Питер Бёрк
Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг

Полная версия

Переводчик Татьяна Лисицына

Научный редактор Надежда Проказина

Редактор Елена Смолина

Издатель П. Подкосов

Руководитель проекта А. Шувалова

Ассистент редакции М. Короченская

Корректоры Е. Барановская, Е. Чудинова

Компьютерная верстка А. Ларионов

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Peter Burke, 2020

Originally published by Yale University Press.

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2023

* * *

Памяти Эйзы Бриггса, Дэвида Дэйчеса, Мартина Уайта и сассекского проекта по составлению «новой карты учености».

Также посвящается Марии Лусии, которая умеет делать три дела одновременно

Нет ничего лучше, чем знать все.

ПЛАТОН

Превосходить самих себя должны мы –

Иль небеса напрасно нам даны?

РОБЕРТ БРАУНИНГ, АНДРЕА ДЕЛЬ САРТО

Специализация – удел насекомых.

РОБЕРТ ХАЙНЛАЙН

Предисловие и благодарности

На протяжении последних двадцати лет своей работы я периодически обращался к истории знания, опубликовав общий обзор, двухтомную «Социальную историю знания» (A Social History of Knowledge, 2000–2012) и введение в предмет «Что такое история знания?» (What is the History of Knowledge? 2016). Последней по теме стала монография «Изгнанники и эмигранты в истории знания» (Exiles and Expatriates in the History of Knowledge, 2017). Как и книга об изгнанниках, данная работа выросла из общего очерка и превратилась в самостоятельное исследование. Тема привлекала меня давно. Хотя моя собственная математическая и естественно-научная неграмотность снимает вопрос о всестороннем подходе, свойственном полиматам, я долго разделял знаменитый тезис Люсьена Февра и Фернана Броделя: лучшую историю пишет тот, кто выходит за пределы этой науки, хотя бы время от времени.

Во время прохождения трехлетнего курса истории в Оксфорде я интересовался и другими дисциплинами – например, ходил на лекции Гилберта Райла по философии, Роя Харрода по экономике, Дж. Р. Р. Толкина по средневековой литературе, Майкла Аргайла по психологии и, что оказалось самым важным для моего будущего, Эдгара Винда по истории искусств. В аспирантуре я начал заниматься социологией и антропологией, посещать семинары по истории науки, а также семинар Норманна Бирнбаума и Айрис Мёрдок по концепции отчуждения.

Узнав, что новый Сассекский университет будет работать на принципах междисциплинарности, я немедленно подал туда заявление и с 1962 по 1979 год преподавал в Школе европейских исследований, сотрудничая с коллегами – историками искусства, социологами, специалистами по английской и французской литературе. Благодаря накопленному – особенно в Сассексе – опыту я почувствовал, что обязательно должен написать книгу об отдельных ученых и небольших группах, занимающихся не только деталями, но и картиной в целом, а также «переводом» понятий и практик из одной дисциплины в другие.

Мне было приятно находиться, пусть и опосредованно, в компании этих одаренных мужчин и женщин – полиматов, о которых идет речь в этой книге. С некоторыми из них мы были давними знакомыми, порой даже друзьями, а достижения других стали мне известны только в ходе исследования.

Я хотел бы поблагодарить Тарифа Халиди и Джеффри Ллойда за комментарии к главе 1; Вакаса Ахмеда за присланные мне в 2013 году опросник о полиматах и первоначальный вариант его книги; Кристофа Лундгрена, Фабиана Крамера и исследовательскую группу «Две культуры» (Zwei Kulturen) Берлинско-Бранденбургской академии наук за плодотворное обсуждение моих идей; а также Энн Блэр, Стивена Болди, Арндта Брендеке, Криса Кларка, Рут Финнеган, Мируса Фитцнера, Хосе Марию Гарсиа Гонсалеса, Майкла Хантера, Габриэля Йосиповичи, Нила Кенни, Кристель Лейн, Дэвида Лейна, Ханьсун Ли, Робина Милнер-Галланда, Уильяма О'Райли, Улинку Рублак, Найджела Спайви, Марека Тамма и Марианну Турмелен за информацию, советы и справочные данные.

