку, то расправляя её и в сотый раз перечитывая дурацкое название «Рыжая-бесстыжая». Забавно, что у Кристи были такие же рыжие хвостики, как у нарисованной на фантике конопатой девчонки.
Её рисунок на мольберте выглядел странно: расплывшиеся голые деревья под чёрным небом, а перед ними – часть озера, очерченная широкой жёлто-чёрной полосой, похожей на сигнальную ленту, какой полицейские ограждают место преступления. На поверхности озера виднелись какие-то знаки, нарисованные красным цветом. Присмотревшись, я разглядел в них буквы, как будто искажённые волнением воды. Они составляли два непонятных слова: NHЭТ AHOE. Я спросил, что это значит. Оказалось, она и сама не знала. Объяснила, что увидела всё это во сне, вот и решила нарисовать. И добавила, что этот рисунок ей совсем не нравится, но в нём может скрываться тайный смысл.
Я ей тогда, конечно, не поверил, но от её слов повеяло какой-то необъяснимой жутью. Да к тому же деревья на её рисунке были похожи на те самые не любимые мной клёны, что мы видели перед собой. Только они были подёрнуты зелёной дымкой, оттого что листья из почек уже полезли, а Кристя изобразила их совсем голыми. Но это были точно они: стволы так же искривлены, на одном – огромный нарост, будто из дерева голова чудовища высовывается, другое согнулось к земле, вот-вот завалится. У меня даже мурашки поползли, пока я их разглядывал.
Наверное, Кристе тоже стало неуютно, потому что она торопливо сняла рисунок с мольберта и стала махать им в воздухе, чтобы краска быстрее высохла. А тут ветер как дунет, листок из её рук и вылетел. Я вскочил, хотел поймать, но не успел, зато споткнулся о мольберт, и тот покатился вниз, громыхая. Вместе мы бросились за ним и одновременно схватили: Кристя – за одну половину, а я – за другую, и каждый к себе дёрнул. Хрясь! И щепки в стороны брызнули. Я готов был сквозь землю провалиться, думал, что сейчас она как начнет меня ругать, и уже готовил оправдания, типа, сама виновата, лучше надо было своё художество в руках держать, ведь из-за этого всё и вышло, а я-то как лучше хотел… Но она спокойно так встала, пошла обратно наверх и принялась складывать в сумку баночки с красками. Увидела, что я всё ещё сижу рядом с поломанным мольбертом, и крикнула:
– Да ну его, у меня другой есть! Мольберт ведь не велик, стоит недорого! А ты так и не объяснил, зачем велик в реку сбросил! – И снова улыбнулась. Мне тут же захотелось рассказать ей всё-всё, с самого начала.
И начинать пришлось с Космического холма. Вернее, с того, как мы с папой взлетали с него в космос. Повзрослев, я решил, что это была такая игра, но тогда и не сомневался, что всё по-настоящему: достаточно какое-то время посмотреть на ночное небо, потом зажмуриться покрепче, и вот ты уже паришь среди звёзд, в невесомости, а твое тело будто растворилось, рассеялось и больше не имеет к тебе никакого отношения, потому что ты теперь – нечто совершенно другое. Именно нечто – не человек, не живое существо, а сущность, состоящая из разума и энергии. Ты – часть окружающего пространства, звёздная пылинка, летящая в потоке космического ветра к далеким бескрайним галактикам.
Перед «стартом» отец держал меня за руку, но спустя несколько минут ощущение прикосновения исчезало, как будто оба мы переходили из твёрдого состояния в газообразное (мой отец был учителем физики, поэтому я очень рано узнал о подобном явлении). Оказавшись в темноте, я кружился в калейдоскопе мерцающих пятнышек света, представляя себя одним из них, и думал, что мог бы затеряться среди этого прекрасного хаоса, если бы не отец: его присутствие явственно ощущалось мной, и хотя я его не видел, но был уверен, что он ведет меня за собой.
