Пирс Браун
Железное золото
– Двадцать.
Когда мы бежим через зал, я ощущаю ностальгию. Кажется, будто лишь вчера я приносил здесь присягу легионера. Помню, как садился в трамвай, чтобы добраться до центра города, как нацепил выданный значок с крылатой пирамидой и выпячивал грудь, когда высшие цвета кивали мне или чернь уступала дорогу. Глупый мальчишка… Он воображал, что этот значок делает его мужчиной. А на самом деле превратился в дрессированную собачку. По нынешним же временам с него могут и скальп снять…
– Восемь. Семь…
Через три зала, когда у меня уже закололо в боку, оттого что я пытался угнаться за молодыми соратниками, мы добираемся до экспозиции эпохи Завоеваний. Там поддеваем дверь рычагом и пробираемся под ней. Осторожно становимся на узкую полосу металла, избегая мраморного пола со встроенными датчиками давления.
Этот зал считается главным. Его построили восхищенные золотые в честь своих предков-психопатов, завоевавших Землю. Он огромен и брутален, и республика не стала ничего здесь менять, за некоторым исключением. К завоевателям добавили список завоеванных. Рядом с данными о потерях разместили изображения людей доцветовых времен. Сто десять миллионов умерло, чтобы золотые пришли к власти. Потом их бомбардировщики сбросили в тропосферу солоцен и стерилизовали целую расу. Ее даже не пришлось встраивать в иерархию цветов. Надо было просто подождать сто лет, пока все не умрут. Бескровный геноцид. В одном завоевателям не откажешь – они действовали эффективно.
Мерзавцы.
В центре экспозиции, под каменной аркой с надписью «Выставка „История завоевателей“», выстроилось двадцать древних ионических колонн, расположенных по высоте, словно ступени лестницы. Наверху – дельфийский храм, а в нем, среди бесценных реликвий, заключенных в дюростекло, лежит предмет вожделения моего коллекционера. Это оружие первого правителя – лезвие-хлыст, принадлежавшее великому мерзавцу, герою-завоевателю по имени Силениус Луна и по прозвищу Светоносный.
«Выглядит не особо пугающе», – сказал Дано, когда мы только взялись за этот контракт.
Я улыбнулся и кивнул на Вольгу: «А если бы он был у нее в руках?»
«Она бы выглядела пугающе, даже размахивая чертовым маффином».
«Был бы у меня маффин, я бы его съела», – парировала Вольга.
Клинок покоится на двух опорах из дюростекла; он предоставлен музею частным коллекционером и всего через неделю должен вернуться к владельцу. День Освобождения – идеальный момент для исчезновения реликвии. Мы с Вольгой осматриваем потолок в поисках ангара для дрона и находим его в верхнем левом углу зала – небольшой титановый щиток, вделанный в мрамор. Я киваю Вольге. Она натягивает паучьи перчатки и прыгает на стену. Перчатки прилипают к мрамору, и Вольга ползет по стене, пока не зависает под дверцей ангара. Затем достает из рюкзака четыре лазерных модуля, устанавливает их по сторонам дверцы и активирует. Над дверцей пересекаются два зеленых лазерных луча. Вольга энергично показывает мне поднятый большой палец и принимается искать другие ангары.
Я тычу Дано локтем в бок. Он встает.
Мальчишка исполняет пару шутливых па, балансируя на узком выступе дверного косяка, вспрыгивает на стену, цепляясь за нее паучьими перчатками, потом отталкивается ногами, делает сальто назад и приземляется на стеклянную витрину с военным шлемом золотых. Дано восстанавливает равновесие, выпрямляется и перескакивает с витрины на витрину, пока не достигает одной из ионических колонн. Он с ходу врезается в нее, обхватывает и взбирается наверх. Пока он карабкается, я через датапад вызываю автофлаер из гаража в пяти километрах отсюда. Флаер вливается в дорожный поток и автономно движется к музею. Дано перепрыгивает с колонны на колонну, словно блоха величиной с человека, пока не оказывается прямиком над нужной витриной. Он позволяет себе упасть, изворачивается в воздухе и приземляется на четвереньки – у меня колени болят при одном взгляде на это зрелище. Дано встает, нахально кланяется и вытаскивает из рюкзака лазерный резак. Когда он вырезает в витрине круглое отверстие, стекло светится. Потом Дано с триумфальной улыбкой достает лезвие-хлыст и поднимает в воздух.
Сирена срабатывает по расписанию.