Некоторые мои мысли о полиматах уже были представлены публике в статьях и лекциях^[1]. Я надеюсь, что более полная версия окажется лучше, чем предшествовавшие ей схематичные очерки. Выступление с одними и теми же идеями в разных местах и обстоятельствах часто вело к уточнениям и изменениям. Поэтому я особенно благодарен слушателям моих лекций в Белу-Оризонти, Берлине, Брайтоне, Кембридже, Копенгагене, Энгельсберге, Франкфурте и Готе за их вопросы и комментарии. Я искренне признателен Роберту Бальдоку и Хизер Мак-Каллум из издательства Yale University Press за одобрение моей рукописи, а двум анонимным рецензентам и редактору Ричарду Мейсону – за конструктивные предложения. И, как обычно, благодарю Марию Лусию за внимательное прочтение всей рукописи и мудрые советы.

Введение
Полимат. Кто это?

Говорят, история сурова к полиматам. Одних не помнят вовсе, а других «втискивают в рамки узких, более понятных нам категорий»^[2]. Как мы не раз убедимся в дальнейшем, помнят их либо за что-то одно, либо только за малую часть их разнообразных достижений. Пришла пора восстановить справедливость. В последнее время появляется все больше исследований о таких личностях – возможно, это реакция на нашу культуру, в которой господствует специализация. Автор с благодарностью использовал подобные монографии: это книги не только о гигантах, таких как Леонардо или Лейбниц, но и о почти забытых фигурах вроде Дюмон-Дюрвиля и Уильяма Риса^[3]. Труднее найти общие, обзорные работы, хотя и их число постепенно растет, особенно в части коротких журнальных статей или радиопрограмм^[4].

Предпринимая попытку дать подобный обзор, автор вступает в область культурной и социальной истории знания. Любая отрасль знаний, практическая или теоретическая, заслуживает отдельной историографии. Охотники и собиратели нуждались в самых разнообразных сведениях о мире, чтобы выжить; земледельцев называл «разносторонними» географ Фридрих Ратцель, который сам был полиматом^[5]. Ремесленники, акушерки, торговцы, правители, музыканты, футболисты и многие другие группы людей нуждаются в конкретных знаниях и владеют ими, причем отдельные личности – на очень высоком уровне. В последние годы термин «полимат», раньше применявшийся только в отношении ученых, распространился на людей, чьи достижения простираются от спорта до политики.

Определения

В специальной сетевой дискуссионной группе им, например, было дано такое определение: «полимат – это человек, интересующийся и занимающийся многими предметами»^[6]. Однако в этой книге мы сосредоточимся все-таки на академическом знании, которое ранее именовалось «ученостью». Речь пойдет об ученых, чьи интересы были энциклопедическими в изначальном смысле слова, то есть охватывали полный круг знаний предмета или его существенный сегмент.

По этой причине из списка были исключены два предпринимателя: Илон Маск, получивший ученые степени по экономике и физике, прежде чем основать Tesla и другие компании, и Сергей Брин, изучавший математику и программирование, а затем основавший Google вместе с другим специалистом по информатике, Ларри Пейджем. Я также сомневался, стоит ли писать о таком разностороннем человеке, как Джон Мейнард Кейнс, поскольку многие его интересы выходили за пределы академического знания. Друг Кейнса, Леонард Вулф, писал, что тот был «университетским преподавателем, чиновником, биржевым спекулянтом, бизнесменом, журналистом, писателем, фермером, арт-дилером, государственным деятелем, театральным антрепренером, библиофилом и освоил еще полдюжины прочих профессий». Сам Кейнс отмечал, что «хороший экономист должен обладать редким сочетанием талантов. Он должен достигнуть высокого уровня в нескольких областях и объединять в себе те качества, которые нечасто встречаются вместе. Ему – в той или иной степени – нужно быть математиком, историком, государственным деятелем, философом». По этому критерию, не говоря уже про интерес ко многому из того, чем занимался Исаак Ньютон, Кейнс, безусловно, отвечает нашим требованиям^[7].

