Питер Акройд
Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия

10
Винтики и шестеренки

Король Эдуард VII внезапно умер посреди конституционного кризиса, пробыв на престоле всего-то девять лет. С виду крепкий 68-летний монарх болел уже много месяцев; жизнь, полная излишеств, подточила его здоровье. Поскольку его недуг не афишировался, смерть короля в мае 1910 года застала страну врасплох.

Асквит выражал чувства многих своих сограждан, когда говорил, что «потрясен» известиями о кончине Эдуарда. Толпа людей молча стояла за оградой Букингемского дворца, а к гробу монарха в Вестминстер за два дня пришло более 400 тысяч человек. Устроители похорон хотели сделать прощание как можно более демократичным, так что представители знати, желавшие отдать последние почести, вынуждены были стоять в одной очереди с простыми людьми. Англия очевидно изменилась с похорон Виктории почти десятилетие назад; толерантный и раскованный Эдуард казался своим подданным куда более досягаемым, чем его мать. Газеты прославляли почившего короля как «очень типичного англичанина, умеренного в своих вкусах и привычках», опуская тот факт, что в удовлетворении тех вкусов он умеренностью не отличался. Эдуард был первым «обыкновенным» английским монархом в глазах своих подданных. Его также можно считать одной из звезд новой культуры популярных личностей, созданной все более набирающей обороты массовой прессой. Этим можно объяснить, почему, по словам одного министра, «горе и ощущение личной потери» в стране были «глубже и острее, чем когда умерла королева Виктория». Однако в общественных проявлениях чувств ощущалась не только печаль, но и страх перед будущим. «Дела у нас теперь идут от плохого к худшему», – заметил один член парламента от консерваторов.

Новый король, Георг, был «убит горем и ошеломлен» смертью человека, которого называл «лучшим из отцов». В юности второй сын Эдуарда пошел служить на флот офицером, а после смерти своего старшего брата в конце правления Виктории стал вторым в ряду наследования, и его морская карьера внезапно закончилась. Последовали брак, дети, сжатый курс конституционной истории и поездки по империи, хотя последние два пункта Георгу отнюдь не нравились, ибо он питал отвращение к заграничной еде и не интересовался книгами.

Невысокий, с вывернутыми внутрь коленями, Георг был скромным семьянином. Характер его сложился на флоте. Несмотря на образ жизни обычного английского сквайра, мыслил и говорил он как флотский офицер – громогласно, хрипло и прибегая к соленым шуточкам. Он унаследовал голубые глаза и светлые волосы отца, но ему недоставало Фальстафовой фигуры, энергичности и добродушия Эдуарда, равно как и его страстного интереса к высшему обществу и континентальной дипломатии. Спустя считаные недели после восшествия на престол Георг велел умерить роскошное убранство Букингемского дворца; он также решил свести к минимуму щедрые публичные банкеты, поскольку они плохо сочетались с его слабым пищеварением. Георг намеревался восстановить атмосферу простоты, серьезности и семейности, характерную для английского двора времен его бабушки. Бывало, что меланхолия короля рассеивалась во время публичных мероприятий, и в близком кругу он иногда выходил из себя, но никогда не действовал импульсивно. Для внешнего мира Георг вел частный и закрытый образ жизни, занимаясь исключительно охотой и коллекционированием марок, но уже само пристрастие его к этим занятиям говорило об упрямстве и любви к порядку.

Уроки истории, прослушанные Георгом в юности, никак не могли подготовить его к политическому кризису, с которым он столкнулся после коронации. Асквит подначивал короля пригрозить консервативной палате лордов введением новых пэров-либералов, если они не примут закон, ограничивающий их же власть. Откажись Георг это сделать, и Асквит уйдет в отставку и поедет по стране. Как прирожденный тори, монарх испытывал инстинктивную антипатию к либеральному правительству; он терпеть не мог этого «проклятого» Ллойд Джорджа и рассматривал Асквита как «не совсем джентльмена». И все-таки, вопреки собственному чутью, согласился на требования премьер-министра: встать на сторону «пэров против народа» казалось слишком опасным в условиях, когда в стране все больше проявлялось неравенство. В дальнейшем Георг будет считать, что совершил ужасную ошибку, и винил Асквита в использовании его неопытности.

