Поль Феваль
Горбун, Или Маленький Парижанин
Лагардер протянул герцогу руку, тот притянул его к себе и обнял.
– Брат, – прошептал он, – если я уцелею, все у нас будет общее, а ежели погибну…
– Не погибнете, – прервал его Лагардер.
– Если я погибну… – повторил герцог.
– Тогда, клянусь спасением души, – воскликнул Лагардер, – я стану ей отцом!
Несколько секунд они стояли обнявшись, и никогда еще не бились в лад два столь доблестных сердца. Лагардер вдруг высвободился.
– Шпаги наголо! – бросил он. – Вот они!
В ночи послышался приглушенный шум. Лагардер и Невер стояли со шпагами наготове, соединив в пожатии левые руки.
Вдруг темнота взорвалась громкими криками, слившимися в единый рев. Убийцы бросились на них со всех сторон сразу.
VIII
Бой
Паж оказался прав – их было не меньше двух десятков. И среди них были не только контрабандисты из Миала, но и с полдюжины разбойников, собранных по всей долине. Этим и объяснялась задержка с нападением.
Господин де Пероль отправился к засаде, которую устроили убийцы. Увидев Сальданью, он крайне изумился.
– Почему ты не на своем посту? – спросил он.
– На каком посту?
– Разве я не тебе только что пообещал пятьдесят пистолей?
– Мне?
Когда все выяснилось, когда Пероль понял, что дал маху, и узнал имя человека, которому доверился, он пришел в ужас. Тщетно наемники уверяли его, что Лагардер находится здесь, чтобы сразиться с Невером, и что между ними будет бой не на жизнь, а на смерть. Пероля это ничуть не убедило. Он инстинктивно понял, какое впечатление произведет на благородную душу молодого человека внезапное открытие предательства. Сейчас Лагардер, должно быть, объединился с герцогом, а Аврора де Келюс предупреждена. Пероль не предвидел одного – как поведет себя Маленький Парижанин. Ему и в голову не могло прийти, что у того хватит дерзости обременить себя во время сражения младенцем.
Штаупиц, Пинто, Матадор и Сальданья были отправлены набирать рекрутов. Пероль помчался предупредить своего господина и следить за Авророй де Келюс. В ту эпоху, особенно в приграничных землях, не составляло труда найти любое количество наемных шпаг. И четверо посланцев возвратились с изрядным подкреплением.
Но как описать глубочайшее смятение, муки совести, – одним словом, душевные страдания мэтра Плюмажа-младшего и его alter ego[24] брата Галунье!
Да, мы охотно признаем, они были прохвосты, убивали за деньги, и рапиры их ничем не отличались от кинжала наемного убийцы или ножа разбойника. Но бедняги занимались этим отнюдь не потому, что были по своей натуре злы. Они всего-навсего так зарабатывали себе насущный хлеб. И вина за это ложится не столько на них, сколько на время и на тогдашние нравы. В тот великий, прославленный век если что и блистало, то лишь небольшой высший слой, а ниже был полный хаос.
Но и на парче этого высшего слоя среди блесток было немало грязных пятен. Война нравственно развратила всех сверху донизу. Именно война в первую очередь породила продажных наемников. Можно уверенно утверждать, что все, начиная от большинства генералов и кончая последним солдатом, рассматривали шпагу как орудие труда, а храбрость как способ заработка.
Плюмаж и Галунье любили Маленького Парижанина, который на голову превосходил их. Когда большое чувство рождается в испорченных сердцах, оно оказывается стойким и сильным. Впрочем, Плюмаж и Галунье отнюдь не были лишены способности делать добро, и это мы видим по их привязанности к Маленькому Парижанину, истоки которой нам уже известны. И в них сохранились благие задатки, а история с сиротой из разрушенного особняка Лагардеров вовсе не единственное доброе дело, какое они по случайности или невзначай совершили в жизни.