В следующих главах пойдет речь о нескольких знаменитых писателях, в частности Гёте, Джордж Элиот, Олдосе Хаксли и Хорхе Луисе Борхесе, но они были выбраны главным образом потому, что писали не только художественные произведения. В список попал и Владимир Набоков, но не как автор «Лолиты», а как литературный критик, энтомолог и автор книг по шахматам, в то время как Август Стриндберг интересует нас как историк культуры, а не драматург. И напротив, Умберто Эко появится на страницах этой книги как ученый, который писал романы.

Дисциплины

Если мы говорим о полимате как о человеке, овладевшем несколькими научными дисциплинами, то возникает вопрос: что есть дисциплина? История академических дисциплин носит двоякий характер – институциональный и интеллектуальный. Термин «дисциплины» во множественном числе является производным от слова «дисциплина» в единственном; это слово, в свою очередь, произошло от латинского глагола discere, «учиться», в то время как слово disciplina было переводом древнегреческого askesis – «обучение» или «упражнения». В классической Античности в представление об образовании-дисциплине в той или иной степени входили как минимум четыре сферы человеческой деятельности: атлетика, религия, война и философия. Люди учились под руководством мастера (становясь «учеником» – discipulus по-латыни, disciple в современном английском) и, усвоив знания, практиковали своеобразный аскетизм – самоконтроль в отношении тела и ума.

Со временем слово «дисциплина» стало относиться к конкретной области знаний. В Древнем Риме наука о молниях и громе называлась disciplina etrusca, поскольку именно этруски хорошо разбирались в этих небесных явлениях. В V веке Марциан Капелла писал о семи дисциплинах, известных также как «семь свободных искусств»: грамматике, логике, риторике, арифметике, геометрии, музыке и астрономии. Разделение знания на отдельные дисциплины подразумевало организацию, институционализацию и, разумеется, начало долгого процесса специализации^[8]. Чтобы избежать проецирования более поздних представлений на прошлое, я пишу о магии как о дисциплине, когда речь идет о XVI – XVII столетиях, а термины «биология», «антропология» и т. д. стараюсь употреблять только применительно к тем периодам, когда эти слова уже вошли в обращение.

Задачу историка осложняет и то, что критерии, позволяющие назвать ученого полиматом, менялись на протяжении последних шести столетий. По мере того как старые дисциплины распадались на более мелкие, размывалось само понятие «много», и планка, соответственно, снижалась. В современных статьях полиматом могут назвать ныне здравствующего человека, который внес оригинальный вклад в две науки, например экономику и юриспруденцию. Сколь бы странным ни казалось, что два – это много, способность одновременно преуспевать в двух направлениях интеллектуальной деятельности теперь считается большим достижением^[9].

Цели и методы

Исследование основано преимущественно на просопографии, коллективной биографии группы из пятисот человек, которые жили и работали на Западе с XV по XXI век (их имена перечислены в Приложении). Что характерно, «просопография ученых» была одним из «страстных увлечений» Пьера Бейля, видного полимата XVII столетия^[10]. Несмотря на подчеркнутый интерес именно к коллективной биографии, автор нечасто прибегает к статистике. Хотя в книге будет отмечено соотношение мужчин и женщин, представителей духовенства и светских лиц в выбранной группе, на многие вопросы невозможно дать четкий количественный ответ.

Трудности возникают даже при попытке отнести того или иного полимата к католикам или протестантам. Из католичества в протестантизм перешли Себастьян Мюнстер и Филипп Меланхтон. К числу протестантов, обратившихся в католическую веру, относятся Лука Голштениус, Кристина Шведская, Петер Ламбек и Нильс Стенсен, в то время как Юст Липсий долго не мог определиться, переходя из одного вероисповедания в другое. Бенито Ариас Монтано формально был католиком, но, по-видимому, принадлежал к тайной секте, «Семье Любви». Жан Боден, возможно, принял иудаизм. Джордано Бруно, похоже, создал свою собственную религию. Исаак Ньютон формально принадлежал к англиканской церкви, но не верил в Святую Троицу.

