Полина Елизарова
Картонные стены
14
Похоже, Андрей искренне обрадовался встрече.
Самоварова изумленно наблюдала, как этот высокий, молодой, но уже суровый с виду дядя, упакованный в строгий темно-синий костюм, отпустил водителя БМВ и, открыв калитку, ускорил шаг, чтобы широко распахнуть объятия отцу друга детства.
– Палыч! Дорогой мой! Прости засранца, служба не отпускала! – радостно выкрикивал он, хлопая Валерия Павловича по спине.
То, что Андрей, годившийся «Палычу» в сыновья, называл его на «ты», должно быть, подчеркивало когда-то сложившуюся между ними душевную близость, о которой неоднократно упоминал Валерий Павлович, уговаривая Варвару Сергеевну откликнуться на просьбу приехать.
Когда Андрей наконец ослабил хватку и выпустил доктора из объятий, его все еще возбужденный и радостный взгляд упал на Самоварову.
– Это Варвара Сергеевна, – начал было доктор, но хозяин дома тотчас его перебил:
– Как же, наслышан!
Самоварова смутилась. За год их совместной жизни ей не приходила в голову мысль о том, что любимый мог кому-нибудь, кроме сына, о ней рассказывать.
– Я надеюсь, только хорошее, – пытаясь скрыть смущение, чересчур серьезно ответила она.
– Хорошее?! Да старик от вас без ума!
– Ну… Вы меня совсем в краску вогнали.
– Так, а давайте-ка все в дом! Жаннет обещала сварганить ужин. – При слове «ужин» радость Андрея померкла, и он погрустнел. Его белокожее веснушчатое лицо сделалось совсем белым.
«Еще бы! Жена пропала…»
Заходя в дом, Варвара Сергеевна поймала себя на странной и неприятной мысли: несмотря на всю трагичность ситуации, Андрей не вызвал в ней сочувствия. То, что она испытывала сейчас, было скорее недоумением, ощущением наигранности поведения всех участников разговора, который, за время их перемещения в дом успел скатиться к суетному: «Жанна, ты запекла курицу? Респект!», «Ах-ах, какие гардины!», «А мы уже чудно здесь пообедали», «Але, Витя! Я ведь сказал тебе, что завтра выезжаем ровно в восемь?!».
Было очевидно, что Андрей старается загладить перед гостями неудобства, в которых они провели ночь и большую часть сегодняшнего дня.
Появилась распоряжайка.
Варвара Сергеевна, делая вид, что вновь рассматривает убранство столовой, пристально наблюдала за ней и Андреем.
С одной стороны, читалось, что хозяин не может или не смеет обвинять Жанну в плохо организованном приеме гостей, но с другой – явственно ощущалось, что его раздражает не столько ее нерасторопность по отношению к гостям, сколько прежде всего сам факт ее присутствия, с которым он, по какой-то неясной причине, вынужден мириться.
По просьбе Андрея слегка ожившая с приходом хозяина, но смурная Жанна достала из холодильника водку, перелитую в пузатый хрустальный штоф.
К удивлению Варвары Сергеевны, не особый любитель алкоголя Валерий Павлович не только не отказался от выпивки, но с большим удовольствием согласился составить Андрею компанию.
Было видно, что, несмотря на их почти суточную заброшенность, Валерий Павлович искренне рад встрече и готов безо всяких колкостей и замечаний простить Андрюшке то, на что не смог бы закрыть глаза в других обстоятельствах. Не высказывая обид и претензий, он попросил Андрея о необходимом: посуде, наборе продуктов для завтрака и ромашковом чае. Андрей, в свою очередь, как минимум дважды извинившись и обратившись к суетившейся вокруг стола Жанне, вежливо и сухо распорядился обеспечить гостям все вышеперечисленное.
Варвара Сергеевна решила позволить себе пару-тройку рюмочек холодной, отличного качества водки.
Распоряжайка тоже от выпивки не отказалась.