Ранние годы правления Георга окажутся непростыми и жаркими. Между 1910 и 1914 годами английское общество и экономика находились на грани катастрофы, а народ охватило бурление и брожение. Либеральное правительство меньшинства (и политическая система в целом) оказались бессильны перед лицом новых проблем и требований прогресса. «В 1910 году, – писал историк Джордж Данджерфилд в вышедшей в 1935 году книге «Странная смерть либеральной Англии», – огонь, долго тлевший в сознании англичан, вдруг воспылал так, что к концу 1913 года либеральная Англия превратилась в золу».

* * *

Первый из социально-политических пожаров, о которых говорил Данджерфилд, разгорелся в 1910 году в форме забастовок и распространился по стране. The Times описывала стачки как «беспримерные по характеру» из-за их охвата и интенсивности. Рабочие по всей Англии складывали инструменты. Большинство боролось за улучшение условий труда, другие требовали повышения зарплаты, уровень которой сильно упал относительно стоимости товаров. Недовольство вызывали и «новолиберальные» социальные реформы, не сумевшие сколько-нибудь значимо остановить обнищание людей. «Какой-то колдовской морок», как выразился Рамсей Макдональд, «охватил весь трудовой люд» на протяжении 1910 года. Сотни тружениц лондонских фабрик без предупреждения оставили работу и вышли на улицы. Забастовщицы кричали, пели и призывали других рабочих присоединиться к протесту.

В 1911 году количество стачек увеличилось, забастовочное движение окрепло. Конфликты разгорелись в портах, шахтах и на железной дороге. «Каждый день закрывается все больше предприятий, – писал Остин Чемберлен, сын Джозефа и лидер протекционистского крыла альянса юнионистов. – Все больше поездов сходят с рельсов. Весь аппарат жизни нации медленно останавливается». Асквит использовал похожую метафору, когда говорил о «суровом испытании для всего общественно-политического механизма». Похоже было, что общество и экономика, в норме функционировавшие независимо от контроля правительства, стоят на грани коллапса. Подавляющее большинство тред-юнионистов и парламентариев-лейбористов не хотели заменять существующий механизм на другую, социалистическую модель, но они желали, чтобы правительство действительно гарантировало рабочим более высокий процент от доходов предприятий. Государственное вмешательство, говорил Макдональд, должно происходить в интересах всего народа. Однако многие либералы считали, что подобные меры категорически противоречат подходу laisser-faire к политике и экономике; к тому же, вводя подобные меры, они рискуют подкрепить идеи о перераспределении не только доходов, но и благосостояния вообще – через прогрессивные налоги на доходы, собственность и ценные бумаги или даже через прямолинейное распределительное социалистическое законодательство. Народный бюджет, допустим, – это шаг в направлении реформ, но Ллойд Джордж задумывал его как защиту против социалистов, а не как поощрение «антилиберальной» идеологии.

Правительству Асквита пришлось импровизировать в ответ на забастовки, при этом не имея преимущества в виде парламентского большинства. Кабинет протестировал разные стратегии, претерпевшие разные виды поражения. Черчилль, получивший повышение и занявший пост министра внутренних дел в 1910 году, пытался загнать забастовщиков обратно на работу, послав против них армейские части. Когда в Ливерпуле начались бунты, солдаты открыли огонь по протестующим, и два человека погибли. Король Георг видел ситуацию «скорее революцией, чем забастовкой» и считал, что правительству следует прибегнуть к более драконовским мерам. Английская политическая элита начинала паниковать.

Когда лейбористы в палате общин раскритиковали применение правительством силы, Асквит попытался действовать законодательным путем. Один предложенный кабинетом закон гарантировал минимальное жалованье для шахтеров, другой давал право профсоюзам формировать фонды для политических целей. Этого, однако, оказалось недостаточно, чтобы утихомирить забастовщиков, включая железнодорожных рабочих. В 1911 году правительство решило разыграть свою самую сильную карту и отправило Ллойд Джорджа посредником для заключения соглашения между железнодорожниками и их работодателями. Канцлер имел славу «человека из народа» и позиционировался как его «заступник». «Он играет на людях за столом, – писал секретарь Асквита, – словно берет аккорды на музыкальном инструменте… пока не получается настоящая гармония». Искусное красноречие Ллойд Джорджа возымело действие, и соглашение было достигнуто, однако на следующий год он не смог повторить свой успех и примирить бастующих докеров и их хозяев. После этой неудачи правительство воздерживалось от прямого вмешательства в производственные конфликты, и стачечное движение продолжалось со все возрастающей интенсивностью. Теперь ежегодно вспыхивало более тысячи протестов, в которые вовлекались больше полутора миллионов рабочих – в восемь раз больше, чем это было при Эдуарде.