Помимо обобщений, книга содержит разбор отдельных примеров. Большое внимание в ней уделено гигантским фигурам, «исполинам эрудиции», говоря словами голландца Германа Бургаве, который жил на рубеже XVII и XVIII столетий и сам внес вклад в медицину, физиологию, химию и ботанику. В небольших очерках о полиматах второго ряда речь пойдет об их особенностях и путях в науке.

Но какими бы примечательными ни были отдельные персонажи, эта книга – не просто портретная галерея. Она претендует на большее. Каждый портрет нуждается в «раме», будь то сравнение с другими или, что требуется чаще, помещение в общий контекст. Одна из главных задач исследования заключается в описании интеллектуальных и социальных тенденций с целью выяснить, какие формы общественной организации и особенности интеллектуального климата являются благоприятными для полиматов, а какие, наоборот, не способствуют их успехам. Необходимо установить, где и когда научная любознательность поощрялась или подавлялась. Последнее чаще происходило по религиозным причинам, примером чего служит знаменитое высказывание святого Августина, который порицал «желание рыться в тайнах природы», поскольку знание их «не принесет никакой пользы, но люди хотят узнать их только, чтобы узнать»^[11]. Но и Августину была знакома радость познания (rerum cognoscione laetitia)^[12].

Таким образом, связующая нить истории, изложенной в книге, сплетена из противоположных, но взаимосвязанных сюжетов: специализации и синтеза. Как правило (если не всегда), будет ошибкой сводить историю к простому линейному сюжету. Многие важные тенденции сопровождались движением в обратном направлении. Развитие организованной специализации довольно долго сосуществовало с противоположным по сути, но столь же организованным стремлением к междисциплинарности. По мере того как развивалась специализация интеллектуального труда, даже полиматы становились своего рода специалистами. Их часто называют «генералистами», поскольку их специальностью было общее знание или, по крайней мере, объединение знаний из нескольких областей. Заметный вклад полиматов в историю познания состоял в том, что они видели связи между сферами, отделившимися друг от друга, и подмечали то, что специалисты, остававшиеся в рамках конкретных дисциплин, видеть не могли. С этой точки зрения они напоминают тех ученых, которые добровольно или вынужденно покинули свою родину и перебрались в места с другой культурой знаний^[13].

Большое внимание в книге уделяется выживанию полиматов в культуре растущей специализации. Можно было ожидать вымирания этого «вида» в XVIII, XIX или, наконец, XX столетии, но он продемонстрировал потрясающую живучесть. Чтобы объяснить подобную стойкость, нужно изучить «среду обитания вида», его культурную нишу, которой часто, но не всегда, являются университеты. Сами университеты то благоприятствовали полиматам, то совсем наоборот. Некоторые из таких ученых выбирали карьеру за пределами университетских стен, поскольку она давала больше свободы. Другие переходили с факультета на факультет, с кафедры на кафедру, словно протестуя против ограниченности конкретных дисциплин. Как мы увидим, лишь немногие университеты были достаточно гибкими, чтобы допускать подобные перемещения.

На персональном уровне важен вопрос о том, что двигало этими людьми. Была ли это простая, но всепоглощающая любознательность, то самое августианское «только чтобы узнать», или что-то еще лежало в основе того, что политолог Гарольд Лассуэлл в своих мемуарах назвал «страстью к всезнанию»?^[14] Что заставляло их переходить от одной науки к другой? Быстрая потеря интереса или невероятная степень открытости ума? Где полиматы находили время и силы для своих разносторонних занятий? На что они жили?