За столом стало шумно, суетливо, но вовсе не весело.
Андрей постоянно отвлекался на звонки мобильного и за полчаса успел дважды набрать водителю, чтобы перенести время завтрашнего выезда на службу.
После третьей рюмки выяснилось, что говорить собравшимся, по крайней мере в таком составе, практически не о чем.
Оценив обстановку, Самоварова помогла Жанне прибрать на столе и между делом позвала ее на перекур. Оставив мужчинам штоф с водкой, мясную нарезку и тарелку с соленьями, женщины вышли на воздух.
Вечерело. В свободном от дневных хлопот воздухе жасмин успел раскрыть свой аромат завораживающе глубоко.
Даже не верилось, что внутри этой красоты, этих отзывчивых к взору и обонянию кустов и цветов, может жить несчастье.
Варвара Сергеевна чувствовала, что захмелела.
Заметив, что алкоголь расслабил и Жанну, она, как только они присели на лавку, решила обойтись без вступлений:
– Жанна, как вы думаете, что могло произойти с Алиной?
– Не знаю…
Жанна уцепилась взглядом за неотесанную деревяшку, заброшенную кем-то под столик уличной курилки. Прежде чем сказать что-то еще, она какое-то время помолчала.
– Я правда не знаю… Неужели вы думаете, что, если бы знала, я могла бы спокойно выносить весь этот цирк?
Она говорила искренне, и в каждом ее слове вновь слышалась неподдельная боль.
– Я каждый день вру Тошке, вру няне… Мы с Андреем так договорились: плетем им, что у Алинки проблемы со здоровьем, мол, в пансионате она, давление лечит.
– Удивительно: в доме маленький ребенок, а я до сих пор его не только не видела, но и не слышала.
– Еще успеете. Нянька вошла в положение. Андрей ей сейчас хорошо платит, и она постоянно живет здесь, надеюсь, временно. Она с Тошкой на втором этаже. Там ему Алинка все шикарно оборудовала: большая игровая с телеком, спальня, сортир, ванная, удобный диван для няньки, даже холодильник отдельный есть. Зона Тошки напротив родительской спальни. Алинка отучала его от своей постели, часто до слез доходило, но она упорно настаивала на том, чтобы сын спал один. А видите, как получилось… Нянька то ли строителей наших боится, то ли меня шугается, то ли опасается того, что и Тошка вдруг возьмет и исчезнет… Вот и отсиживается с ним на втором или у речки. Играют целыми днями, она книжки ему читает…
– А кто она?
– Училка из Бишкека… Че хорошо – так это ее восточное воспитание. Тихая, не курит, не бухает, Андрюхе без ненадобности старается на глаза не попадаться. А к ребенку относится очень хорошо. Хотя, чувствую, она догадывается, что мы всё врем про Алинку. Но сейчас она незаменима! При всей любви к Тошке из меня мать, как из говна пуля. Простите за мой французский…
– Да ну, бросьте, – отмахнулась Варвара Сергеевна. – И все же хоть какие-то зацепки у вас должны быть! Семья? Подруги? Может, любовник?
– Семьи нет. Сирота она. Братьев-сестер тоже. Насчет мужика – не знаю… Мне сложно такое представить, не в ее это характере. Но если бы кто и был – она, сучка, скрывала бы, и от меня тоже. Есть у нее черта такая – не договаривать… А потом, откуда мог взяться мужик, тем более такой, с которым бы она вдруг решила дать деру от сына с мужем? Мы с начала апреля отсюда не вылезали. Как только кровать в ее спальню доставили, мы и спали там первое время, вдвоем, а Тоха – рядом, на раскладушке. В доме шел ремонт, Андрей жил в городе. Мы и в магазины частенько вместе ездили – за посудой, за всякой мелочовкой. И еще с этой Алина уезжала иногда… с бабахнутой на всю голову Жасмин.
– Жасмин?
– Так дизайнеров нынче зовут.