В долгосрочной перспективе забастовки пошли на пользу и профсоюзам, и рабочему классу в целом. Членство в профсоюзах выросло вдвое к 1914 году по сравнению с 1906-м, а рабочие начали осознавать свою силу. Вместе с подъемом Лейбористской партии стачки ясно показали правительству и правящей прослойке вообще, что место в самом низу общества, предназначенное трудовому населению в викторианской Англии, неприемлемо для рабочих нового века. Они требовали большей доли в результатах своего труда и готовы были активно действовать в случае отказа.

* * *

Второй социально-политический пожар этого периода устроили женщины, требующие избирательного права. С середины XIX века суфражистское движение добивалось расширения права голоса, надеясь, что это приведет к изменениям в плачевном положении женщин. Дамы из среднего класса викторианской Англии не могли получить высшее образование и заниматься профессиональной деятельностью, а оплату труда в тех немногих областях, где они могли реализоваться, сильно занижали по сравнению с мужчинами. Женщины из низов нанимались на фабрики в качестве работниц ручного труда с ограниченными правами либо оставались дома и рожали детей – иногда до десяти.

Требования избирательного права для женского населения с порога отвергались верхушкой викторианского политического истеблишмента, опасавшегося, что это начало конца мужской гегемонии. Эдвардианская элита тоже нисколько не сочувствовала суфражисткам. И все-таки участие женщин в политических процессах в начале XX века возросло. Дамам позволили служить в местных администрациях, голосовать на местных выборах и даже становиться мэрами. Причина, по которой женщин допустили к власти на местах, проста: там занимались исключительно хозяйственными делами, «естественной сферой деятельности» женщин. К концу правления Эдуарда у женщин из среднего класса также появился некоторый доступ к высшему образованию (хотя они по-прежнему не могли получить диплом) и некоторым профессиям, вроде учительницы или медсестры.

Многие так называемые бойкие женщины начали жаловаться на ограничение профессиональных возможностей, неравные права в браке и недостаток сексуальной свободы. Расцветающая женская уверенность в себе находила выражение в увлечении новыми динамичными видами спорта – теннисом, роликовыми коньками, велосипедами, а также через новую женскую моду. Углы и изгибы ушли прочь, им на смену пришли наряды более свободного прямого кроя; сдержанные оттенки сменились яркими цветами. Один журналист-мужчина замечал: «В викторианской Англии женщина была символом невинности, милым созданием наподобие котенка, не имеющим отношения к мирским делам. Теперь же она осознает себя и свой пол и рушит тюремные решетки обстоятельств».

Нет ничего удивительного в том, что суфражистское движение при Эдуарде стало и более обширным по охвату, и более радикальным по характеру. В 1903 году великолепный оратор Эммелин Панкхёрст вместе с дочерьми Кристабель и Сильвией основала Женский социально-политический союз. Он значительно отличался от других суфражистских организаций. «Мы решили открыть доступ в него исключительно для женщин, – заявляла Панкхёрст, – чтобы абсолютно освободиться от влияния других партий и находить удовлетворение только в действиях. “Дела, а не слова” – таков наш девиз». Когда Daily Mail насмешливо назвала их suffragettes^[29], суфражетками, они уверенно приняли прозвище и изменили его на suffragets, используя английский глагол to get – получать, как бы подчеркивая, что они твердо намерены получить право голоса. При этом суфражистки вовсе не хотели «получить» избирательное право для всех без исключения женщин, без учета классовой принадлежности и состоятельности, поскольку в этом отказано было и мужчинам. Они лишь требовали, чтобы пол как таковой перестал быть критерием отбора избирателей. Их ключевая цель заключалась в утверждении самого принципа равноправия, и пусть при таком раскладе право выбора получили бы лишь домовладелицы из среднего класса – зато на равных с мужчинами условиях.