Типы полиматов

К различиям между типами полиматов мы будем возвращаться на этих страницах не один раз. Думается, будет полезно охарактеризовать некоторых из них как пассивных (в противоположность активным), ограниченных (в противоположность многопрофильным) и последовательных (в противоположность симультанным). Под пассивными я подразумеваю людей, которые, как кажется, знают обо всем на свете, но не создали ничего (или, во всяком случае, ничего нового). На границе между пассивными и активными стоят сторонники синтеза и систематизации знаний типа Фрэнсиса Бэкона или Огюста Конта. «Ограниченный полимат» – очевидный оксюморон, но необходим какой-то термин для обозначения тех ученых, которые занимаются несколькими связанными между собой дисциплинами в поле гуманитарных, естественных или социальных наук. На страницах этой книги мы будем называть их «кластерными».

Ученых, занимавшихся несколькими науками более или менее одновременно, можно противопоставить тем, кто переходил от одной дисциплины к другой на протяжении своей интеллектуальной жизни и кого мы условно назовем «последовательными» (по аналогии с теми, кто практикует последовательную полигамию). Один из них, Джозеф Нидем, начал свою автобиографию с вопроса: «Как случилось, что биохимик превратился в историка и синолога?»^[15] Удовольствие, связанное с написанием этой книги, в немалой степени состояло именно в отслеживании подобных поворотов, а также в попытках разобраться, чем они были вызваны.

Еще одна возможная типология выделяет всего два типа полиматов: ученый «центробежного» типа, накапливающий знания и не задающийся при этом вопросом о взаимосвязях между ними, и ученый «центростремительного» типа, верящий в единство знания и пытающийся свести его отдельные части в большую систему. Первая группа получает удовольствие – или, наоборот, страдает – от всепоглощающей любознательности. Представители второй группы очарованы (кто-то скажет – одержимы) тем, что один из них, Генрих Альстед, назвал «красотой порядка»^[16].

Делению на «центробежных» и «центростремительных» вторит предложенное Исайей Берлином в знаменитой лекции о Толстом разграничение между теми, кого он (вслед за древнегреческим поэтом Архилохом) назвал «лисами», знающими «многое», и «ежами», знающими «что-то одно, но важное»^[17]. Это разграничение не должно быть слишком резким, что признавал и сам Берлин, говоря о Толстом как о «лисе», который считал, что ему следовало быть «ежом». Большинство полиматов (если вообще не все) на этой шкале окажутся где-то между двумя крайними точками, и многих из них тянуло (и тянет) в обоих направлениях – так создается творческое напряжение между центробежными и центростремительными силами.

Возьмем Иоганна Иоахима Бехера, немецкого врача XVII столетия, ставшего математиком, алхимиком и советником императора Леопольда I по тем вопросам, которые мы сейчас называем экономической политикой. На языке своего времени Бехер был прожектером, человеком с амбициозными и часто нереалистичными замыслами, включавшими в себя превращение песка или свинца в золото. «Он публиковал работы по химии, политике, торговле, универсальному языку, дидактическому методу, медицине, моральной философии и религии». Интересы Бехера кажутся центробежными, но, как предполагают сейчас, их связывала воедино идея круговорота в природе и обществе^[18].

Мифология полиматов

Познания отдельных полиматов преувеличивались столь часто и до такой степени, что мы можем говорить о мифологии данного «вида». Часто их описывали как людей, обладающих неким абсолютным знанием, а не просто овладевших академическим багажом определенной культуры. Такие описания восходят к очень давним временам. Средневековый поэт Джон Гауэр именовал Одиссея «ученым мужем, познавшим всё на свете». Иезуита XVII века Афанасия Кирхера называли «последним человеком, знавшим всё»^[19]. К более поздним претендентам на это звание относятся преподаватель Кембриджского университета Томас Юнг, американский профессор Джозеф Лейди и, из самых близких к нам по времени, итальянский физик Энрико Ферми, которого современники неоднократно характеризовали подобным образом, хотя, как говорится в недавно вышедшей биографии, «его познания в науках за пределами физики были поверхностными, а представления об истории, искусстве, музыке и многом другом – мягко выражаясь, ограниченными»^[20]. Столь распространенное использование прилагательного «последний» подчеркивает необходимость исследования, охватывающего, подобно нашей книге, длительный период времени.