– Понятно. А вы хорошо помните тот день, когда она исчезла?
– Утром это случилось, – отвернувшись от Самоваровой, с трудом выдавливала из себя распоряжайка, между слов глубоко затягиваясь сигаретой. – Андрюха, как всегда, с ранья на службу уехал. Перед тем как разбудить Тошку, Алина обычно спускалась вниз, мы пили кофе, болтали, планировали день. Встают в доме рано, она – часов в семь. Андрею завтрак надо особый приготовить: то он не ест, это он не переносит… Часам к восьми – половине девятого, чтобы он уж наверняка уехал, и я на кухню подтягивалась.
– А где вы сейчас живете?
– В цокольном этаже появилась гостевая комната… Ну че… в то утро она не спустилась. Дело в том, что накануне мы отвратно поругались! – Последнюю фразу Жанна выпалила на одном дыхании.
– И это вас сильно мучает, – кивнула Самоварова.
– Конечно! А вдруг я ее больше не увижу?!
– Перестаньте себя накручивать. Лучше расскажите, почему вы поругались.
Жанна наконец взглянула на собеседницу:
– Потому что она украла у меня заколку! Сначала украла, а потом забыла об этом! В воскресенье вечером я увидела свою заколку в ее волосах. Заколка копеечная, да и лет ей уже бог знает сколько, но это точно была моя заколка. Подойдя к Алинке, которая, как обычно, погрузившись в какие-то бесконечные думы, готовила ужин, я разглядела заколку повнимательней. Все верно: как раз и камушка недоставало. Нет, вы не подумайте, я не мелочная, просто не люблю разные непонятки! Но когда я мягко указала ей на то, что это моя заколка, она вспыхнула и послала меня на хер! Нет, вы можете себе представить?! – горячилась распоряжайка. – Сначала сперла мою заколку, а потом еще и на хер послала!
– Мягко – это как? – едва заметно усмехнулась Самоварова. Уж мягкости в Жанне точно не наблюдалось.
Жанна замялась:
– Ну, может, я с ходу и наехала на нее, может, голос повысила, не помню… Но она с пятницы ходила вся из себя такая, блин, недоступная, будто меня не замечая. На ровном-то месте! Я пыталась достучаться: то вопросы разные по делу задавала, то шутки шутила, а она, не глядя на меня, будто я не человек, а кусок дерьма, только мычала сквозь зубы. Всю субботу и воскресенье меня вымораживала. Блин, ну если на что обиделась – сказала бы, это так сложно, что ли?!
– А до этого вы не ругались?
– Нет, вот вам крест! – поспешно перекрестилась распоряжайка. – Мы жили душа в душу! Еще в пятницу днем все было зашибись, она сама мне говорила, что хочет, чтобы я здесь как можно дольше оставалась.
– И что вы ей ответили после того, как она вас послала?
– Ничего… Я офигела и убежала к себе. С воскресенья ее больше не видела.
Жанка опустила голову и замолчала.
– Так… А что было в понедельник утром?
Не успев затушить сигарету, Жанна прикурила новую.
– Варвара Сергеевна, я человек отходчивый, – торопливо оправдывалась она. – Хоть и остался в душе осадок и не спала полночи, но, думаю, не разбегаться же нам из-за какой-то сраной заколки?!
«И не съезжать же из-за этого из роскошного дома!» – чуть было не сказала Самоварова вслух.
– Как обычно, в восемь я пришла на кухню – Алинки там не было. Ну… я там потусила, потом с работягами нашими вышла, покурила, а внутри скверно: знаю, что права, но почему-то чувствую себя виноватой. До десяти я особо не дергалась, мало ли, приболела Алинка или месячные пришли.
– С кем же был Тошка?