Из динамиков вырывается пронзительный вой. Он разнес бы в клочья наши барабанные перепонки, если бы не акустические затычки. А так сирена звучит едва ли громче назойливого скулежа голодной собаки. Вторая защитная дверь закрывается за нами, запечатывая нас внутри. С потолка опускаются два модуля и начинают гнать лишающий сознания газ. Но наши рециркуляторы работают, и нам все равно. Высоко на стене открывается ангар, и металлический дрон вылетает из своего укрытия – прямиком в лазерную сетку Вольги. И падает на пол четырьмя дымящимися кусками. Следом вылетает второй; его постигает такая же судьба, а Вольга тем временем отстреливает камеры. На окнах опускаются металлические щиты, блокируя нас. Я стою неподвижно, как дирижер в центре оркестра. Все эти переменные становятся на свои места в точности по плану. Адреналин развеивается, и на меня обрушивается тяжелая, бесформенная депрессия.
– Взломщик, найди выход, – бормочу я в интерком.
Вольга ссыпается со стены и присоединяется ко мне. В ее движениях ощущается возбуждение – она еще молода, поэтому весь этот спектакль ее впечатляет. Дано прыгает по колоннам обратно к арке и вырезает на ней лазерной дрелью неприличное слово.
– Клинок, – говорю я.
Он вертит его в руке. Лезвие-хлыст предназначено для человека, вдвое превосходящего Дано размерами.
– Такой мелкой мерзостью только хер щекотать!
– Клинок, – повторяю я.
– Конечно, босс.
Дано небрежно бросает его мне. Я перехватываю лезвие-хлыст в воздухе. Его рукоять слишком велика для моей руки. Настоящая слоновая кость и инкрустация золотой филигранью. В остальном клинок исключительно целесообразен. В виде хлыста он сворачивается, подобно тонкой спящей змее. Стремясь поскорее избавиться от грозного оружия, я укладываю его в пенопластовый футляр и сую в рюкзак.
– Ну что ж, ребятки… – Я открываю канистру изготовленной на заказ кислоты и выливаю ее на мраморный пол. – Пора сматываться.
7. Эфраим
Арбитр
На следующее утро после ограбления – мой самый нелюбимый день в году – я попиваю водку и жду, когда арбитр завершит осмотр.
– Ну и каков ваш вердикт? – спрашиваю я, не скрывая нетерпения.
Худощавый мужчина демонстративно безмолвствует, восседая за столом, над которым до этого горбился чуть ли не час. Сверхдраматичная белая дрянь. Эти анемичные задницы считают мудрым изображать отчужденность, прячась за контрактами и коммерцией, как пауки за своими сетями. Во время судебных разбирательств Гипериона двести белых были приговорены к пожизненному заключению в Дипгрейве за участие в судебной системе золотых. А надо было посадить десять тысяч! Но остальных спасла амнистия, объявленная правительницей.
От скуки я рассматриваю пентхаус. Он обустроен с утонченным вкусом, со сдержанным тщеславием, популярным в высших кругах Луны: минималистский декор, полы из розового кварца и большие окна, за которыми сияет ночной пейзаж. На планетке, где три миллиарда человек лезут друг другу на голову ради возможности дышать, лишь оскорбительно богатые могут позволить себе так много пустого пространства.
Это жилище напоминает о множестве роскошных квартир, где мне доводилось бывать в качестве высококлассного сотрудника страховой компании «Пирей», еще до восстания. В те времена, когда я был полезен.
Высшие цвета смотрели на серых свысока, потому что мы вычищаем мусор. Низшие цвета нас ненавидели, потому что мусор – это они. Все прочие нас боялись, потому что мы семьсот лет были универсальным ножом государства. Черные? Почти все – цирковые уродцы. Работу выполняют серые. Мы эффективны, легко приспосабливаемся ко всему, и преданность системе у нас в крови. Для большинства мало что изменилось: хозяева новые, ошейник тот же.
Зеваю. Я опять слишком много думаю и потому глотаю золадон, встаю и принимаюсь расхаживать взад-вперед, пока наркотик чужой холодной рукой не возвращает мои блуждающие мысли к моему работодателю.
Осло – если его действительно так зовут – безобидное, невероятно педантичное существо, чудовищно спокойное, почти как робот. Он худощав и профессионален, в белом строгом кителе с жестким высоким воротником и рукавами по костяшки пальцев. Кожа у него черная, как чернила кальмара. Голова лысая, а радужки глаз нервирующе белые. Он поправляет цифровой монокль в правом глазу.