Их любовь к Анри была самого высокого свойства, и, хотя к ней примешивались некие эгоистические соображения, так как они видели себя в своем блистательном ученике, можно смело заявить, что корысть ни в малейшей степени не была движителем их дружбы к нему. И Плюмаж, и Галунье не раздумывая рискнули бы жизнью ради Лагардера. И вот в эту ночь злой рок сделал их противниками Маленького Парижанина! Главное, нет никакой возможности уклониться! Их рапиры принадлежат Перолю: он их купил. Бежать или не участвовать означало бы нарушить правила чести, весьма сурово соблюдаемые в их среде.
С час, наверное, они молчали, не обменявшись ни словом. За весь вечер Плюмаж только раз помянул ризы Господни. Они в унисон испускали горестные вздохи. Время от времени с мученическим видом переглядывались. И это все. А когда двинулись на штурм, то пожали друг другу руки, и Галунье промолвил:
– Что поделаешь, придется.
Но Плюмаж покачал головой.
– Нет, так не пойдет, брат Галунье, не пойдет, – объявил он. – Делай, как я.
Он вытащил из кармана стальную пуговицу, с которой упражнялся в фехтовальном зале, и надел ее на конец своей шпаги.
Галунье последовал его примеру.
И оба облегченно вздохнули.
Наемные убийцы и новые их союзники разделились на три отряда. Первый направился к западной части рва, чтобы ударить оттуда; второй остался на своих прежних позициях за мостом; третий же, состоящий в основном из разбойников и контрабандистов под предводительством Сальданьи, должен был напасть с фронта и спускался в ров по лесенке. Невер и Лагардер отчетливо видели их и даже могли бы пересчитать всех, кто соскальзывал вниз.
– Внимание! – промолвил Лагардер. – Деремся спиной к спине и все время так, чтобы нас защищала сзади стена. За девочку можно не опасаться, ее защищает мостовая опора. Не рискуйте, герцог! Еще раз предупреждаю вас, на тот случай, если вы забыли: они способны поразить вас вашим собственным ударом. И я, я сделал эту глупость! – с досадой пробормотал он. – Держите защиту! Ну а моя шкура слишком прочна для шпаг этих дуболомов.
Не подготовься они заранее, не возведи укрепления, первый натиск врагов был бы ужасен.
Они действительно бросились все разом, наклонив головы и крича:
– Смерть Неверу!
И в этом общем крике выделялись голоса обоих друзей – гасконца и нормандца, – испытывавших некоторое утешение в том, что враждебность их обращена не на бывшего воспитанника.
Нападавшие и не догадывались о препятствиях, нагроможденных на их пути. Заграждения, которые читатель мог счесть ничтожными, совершенной ребяческой забавой, показали себя с самой лучшей стороны. Нападающие в тяжелой одежде, с длинными рапирами кто споткнулся о бревно, кто завяз в сене. Немногие добежали до двух наших бойцов, и те продемонстрировали, чего они стоят.
Короче, один разбойник остался на земле, среди нападавших поднялось смятение. Однако отступление проходило иначе, чем атака. Как только убийцы побежали, в наступление перешли Невер и его друг.
– Я здесь! – разом вскричали они и ринулись вперед. Маленький Парижанин первым же выпадом пронзил насквозь одного из разбойников, вырвав из него шпагу, боковым ударом отрубил руку контрабандисту и, уже не в силах остановиться, почти налетев на третьего врага, раскроил ему череп эфесом. Этим третьим оказался немец Штаупиц, который рухнул как подкошенный.
Невер действовал не хуже. Он уложил одного отступавшего, который упал под колеса телеги, а кроме того, чувствительно ранил Матадора и Жоэля. Герцог уже собирался прикончить бретонца, как вдруг заметил две тени, крадущиеся вдоль стены в сторону моста.
– Ко мне, шевалье! – крикнул он, круто развернувшись.
– Я здесь! Я здесь!
Лагардер успел еще рубануть шпагой Пинто, который, хоть и остался жив, навсегда лишился одного уха.
– Бог мой! – воскликнул Лагардер, присоединяясь к Неверу. – я же совсем забыл про мою дорогую малышку!
Обе тени бросились наутек. Во рву воцарилась тишина. Прошло уже минут пятнадцать.