– Она накануне попросила няню на ночь остаться, сказала, в поликлинику рано утром хочет съездить, анализы сдать. Это она, как выяснилось, сказала только ей, не Андрею и не мне… Ну че… Время одиннадцать – Алинки нет. Я забила на свою обиду и в спальню к ней стучусь – тишина. На мобильный звоню – абонент не абонент. Потом уже решилась в спальню сунуться – а там никого. Нянька Тошку умыла, покормила, сидит и не парится, думает, что скоро Алинка из поликлиники вернется. Я Андрею ближе к обеду набрала – но и он не в курсе…
– А вы про поликлинику не поверили?
– Конечно, не поверила! Она бы не няньке, а мне в первую очередь об этом сказала, да и с Тошкой попросила бы посидеть, пока нянька приедет, то есть часов до одиннадцати.
– Так вы же поругались!
– Причем тут это! – раздраженно отмахнулась Жанка. – Алинка всегда планировала дела заранее, а все, что связано с Тошкой, – тем более. И бабки без нужды она не любит тратить, нянька же не за «спасибо» ночевать осталась. Вы на дом-то не смотрите, Алина деньги ой как считает! Вадика вон в шутку укоряла, что он, халявщик, мои сигареты любит курить. Но главное в другом… Я как в спальню вошла – нутром почуяла: что-то не так, подстава какая-то…
– А что вы увидели в спальне?
– Ничего особенного. Но предчувствие было поганое, будто уже знала: она не вернется… Тьфу ты! Вернется она, конечно, вернется!
– И все же расскажите поподробнее, что вы увидели, это может мне пригодиться.
– Кровать застелена, никакого мусора, все на своих местах. Не могу сказать, что часто ходила в ихнюю спальню… Я совсем там не бывала, как только Андрей сюда переехал, но аккуратность вообще в Алинкином характере. Все должно быть на своем месте, на своей полочке, в своем ящичке. Бардака она, в отличие от Андрея, не терпела.
– А что Андрей? Неужто он бардачник?
– Редкостный. У него папаша – генерал. Видать, в детстве за беспорядок Андрюху дрючил, и он, как вырос да жирком оброс, даже фантик конфетный за собой не выбросит, так и кинет, где ел.
– Кстати, кто убирается в доме? Такую махину в порядок привести и дня не хватит.
– Тетка тут ишачит, жена одного из таджиков, что прижились в поселке на постоянных приработках. Приходила два раза в неделю. Но сейчас Андрей попросил меня чужих без особой нужды в дом не пускать. А за мужем все подбирала Алинка: майки, носки, бумажки, визитки, а то и деньги с кредитками. С ним в быту хлопот, ей-богу, в два раза больше, чем с Тошкой.
Начав откровенничать про Андрея, Жанна машинально перешла на полушепот.
– Такие разные люди – и вместе, – понизила голос Самоварова и тут же хмыкнула про себя: у нее-то как раз наоборот, Валерий Павлович – прирожденный чистюля, а она – бардачница, правда, в последнее время упорно работающая над собой. Но чтобы деньги и фантики где попало – это слишком даже для нее. – Расскажите, как они познакомились.
Жанна неопределенно махнула рукой, отвернулась и какое-то время молчала, явно обдумывая ответ.
– Это не они, это мы познакомились…
– Вот как? И где же?
– Работали мы с Алинкой в одном заведении. Официантками, – ответила нехотя, интонацией голоса обрубая дальнейшие расспросы.
– Не любите вспоминать?
– Не люблю… Ладно я – Андрей не любит! В каждом доме есть темы, на которые не принято говорить вслух. Это одна из них.
Варвара Сергеевна решила не отступать:
– Это может быть очень существенным, понимаете? Любые вещи, которые кажутся неважными, оставленными где-то в прошлом… Именно они могут дать ключ к тому, что произошло с вашей подругой.
– Господи… Алинка всегда, в отличие от меня, спокойная была, как удав, даже на удивление! Будто костюм защитный умела на себя надевать. Хамство, унижения – все разбивалось о какую-то невидимую защиту. И… уж не думаете ли вы, что какой-то обиженный в прошлом клиент мог через десять лет выследить ее и похитить? Ах-ха-ха!