Ко времени коронации Георга в 1910 году Женский союз накопил существенные ресурсы, увеличилось количество сестринских суфражистских обществ. Однако даже такой значительный рост движения за избирательное право не привел к какому-либо значимому влиянию на парламент. Несколько законопроектов о наделении женщин избирательным правом были последовательно внесены независимыми членами парламента, но ни один не прошел через палату общин. Некоторые завсегдатаи задних скамей открыто насмехались над идеей голосующих дам, тогда как ведущие политики той эпохи разошлись во мнениях по вопросу. Асквит полагал, что женская «сфера – это не сутолока и пыль политики, а круг общественной и домашней жизни». Его жена и дочь, вследствие аристократического происхождения не нуждавшиеся в праве голоса ради политического влияния, разделяли его презрительное отношение к «юбочной политике», и физически отстраняли протестующих суфражисток, пытавшихся пробиться к ним. Король в этом же духе клеймил суфражисток как «ужасных женщин». Впрочем, Бэлфур и Ллойд Джордж выражали осторожное сочувствие, а некоторые парламентарии-лейбористы открыто выступали в защиту женского избирательного права, хотя партия как таковая имела амбивалентную позицию по вопросу.

Поскольку палата общин не реагировала на их требования, суфражистки решили действовать напрямую. Они прерывали политические собрания вопросами из зала и совершали попытки нарушать работу парламента. 18 ноября 1910 года тысячи суфражисток вышли на площадь перед парламентом, где их встретила полиция. Черчилль велел офицерам держать протестующих подальше от парламента любой ценой, и этот приказ обернулся множественными случаями побоев, грубого обращения и арестов женщин. Панкхёрст привлекли к суду за подстрекательство к мятежу, но она в итоге превратила процесс в трибуну, где анатомически препарировала бессмысленный и бестолковый отказ правительства дать женщинам избирательное право. События Черной пятницы и его последствия обеспечили суфражисткам поддержку по всей стране.

Начиная с 1911 года движение приобрело более воинственный характер. Активистки поджигали почтовые ящики, приковывали себя цепями к оградам, разбивали окна магазинов и мужских клубов, уничтожали уличные клумбы и резали обивку мягких сидений в вагонах поездов. Они рисовали граффити на общественных зданиях и портили картины, где женщины представали объектами мужских желаний. Не все суфражистки одобряли подобную тактику, но Панкхёрст была убеждена, что насилие – единственный способ. С 1913 года суфражистки начали устраивать поджоги, подпалив в общей сложности 350 зданий за полтора года в ходе скрупулезно организованной кампании. Лидеры движения выдавали поджигательницам инструкции и горючие материалы, а те изготовляли примитивные бомбы и оставляли их в значимых общественных местах. Некоторые приспособления так и не взрывались, другие же причиняли зданиям немалый ущерб – в том числе дому Ллойд Джорджа.

4 июня 1913 года Эмили Дэвисон подарила кампании суфражисток самый мощный символ движения. Выбежав на скаковой круг во время скачек на Эпсом Дерби, она попала прямо под копыта лошади, принадлежавшей королю Георгу, и через четыре дня умерла в больнице. Некоторые историки предполагают, что она планировала зацепить на сбруе флаг суфражисток, но есть и серьезные подозрения, что она просто жаждала мученичества. «Вновь разыграть трагедию распятия для грядущих поколений, – писала Дэвисон в одной газетной заметке, – это последняя, непревзойденная жертва Милитантки». Сразу после смерти Дэвисон суфражистки объявили ее мученицей; на похороны пришло более 50 000 человек.

Слабое либеральное правительство вновь оказалось на нехоженой территории; как и в предыдущем случае, чутье подсказывало им ответить силой. Асквит посадил в тюрьму около 1000 активисток, отказав им при этом в статусе политзаключенных. Это заставило многих из заключенных женщин объявить голодовку. Боясь, что, умерев в тюрьме, они тут же станут народными святыми, правительство настояло, чтобы их привязывали к стулу и насильно кормили через трубку, вводимую в нос и горло.