– Постарайтесь отдышаться, герцог, – посоветовал Лагардер. – Эти негодяи недолго дадут нам отдыхать. Вы никак ранены?
– Пустяки, царапина.
– Куда же?
– В лоб.
Лагардер, стиснув кулаки, промолчал. То был результат его урока фехтования.
Так прошли минуты две-три, после чего штурм возобновился, но велся он гораздо согласованней и основательней.
Осаждающие наступали двумя линиями, но при этом они озаботились убрать все преграды.
– Сейчас придется крепко драться! – вполголоса заметил Лагардер. – Заботьтесь о себе, герцог, я прикрываю ребенка.
Круг врагов сжимался в угрюмом молчании.
С десяток клинков нацеливались в них.
– Я здесь! – воскликнул Маленький Парижанин и сделал выпад.
Матадор взвыл и упал на трупы двух разбойников. Осаждающие отступили, но всего на несколько шагов. Шедшие во второй линии продолжали кричать:
– Смерть Неверу!
Охваченный боевым задором Невер отвечал:
– Я здесь, друзья мои! Вот вам от меня подарок! И вот еще! Вот еще!
И всякий раз шпага его возвращалась обагренная кровью.
Да, то была пара отменных бойцов!
– А это тебе, сеньор Сальданья! – кричал Маленький Парижанин. – Этот удар ты отведал в Сеговии! А это тебе, Фаэнца! Ну, подойдите поближе, а то дотянуться до вас и алебарды не хватит!
При этом он колол и рубил. Ни один разбойник уже не осмеливался выдвинуться вперед.
За ставнями низкого окна кто-то стоял.
Но то была не Аврора де Келюс.
Там стояли двое мужчин и, утирая холодный пот, со страхом прислушивались к происходящему.
Эти двое были господин де Пероль и его патрон.
– Негодяи! – пробормотал патрон господина де Пероля. – Их десять на одного, а они не могут справиться! Неужели придется вступить мне?
– Это опасно, монсеньор!
– Опасно оставить хотя бы одного в живых!
А снаружи доносилось:
– Я здесь! Я здесь!
Круг осаждающих становился все шире; злодеи пятились, а до истечения получаса оставалось всего несколько минут. Вот-вот должна была прийти помощь.
Лагардер даже ни разу не был задет. У Невера была всего одна царапина на лбу.
И оба они могли вот так сражаться еще по крайней мере час.
Но теперь их охватила победная лихорадка. Не единожды они, не замечая того, покидали свою позицию, чтобы атаковать неприятеля. Разве трупы и раненые, валяющиеся вокруг, не доказывали самым убедительным образом их превосходство? Вид поверженных врагов возбуждал Невера и Маленького Парижанина. Когда приходит опьянение, исчезает благоразумие. И в этом – подлинная опасность. Друзья не отдавали себе отчета, что все убитые и раненые принадлежали, так сказать, к вспомогательным частям, которых бросили вперед, чтобы утомить атакующих. А наемные убийцы все были на ногах, исключая Штаупица, да и тот всего лишь потерял сознание. Они держались на расстоянии и поджидали удобного случая, переговариваясь между собой:
– Только бы разделить их, и тогда, если они не заговоренные, мы их прикончим поодиночке.
Уже несколько секунд они делали все, чтобы выманить одного вперед, а второго прижать к стене.
Дважды раненный Жоэль де Жюган, Фаэнца, Плюмаж и Галунье были нацелены на Лагардера, а трое испанцев должны были сражаться с Невером.
Первая группа по сигналу должна была начать отступление, а вторая, напротив, держаться во что бы то ни стало. Между ними были поделены оставшиеся в строю разбойники и контрабандисты.
Начиная с первой атаки Плюмаж и Галунье старались выбрать позицию позади, Жоэль и итальянец, подданный нашего святейшего отца[25], уже получили изрядную взбучку. В тот же миг Лагардер, обернувшись, отметил своим клинком физиономию Матадора, слишком близко подошедшего к господину Неверу.
Прозвучал крик:
– Спасайся кто может!
– Вперед! – пылко воскликнул Маленький Парижанин.