Смех у Жанны был пьяный, оскольчатый, в нем, словно запоздалые отголоски, слышались нотки утренней истерики.
Затушив последнюю за этот день папиросу, Самоварова внезапно почувствовала сильнейшую усталость. Сначала было подумала, что из-за скандинавской ходьбы. Пошевелила ногами, расправила плечи – нет, тело в тонусе, она даже чувствовала себя бодрее, чем обычно.
Усталость была исключительно эмоциональной.
– Жанна, давайте поступим следующим образом: вы отдохнете, подумаете, возможно, вспомните что-то еще, а может, рискнете рассказать о том, о чем не принято говорить в этом доме… Утро вечера мудренее.
Молодая собеседница кивнула и с явным облегчением выдохнула.
Словно ей в помощь мобильный в ее кармане нахально растрезвонился голосом какого-то русского рэпера.
Самоварова скосила глаза, и ей удалось разглядеть имя, высвеченное на экране.
В пол-одиннадцатого вечера Жанне звонил какой-то Михалыч.
15
Из дневника Алины Р. 28 апреля.
Пишу теперь часто, как работу выполняю – мои неловкие попытки покопаться в собственной душе. Или в собственной правде?
Вчера зачем-то выпила с Жанкой.
Когда захмелела, едва сдержалась, чтобы не рассказать ей о В. После приступа стала вспоминать о нем постоянно, даже не каждый день, а почти каждую минуту. Сидела и чувствовала, как с трудом заталкиваю в себя рвущиеся наружу слова.
Но подруга, сама того не зная, пришла мне на помощь, переведя разговор на Ливреева.
Это было ожидаемо. Все наши разговоры с ней уже больше месяца заканчиваются только одной по-настоящему волнующей ее темой – нашим бравым прорабом. Как же меня это бесит!
Пришлось сидеть с ней, пока она наконец не прикончила бутылку вина, слушать не слушая, продолжая думать о своем.
Когда вошла в спальню, Андрей, к счастью, крепко спал.
Под утро почему-то приснилась мать.
Открыла глаза и в полумраке разглядела отдельные предметы в своей новой, получившейся воистину роскошной спальне.
Нормально заснуть уже не смогла.
Одна часть меня проваливалась в сон, а другая издевательски тащила в далекие воспоминания…
…Мать нежно, но настойчиво теребила мое плечо.
В комнате было темно-темно, а сквозь щель в двери проникал желтый свет из коридора.
Мать, как добрая волшебница или умелый психолог, не включала свет в моей комнате, знала, что со мной в эти минуты нельзя нахрапом, а можно только по-хорошему.
Уцепившись за одеяло, как умирающий цепляется за последние секунды жизни, я зарывала голову в подушку и, елозя по простыне животом, норовила спрятаться в ласковом тепле и темноте постели.
И тогда мать начинала мурлыкать какую-нибудь песенку, ею же придуманную.
Рифмы в ней почти не было, а смысл был всегда одинаков: скоро-скоро придет новый день, он уже в пути, дню не терпится встретиться и познакомиться со мной, чтобы рассказать о своих чудесах.
Продолжая петь, она мягко отбирала у меня одеяло, брала под мышки, сажала на кровать и засовывала мои руки и ноги в заготовленную заранее, лежавшую рядом на стуле одежду. Одежда была неприветливой, колючей. Особенно толстенный синий шерстяной свитер с вышитым на нем красным медвежонком, который мать заготавливала для меня в холода.
Мать брала меня, едва стоявшую на ногах, за руку, отводила в ванную, помогала умыться.
В валенки я залезала уже сама. Валенки я почему-то любила. Шубка, шапка, шарф – все было застегнуто и затянуто на мне туго-туго.
Мы выходили в зиму.
Санки, ждавшие нас под лестницей в подъезде, недовольно гремели, то и дело ударяясь о своих сородичей, оставленных здесь на ночь другими родителями.