Чуть более скромен подзаголовок к сборнику эссе Умберто Эко, вполне подходящий для почитателя Хичкока: «человек, который знал слишком много»^[21]. То же самое говорили про специалиста по информатике и криптоаналитике Алана Тьюринга и натурфилософа Роберта Гука. Сходным образом по отношению ко многим полиматам употребляли фразу «последний человек эпохи Возрождения» – так характеризовали, например, философа Бенедетто Кроче и специалиста по поведенческим наукам Герберта Саймона. Биохимика-синолога Джозефа Нидема называли «ренессансным человеком XX века», а литературного критика Джорджа Стайнера – «очень сильно запоздавшим человеком Возрождения». Гука именовали «лондонским Леонардо», Павла Флоренского – «неизвестным русским да Винчи», а о Гарольде Лассуэлле говорили как о «Леонардо бихевиоризма», который был «в своей науке настолько близок к человеку эпохи Возрождения, насколько это возможно для ученого-политолога»^[22]. Термин «женщина эпохи Возрождения» тоже широко использовался в самых разных областях, от музыковедения до сексологии^[23].

Примеры словоупотребления, приведенные на предыдущих страницах, укрепляют миф о гении-одиночке, достигшем всего самостоятельно, как в знаменитой истории из детства Блеза Паскаля, заново «открывшего» геометрию без помощи книг и наставников. Некоторые полиматы действительно были одинокими, а Леонардо даже более, чем все остальные, однако в юности он был очень популярен при миланском дворе. Джамбаттиста Вико, которого часто описывают как одинокого и замкнутого человека, вел вполне светскую жизнь в Неаполе, по крайней мере, в молодые годы. Маленькие сообщества часто стимулируют творческую активность своих участников, и некоторые идеи, которыми впоследствии прославились полиматы, возможно, родились именно во время обсуждений и споров, описанных в восьмой главе^[24]. Как бы там ни было, если бы я не считал, что многие полиматы внесли колоссальный вклад в мир знаний, то никогда бы не написал эту книгу.

В дальнейшем мы обсудим (или хотя бы упомянем) немало достижений и открытий, но эта книга – не только история успеха. Большие знания даются дорогой ценой. В некоторых случаях для тех, кого современники называли шарлатанами (о них речь пойдет ниже), такой ценой была поверхностность. Представление о том, что полиматы – мошенники, бытует уже очень давно, по меньшей мере со времен Древней Греции, когда Пифагора объявили обманщиком. Живший в XVII веке епископ Гилберт Бёрнет, обладавший достаточно широкими интересами, чтобы судить по своему опыту, писал: «Очень часто те, кто занимаются сразу многими вещами, слабы и поверхностны во всех них»^[25]. В других случаях мы видим то, что можно назвать синдромом Леонардо, – распыление сил и энергии, из-за которого блестящие проекты оказываются брошенными или незаконченными.

В книге пойдет речь о Европе и обеих Америках с XV столетия и до наших дней. Она начинается с uomo universale эпохи Возрождения, но основное внимание в ней уделено долгосрочным последствиям того, что можно назвать двумя кризисами учености, первый из которых пришелся на середину XVII, а второй – на середину XIX века. Оба были связаны с широким распространением книг (пока еще рано говорить о долгосрочных последствиях третьего кризиса, вызванного цифровой революцией). Все три кризиса привели к тому, что можно назвать информационным взрывом – как в смысле стремительного распространения знаний, так и в смысле их фрагментации. Позже будет рассмотрена и реакция на фрагментацию.

Дабы напомнить читателю, что полиматы процветали не только на современном Западе, в следующей главе приводятся краткие сведения о некоторых многосторонних ученых – от древних греков до полиматов конца Средневековья, с вкраплениями из истории Китая и исламского мира. Эта глава потребовала от автора выхода из зоны интеллектуального комфорта, но если пишешь о полиматах, нужно быть готовым браться за то, в чем ты совсем не силен.