– Вперед! – подхватил герцог.
И оба бросились в атаку с кличем:
– Я здесь! Я здесь!
Враги бежали от Лагардера, и в мгновение ока он был уже в конце рва.
Но герцог наткнулся на стальную стену. И тем не менее он все-таки продвинулся на несколько шагов.
Он был не из тех людей, кто зовет на помощь. Дрался он великолепно, и одному Богу ведомо, как тяжко пришлось троим испанцам. Пинто и Сальданья уже были ранены.
И в этот миг железная решетка, перекрывающая нижнее окно, отворилась. Невер находился примерно в трех туазах от него. Распахнулись ставни. Но он в пылу сражения и из-за шума не слышал этого. Два человека спрыгнули в ров. Невер не видел их. Оба держали обнаженные шпаги. У того, что повыше, на лице была маска.
– Победа! – вскричал Маленький Парижанин, не видя перед собой врагов.
Невер ответил ему криком агонии.
Один из спрыгнувших в ров, тот, что был выше ростом и скрывал лицо под маской, сзади пронзил герцога шпагой. Невер упал. Удар был нанесен, как говорили в ту эпоху, по-итальянски, то есть чрезвычайно умело, с точностью хирурга, делающего операцию.
Последовали еще несколько трусливых ударов, но в них уже не было нужды. Падая, Невер сумел обернуться. Его тускнеющий взор остановился на человеке в маске. Лицо умирающего исказилось от горестного недоумения. Тонкий серп месяца только сейчас вышел на небосклон за башнями замка.
Его еще не было видно, но его слабый свет несколько рассеял тьму.
– Ты! – прошептал Невер. – Гонзаго, мой друг, за которого я стократно отдал бы жизнь…
– Мне достаточно взять ее всего лишь раз, – холодно молвил человек в маске.
Голова герцога упала.
– Он мертв, – бросил Гонзаго. – Теперь на второго!
Но идти на второго не было необходимости, он сам шел сюда. Когда Лагардер услышал предсмертный хрип герцога, из его груди вырвался, нет, не крик – рычание. Убийцы позади него успели перестроиться. Но кто способен удержать прыгнувшего льва? Двое покатились на траву, и Лагардер прорвался. Когда он оказался около Невера, тот приподнялся и прошептал:
– Брат, помни… и отомсти…
– Богом клянусь, – вскричал Маленький Парижанин, – все, кто был здесь, умрут от моей руки!
Под мостом заплакала девочка, словно предсмертный хрип отца разбудил ее. Но этот звук остался незамеченным.
– Бей! Бей! – кричал человек в маске.
– Я не знаю одного тебя, – вызывающе бросил Лагардер, оставшийся один против всех. – Я дал клятву, и мне нужно будет распознать тебя, когда придет срок.
Между человеком в маске и Маленьким Парижанином стояли пятеро наемных убийц и господин де Пероль. Но вид их явно свидетельствовал, что они не решаются нападать. Лагардер схватил связку сена и, прикрываясь ею, как щитом, прошел, подобно ядру, сквозь группу защитников замаскированного. Теперь перед вставшим на изготовку человеком в маске были только Сальданья и Пероль. Лагардер взмахнул шпагой, и она, миновав Пероля, оставила на руке Гонзаго широкую кровавую рану.
– Ты помечен! – отступая, крикнул Лагардер.
Лишь он один услышал плач проснувшейся девочки. В один миг он оказался под мостом. Месяц вышел из-за башен. Все увидели, как Лагардер поднял с земли сверток.
– Убейте его! – задыхаясь от ненависти, прохрипел Гонзаго. – Это дочка Невера! Добыть ее любой ценой!
Лагардер уже держал ребенка на руках. Наемные убийцы выглядели как побитые собаки. Они не решались напасть на него. Нерешительность их еще более усилил Плюмаж, пробормотавший:
– Мальчик всех нас тут порешит.
Чтобы добраться до лесенки, Лагардеру оказалось достаточно взмахнуть шпагой, сверкнувшей в лунном свете, да крикнуть:
– Прочь с дороги, мерзавцы!