– Я полагаю, что это тот самый предмет, который желали получить мои клиенты, – произносит он звучным баритоном.
– Как я и сказал. Может, покончим наконец с этим?
Осло в последний раз склоняется над лезвием-хлыстом, потом выпрямляется и чрезвычайно бережно укладывает его в металлический кейс с гелевой изоляцией.
– Гражданин Хорн, вы, как всегда, своевременно доставили запрошенный предмет. – Он поворачивается ко мне, печатая на своем датападе. – Вы увидите, что оговоренная сумма зачислена на ваш счет в Эхо-Сити.
Я достаю свой датапад, чтобы проверить, есть ли поступление.
Осло приподнимает правую бровь:
– Я уверен, что все удовлетворительно.
– Ют, – бормочу я.
– Ют? – с любопытством переспрашивает он. – Ах да, жаргон легионеров. Означает утверждение, обычно употребляется, чтобы дать утвердительный саркастичный ответ офицеру, не вызывающему симпатии.
– Это называется «собачий язык», – говорю я. – А не «жаргон легионеров».
– Конечно. – Осло касается груди. – На самом деле я тщательно его изучал. Полагаю, меня можно назвать энтузиастом военного дела, в некотором роде. Традиции. Организация. «Мериуотер ad portas»[3], – с улыбкой говорит он, цитируя фразу, которую семь веков выкрикивали легионеры в память о Джоне Мериуотере, американце, чье вторжение на Луну почти обратило вспять поток Завоевания, – напоминание о том, что враг всегда у ворот.
Я предпочитаю махнуть на это рукой, вспомнив, что Повелитель Праха сказал моей когорте в качестве напутственной речи. «Те, кого вы защищаете, не признают вас. Они вас не поймут. Но вы – серая стена между цивилизацией и хаосом. И они пребывают в безопасности в вашей тени. Не ждите похвалы или любви. Их невежество – доказательство успешности вашего самопожертвования. Ибо для нас, тех, кто служит государству, долг сам по себе должен быть наградой».
Ну или что-то в этом роде. Отличный брендинг. На мозги шестнадцатилетних действует как колдовские чары.
– Итак, что же следующее в списке нашего таинственного работодателя? – спрашиваю я. – Меч Александра? Великая хартия вольностей? Почерневшее сердце Кутул-Амона? А, знаю! Панталоны самой правительницы! Если она, конечно, носит…
– Больше ничего.
– Между нами говоря, я сомневаюсь, что она носит… стоп, что?
– Продолжения не будет, гражданин Хорн, – говорит Осло и берет кейс с лезвием-хлыстом.
– Никакого?
– Именно так. Мой клиент считал эти деловые отношения чрезвычайно удовлетворительными, но данный предмет будет его последним приобретением, завершением его коллекции. Таким образом, мы прекращаем наше сотрудничество. В дальнейшем ваши услуги не потребуются.
– Что ж, моему банковскому счету будет не хватать вас, – вздыхаю я, ощущая тошнотворную пустоту от осознания того, что больше нет работы, ждущей своего часа. Впервые за три года у меня не будет ничего под рукой. – Увы, ничто хорошее не вечно. – Я встаю и протягиваю руку высокому белому. Он осторожно встряхивает ее. Я продолжаю удерживать его ладонь. Платиновые кольца на моем указательном пальце впиваются в его кожу, тонкую, как папиросная бумага. – Так что же, вы мне даже не намекнете, для кого я воровал все это время? – Осло отдергивает руку, я же смотрю на него с прищуром. – Всего лишь намек.
Он бросает на меня ответный пристальный взгляд.
– Почему любопытство сгубило кошку? – спрашивает он меня.
– Разгадывание загадок – это часть требований к работе?
Осло улыбается:
– Потому, что кошка наткнулась на анаконду.
После ухода Осло я задерживаюсь в номере достаточно надолго, чтобы приглушить горечь его слов еще парой стопок водки. За окном корчится мой город башен. В темноте он выглядит красивее.
Лениво просматриваю содержимое своей адресной книги – чем бы отвлечься? Это море обломков: исследованные мною во всех подробностях тела, затянувшиеся и исчерпавшие себя полностью отношения… Захлебываясь в этом жалком цифровом болоте, глядя на город, который никогда не спит, в окружении миллиарда дышащих ртов я ощущаю, как в мою душу закрадывается отчаяние. В последний раз наливаю себе спиртного, желая погрузиться в полное бесчувствие.