В санках я, часто вздрагивая и просыпаясь, чтобы взглядом поймать материну спину, жесткую, мохнатую, то ли лисью, то ли волчью, или барашковую, в потертых мелких кудряшках, продолжала дремать.
Иногда санки, застревая в снегу, останавливались, и мать, уже без песни, но все так же продолжая говорить то ли с санками, то ли со мной ласковым мурлыкающим голосом, аккуратно выправляла их, и мы неслись дальше.
И вот она, наша последняя мучительно-необратимая остановка.
Здесь было шумно, ярко, тревожно.
У одного из подъездов детского сада мать тормозила, хватала меня и ставила на снег, одной рукой прижимая к себе, а другой ставя на попа наши санки.
Наверное, ей было очень тяжело…
Она была невысокой и худенькой.
Распахивалась входная дверь, и я попадала в душный, успевший пропахнуть чужими мамами, их кашами, духами, потом, шапками и шубами детсадовский подъезд.
Несмотря на духоту, я ощущала дикий холод, он пронизывал намного жестче, чем злой и колючий уличный ветер, ведь там, вовне, меня закрывала от него мама.
Нас встречала одна из двух воспитательниц, лица и голоса которых давно стерлись из моей памяти.
Мать, стараясь говорить максимально дружелюбно, так, как в силу своего характера никогда ни с кем больше не говорила, почти всегда просила кого-то из них быть со мной внимательнее.
Каждый раз, когда она выпускала мою руку из своей руки, мне казалось, что я этого не вынесу, не переживу, что как только она отвернется и, уже не оборачиваясь, уйдет обратно в темноту и снег, я перестану существовать, лопну, как воздушный шарик на стене, превращусь в безжизненную массу, прикрытую черной беличьей шубкой и клетчатым шарфом.
Но всякий раз я выживала и, с недоверием вложив свою ладошку в сухую и жесткую руку воспитательницы, шла с ней в тесную душную раздевалку.
Бумажная белочка в кружочке, наклеенная на мой шкафчик, немного успокаивала. Я была уверена в том, что где-то, быть может, в другом, теплом и справедливом мире, эта белочка дружит с моей мамой.
Еще запомнился тихий час.
Зажмуришь глаза – а там космос, в пустоте и темноте которого бесчисленное количество крошечных золотых звездочек, похожих на рассыпанное на черном покрывале пшено. А если прижать руки к глазам и потереть их, космос оживал, смещался, дрожал, но никогда не позволял увидеть хоть что-нибудь еще. Опасаясь наткнуться на строгий взгляд воспитательницы, которая время от времени прохаживалась по рядам из раскладушек и проверяла, все ли спят, я убирала с глаз руки и открывала глаза. Голова слегка кружилась, а космос исчезал. Я снова проделывала этот трюк – и космос возвращался. Это стало моей тайной, моим собственным измерением.
В тихий час я никогда не засыпала по-настоящему. Просто лежала и думала о маме.
Даже не обладая понятной для моего возраста информацией, уже тогда я ощущала: что-то в нашем доме не так. Не так, как у Витьки, не так, как у Кати, в корне не так! Но никогда мне не приходило в голову, что «не так» именно с ней, с моей мамой. О таком я и думать не смела… Мне представлялись какие-то, как в сказках, злые колдуны, воздействовавшие на маму против ее воли.
До сих пор не могу понять, как все это в ней уживалось: безграничная нежность и любовь ко мне и то, что она уже тогда (как я позже поняла) вытворяла с нами, со мной и с отцом…
Ладно. Пора будить и кормить Тоху, а потом бежать к своим, на стройку.
Дел, как обычно, до хрена, а голова трещит и подкруживается. Я же еще, на кой-то черт, курила вчера за компанию с Жанкой. В голове почти что космос, только гаденький и похмельный, хотя и выпила-то всего полтора бокала.
Завтра вернусь и продолжу.