Такое обращение с арестантками вызвало ярость в обществе. Недавно избранный от лейбористов Джордж Лансбери сказал Асквиту в палате общин: «Вы не достойны даже презрения… вы войдете в историю как человек, пытавший невинных женщин». Премьер-министр, как всегда, ответил на критику законодательно, совершенно так же, как в случае с недавними забастовками. Он провел закон, который запрещал насильное кормление в тюрьме и разрешал временно отпускать ослабленных голодающих домой для восстановления здоровья, чтобы затем вернуться и отбывать срок дальше. Закон получил прозвище Акт «Кошки-мышки», что как бы намекало на пристрастие котов к играм с будущей жертвой, а либералы дополнили его контрпропагандистской кампанией. Суфражистки изображались в прессе не как массовое движение с популярной политической повесткой, а в карикатурном виде – как малочисленная группка богатых, неуравновешенных, эксцентричных дам, намеренных ниспровергнуть закон и порядок.

Часть историков ратует за то, что действия правительства в краткосрочной перспективе оказались эффективны: к началу 1914 года воинственность суфражисток существенно угасла. В то же время правительственные репрессии вызвали много сочувствия к суфражисткам, не говоря уже о том, что они обеспечили их делу бесценный общественный резонанс. С современной точки зрения в глаза бросается именно жестокость и близорукость либералов. «Те, кто будут изучать историю движения, – предсказывала Эммелин Панкхёрст, – подивятся слепоте, которая заставила правительство упрямо сопротивляться такой простой и очевидной мере справедливости».

11
Оранжевая карта

Репрессивный ответ правительства на требования суфражистского движения подпитывал в основном мужской шовинизм, но кроме того, немалую роль мог сыграть тот факт, что женщины затеяли свою кампанию в период беспрецедентного социального хаоса, когда сформированная меньшинством администрация Асквита постоянно чувствовала себя в осаде. Между 1910 и 1914 годами по всей стране гремели забастовки, а в 1912-м третий пожар эпохи разгорелся в Ирландии.

Ирландия входила в Соединенное Королевство Великобритании и Ирландии номинально наравне с Англией, но de facto Британия веками обращалась с ней как с колонией. Союз между государствами заключили в 1800 году, после того как Объединенное ирландское восстание против британского господства было жестоко подавлено, а членов ирландского независимого парламента подкупили, чтобы те поддержали Акт об унии. Парламент в Дублине распустили, и с тех пор выборные ирландские аристократы заседали в Вестминстере. Британцы продолжили править в стране, но теперь через лорда-наместника, обретавшегося в Дублинском замке.

Ни Уния 1800 года, ни колониальная администрация не снискали любви ирландского народа, и то же можно сказать о собственно деятельности властей – карательной в любой области – на протяжении всего XIX века. Три десятилетия ушло у Британии на то, чтобы выполнить обещание и отменить законы против папистов и нонконформистов, дискриминирующие католическое большинство населения. Реакция правительства на неурожай картофеля в 1840-х, повлекший более миллиона смертей от голода и болезней и вынудивший еще один миллион человек эмигрировать, была и некомпетентной, и безразличной, чтобы не сказать – откровенно жестокой. В первой половине XIX века большинство населения Ирландии поддерживало движение Дэниела О’Коннела за отмену Унии, а во второй половине столетия поставляло в Вестминстер членов парламента, агитировавших за ирландское самоуправление.

После выборов 1910 года либеральное правительство меньшинства напрямую зависело от голосов Ирландской парламентской партии (ИПП), возглавляемой Джоном Редмондом. Редмонд выставил ценник за поддержку: он настаивал на автономии Ирландии внутри Унии через организацию парламента в Дублине для решения «местных» вопросов. Либеральное правительство согласилось на сделку как по принципиальным, так и по прагматическим соображениям. Партия выступала за введение самоуправления в Ирландии с тех пор, как в 1885 году идеей проникся Гладстон; он же сделал ИПП своими союзниками. Две попытки Гладстона провести закон о самоуправлении – в 1886 и 1893 годах – саботировала консервативная палата лордов, но теперь, когда Парламентским актом 1911 года лорды лишались права вето, задача облегчалась. В 1912 году Асквит объявил о намерении правительства вынести на обсуждение третий законопроект о самоуправлении Ирландии.