Полдня спустя, после короткого сна и тарелки похмельной терранской лапши, я встречаюсь со своей командой, чтобы поделить деньги, хотя компания из меня сейчас неважная из-за годовщины. Ребята набились в кабинку претенциозного бара «Южный променад» на окраине Старого города и пьют коктейли яркой расцветки. Вольга вертит в массивных пальцах розовый зонтик. Сам бар находится в выпотрошенном корпусе старого рекламного дирижабля – его отремонтировал какой-то умелец, желая извлечь прибыль из иронии. Кажется, ему это удалось, несмотря на нормирование военного времени.
В баре полным-полно солдат, лощеных, разряженных серебряных, которые тусуются стайками, а также нуворишей из зеленых и медных. Все они оказались возле нужных рычагов, чтобы с появлением свободного рынка начать делать деньги, и теперь окружены прилипалами, сопровождающими их, словно стервятники с броским оперением. Это в основном средние цвета, и многие из них нервно поглядывают на Вольгу. Наша крупная девушка заказала для меня нечто, именуемое «Фурия с Венеры». Коктейль темный, как и давшая ему название Аталантия Гримус, и у него вкус лакрицы и соли. От каких-то его компонентов у меня перед глазами все дрожит, а в паху что-то набухает.
– Ну как тебе? – с надеждой спрашивает Вольга.
– На вкус как задница Повелителя Праха. – Я отставляю коктейль в сторону.
Вольга удрученно смотрит в стол. В мое затуманенное сознание медленно проникает жалость, а потом притупляется. Терпеть не могу такие бары.
– Ты знаешь, какова на вкус задница Повелителя Праха? – интересуется Кира.
– Да ты только глянь, сколько ему лет, – отвечает Дано, отрываясь от созерцания красивого топа розовой у барной стойки.
Девица нервно поглядывает на его пирсинг в носу. Голова Дано выбрита наголо в популярной манере черных драконов.
– Наш мелкий прожил достаточно, чтобы испробовать все.
Я игнорирую его реплику, пытаясь удержать приятные ощущения от водки Осло. Там, куда я направляюсь, они мне понадобятся.
– Чья была идея собраться в этой коммерческой дыре? – спрашиваю я.
– Не моя, – отзывается Дано, поднимая руки. – Здесь слишком мало голых сисек.
– Это моя идея, – с вызовом говорит Кира. – О нем писали в «Еженедельнике Гипериона». Видишь ли, Эф, людям свойственно получать удовольствие от смены обстановки. От чего-то нового.
– «Новое» обычно означает, что кто-то пытается сделать деньги на чем-то старом.
– Не важно. Это лучше, чем та забегаловка, куда ты ходишь травить свою печень. Здесь я, по крайней мере, не боюсь чем-нибудь заразиться прямо на входе.
– Давайте покончим с этим.
Я достаю свой датапад, поворачиваю, чтобы всем было видно, и перевожу долю каждого на его счет. Конечно, они сами увидели бы изменение баланса на своих датападах, как только я провел бы операцию в сети. Но есть что-то несказанно человеческое и приятное в том, чтобы лично понаблюдать, как движением пальца распределяются деньги.
– Готово, – говорю я. – По шесть сотен на каждого.
– И лайми столько же? – удивляется Дано. – Я думал, она получит половину.
– Черт возьми, тебе какое дело? – огрызается Кира.
– Остальные сделали свою работу без единой заминки. – Он снова пялится на ту девушку из розовых, разговаривающую с друзьями. – Так почему бы нам не получить небольшую премию за эту операцию?
– Мне не нужно никаких премий, – говорит Вольга.
Дано вздыхает:
– Ты не помогаешь делу, любовь моя.
– Какого хрена тебе причитается компенсация? – Кира подается вперед и свирепо смотрит на Дано из-за плеча сидящей между ними Вольги. – Что ты вечно суешь нос в чужие дела? Почему бы тебе не заняться собой? Лучше вылечи заразу, которую ты подцепил в трусах у розовых!
Я встаю:
– Ну что ж, это было весело. Постарайтесь ничего тут не подхватить.
– И он уходит, словно охотник на драконов. – Дано бросает взгляд на свой новенький сверкающий хронометр. Его стрелки украшены рубинами. – Две минуты ровно.
– Когда следующее дело? – спрашивает Кира.
– Да, босс, – говорит Дано. – Когда следующее дело? Кире надо оплачивать счета.