Все инстинктивно попятились. Он взобрался по лестнице. С дороги донесся топот копыт скачущего кавалерийского отряда. Наверху Лагардер, залитый лунным светом, обернулся лицом к врагам и, высоко подняв девочку, которая, взглянув на него, заулыбалась, громогласно объявил:
– Да, это дочь Невера! Ее защищает моя шпага, и попробуй только добраться до нее, ты, подлец, нанявший убийц и трусливо нанесший предательский удар в спину. Отныне на тебе моя метка. Где бы ты ни был, я узнаю тебя. И когда пробьет срок, если ты не придешь к Лагардеру, Лагардер придет к тебе!
Часть вторая
Дворец Невера
I
Золотой дом
Уже два года, как умер Людовик XIV, переживший двух своих наследников – дофина и герцога Бургундского[26]. Престол перешел к его правнуку, малолетнему Людовику XV.
Великий король ушел из жизни – всецело и во всем. Он оказался лишен того, чего после смерти не лишен никто. Стократ более несчастный, чем самый последний из его подданных, он не смог обеспечить исполнения своей предсмертной воли.
Правда, притязания – распорядиться посредством собственноручно написанного завещания почти тридцатью миллионами подданных – могли показаться совершенно непомерными. При жизни Людовик XIV мог дерзнуть и на большее! Но завещание покойного Людовика XIV, похоже, превратилось в ни к чему не обязывающий клочок бумаги. Его попирали все кому не лень. Оно не интересовало никого, кроме легитимных детей[27] почившего монарха.
В царствование дяди Филипп Орлеанский носил маску шута, точь-в-точь как Брут[28]. Только цель у него была совершенно противоположная. Едва из дверей королевской спальни прозвучал крик: «Король умер, да здравствует король!» – Филипп Орлеанский сбросил маску. Регентский совет, учрежденный Людовиком XIV, тихо угас. Остался только регент, каковым и был герцог Орлеанский. Принцы крови подняли крик, герцог Мэнский[29] возмущался, а герцогиня, его супруга, злословила, но нация, почти не интересовавшаяся этими надушенными бастардами, оставалась равнодушной. Если не считать заговора Челламаре[30], который Филипп Орлеанский подавил политическими средствами, эпоха Регентства была спокойной.
То была странная эпоха. Не знаю, можно ли сказать, что она оболгана. Некоторые литераторы время от времени пытаются доказать несостоятельность презрения, которое все испытывают к ней, но большинство пишущих в полном согласии улюлюкают и оглушительно освистывают ее. История и мемуары в этом смысле вполне единодушны. Ни в какой другой период человек, сотворенный из горстки грязи, так явно не подтверждал свое происхождение. Оргия царствовала, золото стало богом.
Когда читаешь о безумных кутежах и ожесточенной спекуляции бумажками, выпущенными Лоу[31], создается впечатление, будто присутствуешь при пиршествах финансистов нашего времени. Правда, тогда Миссисипи была единственной приманкой. А у нас сколько угодно соблазнительных наживок. Цивилизация в ту пору еще не сказала свое последнее слово. То, что происходило тогда, было детской забавой, но забавой многообещающего ребенка.
Итак, сентябрь 1717 года. После тех событий, о которых мы поведали на первых страницах нашего повествования, прошло девятнадцать лет. Изобретательный сын ювелира Джон Лоу де Лористон, основавший Банк Луизианы, пребывал на вершине успеха и могущества. Благодаря выпуску государственных казначейских билетов, организации государственного банка, а также Западной компании, которая вскоре была преобразована в Компанию Обеих Индий, он стал подлинным министром финансов королевства, хотя министерский портфель принадлежал господину д’Аржансону.
Регент, чей незаурядный ум был испорчен сперва воспитанием, а потом всевозможными излишествами, безоговорочно, как утверждают, поверил блистательным миражам этой финансовой поэмы. Лоу, казалось, купался в золоте и все превращал в золото.