Однако протестанты Ольстера, сторонники Унии, вместе с горсткой парламентариев-лоялистов^[30] в Вестминстере рьяно противились предложенному законопроекту, аргументируя это тем, что самоуправление позволит католическому большинству задавить их. Сопротивление было особенно сильным в четырех северо-восточных графствах Ольстера, где большинство населения составляли протестанты. Они защищали Унию, гарантировавшую им экономическое и политическое господство в регионе и подпитывающую их культурную и религиозную идентичность. Некоторые из них происходили от английских и шотландских поселенцев, прибывших в Ирландию в ходе британской колонизации острова в XVI–XVII веках, когда земля отчуждалась во имя протестантского господства^[31].

Ольстерские сторонники Унии в парламенте имели решительного и харизматичного лидера в лице Эдварда Карсона, фанатично ненавидевшего идею самоуправления, но что действительно обеспечивало им влияние в Вестминстере, так это поддержка консерваторов. Альянс тори и ирландских лоялистов уходил корнями в 1886 год, когда первые выступили против Гладстона и его законопроекта, несмотря на то что раньше благоволили идее самоуправления в Ирландии. Стремясь низвергнуть либеральное правительство, консерваторы решили, как выразился Рэндольф Черчилль, «разыграть оранжевую карту» (отсылка к Оранжевому ордену, созданному в Ольстере в 1795 году для защиты протестантского господства в регионе). В последующие годы тори разыгрывали эту карту не однажды. В 1890-х они противостояли второму законопроекту Гладстона о самоуправлении и заключили официальный союз с ольстерскими лоялистами в обеих палатах парламента. В начале XX века альянс сплотился еще больше. В атмосфере страха перед возможным развалом империи, вызванного Бурской войной, многим консерваторам претила сама идея дать Ирландии любую степень автономии: по словам Остина Чемберлена, «корень проблемы» заключался в том, что Ирландия как нация могла в один прекрасный день выйти из Унии и из состава империи, тем самым подорвав самые ее основы. К тому же политическое положение консерваторов после поражения на выборах 1906 года и Парламентского акта 1911 года было весьма хрупким. Разделенные по вопросу о Таможенной реформе, не способные сгенерировать привлекательные для общества идеи и потерявшие право вето в верхней палате, тори жаждали объединиться хоть под каким-то резонансным лозунгом. В этой ситуации они не устояли перед искушением вновь разыграть оранжевую карту, хотя это и грозило еще большим религиозным расколом в Ирландии.

Вряд ли стоит считать совпадением, что именно в это время в рядах тори выделяется твердолобый сторонник Унии ольстерско-шотландского происхождения. Быстрое возвышение Эндрю Бонар Лоу, самоучки и самостоятельно сделавшего карьеру бизнесмена, можно отчасти списать на его пылкий лоялизм, но нельзя сбросить со счетов и яркие выступления в палате общин. Как сказал один член парламента от консерваторов, прямолинейный стиль Лоу напоминал «работу искусного клепальщика: что ни удар, то вбитый гвоздь». Асквит подмечал, что стиль этот к тому же включал новаторские идеи, а именно – использование оскорблений и сарказма: он презрительно клеймил либеральный кабинет как «свору картежников» и «свиней». Воинственная риторика, равно как его протекционистские взгляды и имперский энтузиазм, включавший восприятие Ирландии как неотъемлемой части империи, делали его очевидным наследником Джозефа Чемберлена.

Но и сам Лоу, выходец из среднего класса, служил объектом оскорблений. Асквит отзывался о нем как о «позолоченном торговце», и многие тори-аристократы приходили в замешательство от его манер. «Казалось, – говорил один из них, – что ко мне обратился мой в высшей степени образованный плотник». Наступила эра, когда ведущие роли в партии старой Англии стали играть состоятельные предприниматели – даже такие, как Лоу, неанглийского происхождения и с нонконформистскими взглядами. Джозеф Чемберлен стал «первопроходцем», как тогда выражались, а затем по его следам пошли Лоу и прочие. Однако по-настоящему новая эпоха для тори наступила тогда, когда в 1911 году Бэлфур ушел в отставку и его сменил именно Лоу. Резкий в речах, незнатный, трезвенник, родившийся в Ольстере шотландец сместил утонченного английского аристократа. И если это назначение вызвало смятение среди знатных консерваторов, то и либералы на передней скамье встревожились. «Эти дураки, – констатировал Ллойд Джордж, – случайно наткнулись на своего лучшего человека».