Она показывает ему средний палец и смотрит на меня с отчаянием, которое, похоже, предпочла бы скрыть. Жалкая картина.
– Ну так что? У твоего человека есть новая работа, верно?
– Не в этот раз. Мы все сделали.
– Что ты имеешь в виду?
– То, что сказал. – Увидев, что по оконным стеклам стекают капли дождя, я поднимаю воротник.
– Эфраим, – жалобно говорит Вольга. – Ты только пришел. Ну хоть выпей. Давай закажем тебе что-нибудь еще?
Она подавленно глядит на меня, и на мгновение я задумываюсь над этим вариантом, но красноречивое молчание в зале заставляет меня обернуться. Вижу, как перед металлической дверью дирижабля маячат две высоченные фигуры. Золотые. На них черные куртки с погонами легиона; плечи возвышаются над головами прочих посетителей. Ауреи самоуверенно обшаривают зал взглядами, а потом один из них замечает ту розовую, на которую положил глаз Дано, и размашистым шагом направляется к барной стойке. Ему уступают место, и он без лишних церемоний заводит знакомство с красоткой. На груди у него значок – железный грифон. Аркосово отродье. Дано опускает глаза. Рука золотого медленно ложится на талию розовой.
– Босс… – произносит Дано, настороженно глядя на меня.
Я осознаю, что моя рука тянется к рукоятке пистолета, спрятанного под курткой.
Чертовы ауреи! Надо было зачистить большую их часть или изгнать в центр. Но этот шанс упущен. И все ради войны.
– Ну выпей хоть чуть-чуть, – ноет Вольга. – Будет весело. Давайте рассказывать друг другу всякие истории. И шутить, как это делают друзья.
– Вечно одно и то же!
Когда я покидаю дирижабль на гравилифте, похотливый смешок одного из золотых юнцов продолжает преследовать меня.
8. Лисандр
Пропасть
Раскаленный песок обжигает мои ноги. Они меньше, чем я помню. Бледнее. А чайки, мечущиеся над головой, намного крупнее и яростнее; они кружат и ныряют в море, такое синее, что я не могу сказать, где заканчивается океан и начинается небо. Ласковые волны зовут меня. Я был здесь раньше, но не могу вспомнить ни когда, ни как очутился на этом берегу.
Вдалеке – мужчина и женщина. Они оставляют легкие следы на песке, а волны постепенно, медленно, шаг за шагом поглощают их. А потом следы раз – и исчезают, как будто их никогда и не было. Я зову этих двоих. Они начинают оборачиваться, но я не вижу их лиц. Ни разу не смог их увидеть. Что-то позади меня отбрасывает тень на них, на песок; пляж и море темнеют, а ветер усиливается и его шум превращается в дикий вой.
Мое тело резко стряхивает сон.
Я один. Вдали от морского берега, на своей койке, весь в поту. В полумраке комнаты ритмично поскрипывает вентилятор. Я судорожно выдыхаю. Страх постепенно исчезает. Это был всего лишь сон. Надо мной на переборке бликует высеченный в металле девиз моего поверженного дома: «Lux ex tenebris» – «Свет из тьмы». И от этих слов расходятся, вращаясь, словно спицы колеса, идеалистические стихи юности, гневный, беспощадный текст отрочества, когда я весь был кровь и ярость и мною владели буйные страсти. А потом, наконец-то, я начал делать первые шаги к зарождающейся мудрости и ко мне пришло понимание того, что на самом деле я до ужаса мелок.
Мой отец никогда таким не казался. Я помню его беспредельное спокойствие. Морщинки у глаз, когда он улыбался. Его непокорные волосы, изящные руки, которые он клал на колени, когда слушал кого-то. В нем был безбрежный, неколебимый покой, умиротворенность, доставшиеся ему от отца, Лорна Аркоса, что служил чести и долгу под знаменем с грифоном. Чести и долга в этом мире не осталось. Но грифон все еще где-то летает.
У меня очень хорошая память. Во многом благодаря великому наследию моей бабушки, чьи наставления я бережно храню. Несмотря на это, лицо моей матери – ночная тень в моем разуме, вечно блуждающая над краем пропасти и ускользающая за пределы досягаемости. Я слышал, она была неистовой, чрезвычайно амбициозной женщиной. Но история часто лепится из грязной глины теми, кто уцелел. Сам я почти не помню матери и знаю о ней в основном со слов бабушки, которая так горевала после ее смерти, что даже запретила слугам произносить имя погибшей. Какой она была? Немногие снимки, найденные мной в голографической сети, не отличаются четкостью, сделаны с расстояния. Как будто она была призраком и камеры не способны были запечатлеть ее. А теперь время стерло лицо матери из моей памяти, как волны стирают следы ног на песке.