И действительно, настал момент, когда каждый спекулятор, подобно маленькому Мидасу[32], сидя на спрятанных в сундуке миллионах в бумагах, не знал, на что купить хлеба. Но наше повествование не дойдет до падения дерзновенного шотландца, который, кстати, и не является его героем. Мы затронем только ослепительное начало его аферы.
В сентябре 1717 года новые акции Компании Обеих Индий, которые назывались «дочки», в отличие от «матерей», выпущенных ранее, при номинальной цене в сто ливров продавались за пятьсот.
«Внучек», выпущенных несколькими днями позже, ждал такой же успех. Наши предки в драку покупали за пять тысяч ливров звонкой полновесной монетой листки серого цвета, на которых было начертано обещание уплатить «предъявителю сего» тысячу ливров. Через три года эти спесивые клочки бумаги шли по пятнадцать су за сотню. Их употребляли для папильоток, и какая-нибудь красотка, желающая иметь кудрявую, на манер болонки, прическу, могла на ночь накрутить себе на голову полмиллиона, а то и тысяч шестьсот ливров.
Филипп Орлеанский оказывал Лоу прямо-таки безмерную снисходительность. Однако мемуары того времени утверждают, что снисходительность эта была отнюдь не бескорыстной. При каждом новом выпуске акций Лоу приносил малую жертву, то есть отдавал часть двору. Высокопоставленные сановники с отвратительной жадностью оспаривали друг у друга эту подачку.
Аббат Дюбуа[33], который стал архиепископом Камбрейским лишь в 1720 году, а кардиналом и академиком в 1722-м, так вот, аббат Гийом Дюбуа, только что назначенный послом в Англию, любил акции, будь они «матерями», «дочками» или «внучками», искренней и неизменной любовью.
Мы не станем рассказывать о нравах той эпохи, они уже достаточно описаны. Двор и город в каком-то неистовстве вознаграждали себя за показную суровость последних лет царствования Людовика XIV. Париж превратился в огромный кабак с игорным притоном и всем прочим. И если великая нация может быть обесчещена, период Регентства будет несмываемым пятном на чести Франции. И все же сколько славных, величественных свершений того века скрывают эту не различимую глазом грязь!
Было хмурое, холодное осеннее утро. Плотники, столяры, каменщики с инструментами на плечах шли группками вверх по улице Сен-Дени. Они шли из квартала Сен-Жак, где в основном находились жилища рабочих, и почти все сворачивали на углу улочки Сен-Маглуар. Примерно посередине ее, почти напротив церкви того же имени, что до сих пор еще стоит в центре приходского кладбища, взгляду открывался величественный портал, по обеим сторонам к которому примыкали стены с окнами-бойницами, завершающиеся остроконечными, украшенными скульптурами крышами. Рабочие входили в ворота и оказывались на обширном мощеном дворе, окруженном с трех сторон богатыми, благородного облика зданиями. То был старинный Лотарингский дворец, в котором во времена Лиги жил герцог де Меркёр[34]. Начиная с Людовика XIII он назывался дворцом Неверов. Теперь же его звали дворцом Гонзаго. Здесь жил Филипп Мантуанский, принц Гонзаго. После регента и Лоу он был самым богатым и самым влиятельным человеком во Франции. Он пользовался доходами с владений Неверов по двум основаниям: во-первых, как родственник и назначенный наследник, а во-вторых, как супруг Авроры де Келюс, вдовы последнего герцога.
Кроме того, благодаря этому браку он получил огромное состояние Келюса На Засове, который отошел в лучший мир, дабы соединиться там с обеими своими женами.
Если читатель удивится этому браку, мы напомним ему, что замок Келюс находился в уединении, вдали от городов, и что там уже угасли в заточении две молодые женщины.
Есть вещи, которые невозможно объяснить иначе как физическим или моральным принуждением. Милейший На Засове не прибегал к обинякам и уловкам, и потому мы просто обязаны достаточно подробно остановиться на деликатности принца Гонзаго.
Вот уже семнадцать лет, как вдова Невера носила имя Гонзаго. Она не сняла траур ни на день – даже когда шла к алтарю. В ночь после бракосочетания, когда Гонзаго пришел к ее ложу, она одной рукой указала ему на дверь, а второй держала у своей груди кинжал.