Внезапно взлетевший на вершину Лоу ужесточил сопротивление законопроекту об ирландском самоуправлении. Отец нового лидера партии, будучи пресвитерианским священником в Ольстере, гордился своей принадлежностью к протестантскому вероисповеданию, царившему в четырех северо-восточных графствах. Лоу считал население графств «гомогенным народом», имевшим «право» участвовать в делах Унии. Одним из его первых действий на посту председателя партии явилась смена вывески: вместо Консервативно-либеральной унионистской партии теперь существовали просто юнионисты; тем самым подчеркивалось, что ольстерская приверженность Унии отныне – неотъемлемая часть партийной идентичности. Он также установил тесные отношения с Эдвардом Карсоном, который обеспечил послушание консервативному хлысту всех своих собратьев-лоялистов в парламенте. Хотя и Лоу, и Карсон фанатично защищали интересы ольстерских протестантов, то был «брак по расчету». Консерваторы предлагали лоялистам помощь в сохранении их господства на северо-востоке Ирландии, те же в ответ служили орудием в борьбе тори с либералами и предложенным ими третьим законопроектом о самоуправлении.

Лоу сражался с предложениями Асквита с типичным для него рвением. Он заявил, что протаскивание закона «через заднюю дверь» Парламентского акта 1911 года не имеет одобрения электората, и поэтому необходимы новые выборы, на которых самоуправление станет ключевым вопросом. Лоу считал, что консерваторы вполне способны обойти на выборах слабое либеральное правительство, обращаясь к чувствам британских избирателей, настроенных традиционно антиирландски. У Асквита не было желания вписываться в еще одни выборы, так что он проигнорировал Лоу и представил на рассмотрение законопроект о самоуправлении, где никакие особые статьи о протестантском меньшинстве на северо-востоке не предусматривались. В случае принятия закона ольстерские протестанты на равных с остальными правах заседали бы в автономном парламенте в Дублине, заменяющем некоторые старые институты британской колониальной администрации. Отсутствие в проекте пунктов, посвященных отдельно ольстерскому религиозному меньшинству, демонстрировало, что Асквит и Редмонд недооценивали ярость ирландских сторонников Унии и консервативной оппозиции.

После вынесения закона на обсуждение Лоу разжег праведный народный гнев среди лоялистов за пределами парламента. В серии публичных речей, произнесенных в Англии и на северо-востоке Ирландии, он заявил, что «не может вообразить такого масштаба сопротивления Ольстера, который бы он не поддержал». А если кто-то недопонял, то он добавлял: «Мы прибегнем к любым средствам… Даже если закон о самоуправлении пройдет через палату общин… есть вещи посильнее парламентского большинства». Речи откровенно воинственные! Впервые с XVII века британский политик открыто призывал к внепарламентскому сопротивлению избранному правительству Соединенного Королевства. К тому же не один только Лоу разжигал мятеж. Карсон клялся, что лоялисты «нарушат любые законы», если ненавистный законопроект пройдет, а тори из нижней палаты и «стойкие» пэры толковали о «моральном праве» Ольстера «на сопротивление». Эта воспламеняющая риторика вселила панику в либералов. Асквит заклеймил высказывания Лоу как «полный справочник по анархии», а Черчилль обвинил тори в том, что они просто «намерены править страной – все равно, из кабинета или из оппозиции»; и раз их теперь лишили права «вето по привилегии», то они воспользуются «вето насилия». Лоу попытался добиться королевского вето: английский монарх имел прерогативу не одобрить принятые парламентом законы. Однако раздраженный упертостью лоялистов Георг отказался использовать ее, равно как и распускать парламент, чтобы объявить новые выборы.

В действительности Лоу даже не пришлось сильно подстегивать лоялистов северо-востока, чтобы те воспротивились законопроекту Асквита. В 1912 году родилась парламентская организация «Ольстерских добровольцев», преобразованная позже в этом же году в Ольстерские добровольческие силы (Ulster Volunteer Force – UVF). Туда входило 100 тысяч человек, готовых «защищать» четыре северо-восточных графства от самоуправления, если понадобится – с оружием в руках. В 1914-м они в сотрудничестве с Лоялистским советом Ольстера провели операцию, в ходе которой на северо-восток острова доставили контрабандой 25 000 ружей из Германии. Британское правительство не сделало ничего, чтобы пресечь незаконный ввоз оружия, и в истории Ирландии открылась новая, военная глава.