– Я живу только ради дочери Невера, – объявила она ему, – но и у человеческого самопожертвования есть предел. Если вы сделаете еще хотя бы шаг, я уйду дожидаться дочь рядом с ее отцом.
Гонзаго жена была нужна только для того, чтобы прибрать к рукам деньги де Келюса. Он отвесил глубокий поклон и удалился.
С той ночи принцесса не произнесла в присутствии супруга ни слова. Он был учтив, предупредителен и нежен. Она оставалась холодна и нема. Каждый день в час трапезы Гонзаго посылал дворецкого пригласить госпожу принцессу. Не исполнив эту формальность, он не садился за стол. Он был большой вельможа. Каждый день первая камеристка принцессы отвечала, что ее госпожа дурно себя чувствует и просит господина принца позволить ей не присутствовать за столом. И так повторялось триста шестьдесят пять раз в год в течение восемнадцати лет.
Впрочем, Гонзаго очень часто упоминал о своей жене, причем всегда с нежностью и любовью. У него были готовые фразы, начинавшиеся с «Госпожа принцесса сказала мне…» или «Я сказал госпоже принцессе…». И он с большим удовольствием вставлял в разговор эти фразы. Свет далеко не так глуп, как хотелось бы, но он притворяется таковым, что для некоторых вольнодумцев почти одно и то же.
Гонзаго был весьма большой вольнодумец и, вне всякого сомнения, хладнокровный и дерзкий интриган. В манерах принца присутствовала несколько театральная важность, присущая его соплеменникам; он лгал с наглостью, соседствующей с героизмом, и, хотя вряд ли кто при дворе мог сравняться с ним в бесстыдной распущенности, каждое его слово, произнесенное публично, было отмечено печатью самой строгой благопристойности. Регент называл его своим лучшим другом. Каждый охотно признавал, что принц приложил бездну усилий, чтобы отыскать дочь несчастного Невера, третьего Филиппа, второго друга юности регента. Найти ее все не удавалось, но, поскольку невозможно было доказать ее смерть, Гонзаго оставался, во всяком случае по званию, естественным опекуном этого ребенка, которого, вероятней всего, уже не было в живых. И в этом качестве он пользовался доходами Невера.
Будь доказана смерть мадемуазель де Невер, он стал бы наследником герцога Филиппа, поскольку вдова последнего, уступив под давлением отца во всем, что касалось брака, проявила твердость и несгибаемость, когда речь зашла об интересах ее дочери. Вступая в брак, она объявила себя вдовой Филиппа де Невера, а кроме того, в брачном контракте записала о рождении своей дочери. Видимо, у Гонзаго были свои резоны согласиться со всем этим. В течение восемнадцати лет он вел поиски, принцесса тоже. Но все их неутомимые старания, хотя побудительные мотивы у них были совершенно противоположными, оставались безуспешны.
Под конец лета 1717 года Гонзаго впервые заговорил о необходимости упорядочить положение и созвать семейный совет, дабы урегулировать все эти финансовые проблемы. Но у него было столько дел, и он был так богат!
Вот вам пример. Все эти рабочие – столяры, плотники, каменщики, землекопы, слесари, – которые на наших глазах входили во двор бывшего дворца Неверов, были наняты принцем Гонзаго. Им предстояло перевернуть дворец вверх дном. То была великолепная обитель, которую с удовольствием украшали и Неверы, унаследовавшие ее от Меркёра, а после Неверов и сам Гонзаго. Дворец состоял из главного корпуса и двух крыльев с пирамидальными аркадами, тянущимися по всему первому этажу, и галереей, доминирующей на втором этаже, галереей, украшенной лепными арабесками, которые заставили бы устыдиться легкие гирлянды дворца Клюни и наголову побивали нижние фризы дворца де Ла Тремуйль. Три большие сводчатые двери, расположенные по центру под стрелкой пирамидальной арки, позволяли видеть перистили, которые Гонзаго восстановил во флорентийской манере, чудесные колонны красного мрамора, увенчанные цветочными капителями и стоящие на широких квадратных цоколях с сидящими по их углам львами. Портал главного корпуса, возвышающийся над галереей, имел два яруса квадратных окон; у боковых крыльев дворца, той же высоты, что и главный корпус, было только по одному ярусу высоких сдвоенных окон; в промежутках между ними на крыше высились четырехгранные выступы наподобие мансард. В углу на стыке главного корпуса и восточного крыла прилепилась чудесная башенка, которую поддерживали три сирены, чьи хвосты обвивались вокруг фигурного опорного выступа. То был маленький шедевр готического искусства, драгоценность из резного камня. Внутреннее убранство, восстановленное с большим знанием дела, выглядело просто великолепно: в Гонзаго тщеславие сочеталось с художественным вкусом.
Задний фасад, выходящий в парк, относился самое позднее к пятнадцатому веку. Он являл собой ряд высоких итальянских колонн, поддерживающих аркады галереи, наподобие тех, что бывают в монастырях. В огромном тенистом парке стояло множество скульптур; с востока, юга и запада он соседствовал с улицами Кенкампуа, Обри-ле-Буше и Сен-Дени.
В Париже не было дворца величественней и пышней. И для того чтобы принц, художник и честолюбец Гонзаго решился разворотить его, имелась весьма серьезная причина. Вот что двигало им.
Как-то, выходя после ужина, регент пожаловал принцу де Кариньяну привилегию создать у себя во дворце огромную биржевую маклерскую контору. Улица Кенкампуа на миг покачнулась на позолоченном основании из хибар. Пошли слухи, что господин де Кариньян имеет право запретить любое распространение акций, ежели они подписаны не у него. Гонзаго возревновал. Дабы утешить его, регент, выходя через несколько дней после ужина, предоставил дворцу Гонзаго монополию обмена акций на товары. То был сказочный подарок. Он сулил золотые горы.
Но прежде следовало освободить место для всех желающих, поскольку все должны будут платить, и притом весьма дорого. И на следующий день после пожалования монополии прибыла армия разрушителей. Первым делом принялись за сад. Статуи занимали место и не приносили дохода, поэтому их убрали. Деревья дохода тоже не приносили, но место занимали, поэтому их вырубили.
Во втором этаже, в комнате, увешанной коврами, к окну подошла женщина в трауре и печально взглянула на творящееся разрушение. Она была красива, но до того бледна, что работники сравнивали ее с призраком. Между собой они говорили, что это вдова покойного герцога де Невера, а теперь жена принца Филиппа Гонзаго. Она долго наблюдала. Перед ее окном рос вековой вяз, на котором зимой и летом каждое утро пели птицы, приветствуя рождение нового дня. Когда старый вяз рухнул под топором, женщина в трауре задернула темные занавеси. Больше в окне она не появлялась.
Были вырублены все тенистые аллеи, в конце которых виднелись клумбы, засаженные розовыми кустами, и огромная античная ваза, царственно стоящая на пьедестале. Клумбы сровняли, розы выкорчевали, вазу утащили и бросили в углу хранилища мебели. Все они занимали место, а место стоит денег. Слава богу, больших денег! Знал ли кто-нибудь, до каких пределов страсть к биржевой игре взвинтит стоимость каморок, которые велел построить Гонзаго? Отныне играть можно было только тут, а играть жаждали все. И плата за сдачу внаем этого барака должна была оказаться не дешевле, чем за сдачу дворца.
Тем же, кто удивлялся этому разгрому или посмеивался, Гонзаго объяснял:
– Через пять лет у меня будет миллиарда два-три, и я куплю дворец Тюильри у его величества Людовика Пятнадцатого, который будет королем, но королем разорившимся.
В то утро, когда мы впервые вступили во дворец, труд разрушения был почти завершен. По периметру парадного двора в три этажа высились клетушки, сколоченные из досок. Вестибюли были преобразованы в контору, а строители заканчивали в саду бараки. Двор был буквально забит наемщиками и покупателями. Ведь именно сегодня можно было войти во владение каморками, сегодня должны были открыться конторы в Золотом доме, как стали уже называть дворец Гонзаго.