Я был еще маленьким, когда звездолет моих родителей взорвался над морем.
Говорят, это сделали террористы. Пираты с окраины.
Лишь читая стихи матери в ее блокнотах, я чувствую, как ее сердце бьется рядом с моим. Ощущаю ее руки, обнимающие мои плечи. Ее дыхание на моих волосах. Ту странную магию, которую так любил мой отец.
– Снова ночные страхи?
Голос наставника заставляет меня испуганно вздрогнуть. Он стоит, заглядывая в мою комнату; золотые глаза в приглушенном ночном освещении звездолета напоминают темные озера. Его мощные плечи перекрывают дверной проем, и он наклоняет голову, опасаясь низкой притолоки. Где-то за пределами моей маленькой металлической каюты успокаивающе гудят двигатели. Здесь хватало места, когда я был мальчиком. Но теперь, в двадцать лет, я чувствую себя словно домашнее растение, чьи корни и ветки торчат из треснувшего глиняного горшка. Все пространство между моей койкой, крохотным шкафом и санузлом занято книгами. Спасенными, украденными, купленными и найденными за последние десять лет. Рядом с кроватью лежит мой новый трофей, третье издание «Аэронавта».
– Всего лишь сон, – говорю я. Мне не хочется выглядеть уязвимым в его глазах, потому что я знаю, каким юным меня все еще считает этот марсианин. Я опускаю свои худые ноги на пол и собираю копну волос в хвост. – Мы прибыли?
– Только что.
– Вердикт?
– Любезный, я что, похож на камердинера?
– Нет. Она была намного вежливее. И манеры у нее были куда лучше.
– Как восхитительно – делать вид, что у тебя была только одна служанка.
Я приподнимаю бровь:
– Кто бы говорил, принц Марса.
Кассий Беллона недовольно ворчит:
– Так ты собираешься спать весь день или все-таки встанешь и посмотришь сам?
Он кивком велит мне следовать за ним. И я подчиняюсь – как делаю это вот уже десять лет. За ним шлейфом тянется запах виски.
Некогда миры называли Кассия Рыцарем Зари, защитником Сообщества, убийцей Ареса. Потом он убил свою правительницу, мою бабушку, и позволил восстанию разорвать на части то самое Сообщество, которое клялся защищать. Это из-за него Дэрроу уничтожил мой мир и поверг Сообщество в хаос. Я никогда не смогу простить Кассия и никогда не смогу отплатить ему за все, что он для меня сделал. Он помешал Севро Барка убить меня. Он забрал меня с испепеленной Луны, погрузившейся в хаос, и десять лет защищал меня, дал мне дом, вторую семью. Нас можно принять за братьев, и зачастую так и случается. Наши волосы одинаково сверкают золотом, только у него они вьющиеся, а у меня прямые. Мои глаза светлые, как желтый кристалл. Его – темно-золотые. Он на полголовы выше меня и шире в плечах, и черты лица у него более мужественные – густая остроконечная борода, крупный, четко очерченный нос. А мое лицо худощавое и аристократическое, как и у большинства выходцев с Палатинского холма. Я предпочел бы не выглядеть таким утонченным.
Мое имя Лисандр Луна. Я назван в честь противоречивого человека, спартанского полководца с умом афинянина. Как и этот человек, я получил при рождении больше, нежели причиталось мне по праву, – наследие титанов и разрушителей миров. Я родился через семьсот лет после своего предка Силениуса, завоевавшего Землю. Я сын Брута Аркоса и Анастасии из рода Луны, наследник империи. Сейчас эта империя расколота, больна и настолько опьянена войной и политической смутой, что вполне может пожрать себя еще при моей жизни. Но она уже не принадлежит мне. Когда я был мальчиком, в день падения дома Луны Кассий, преклонив колено, поведал мне о своей благородной миссии. «Золотые забыли, что их предназначение – заботиться, а не править. Я отвергаю свою жизнь и принимаю этот долг – защищать человечество. Ты присоединишься ко мне?»
У меня не осталось семьи. Мой дом был охвачен войной. И более того, я хотел быть хорошим. Поэтому я сказал «да», и последние десять лет мы патрулировали окраины цивилизации, защищая тех, кто не может сам себя защитить в новом мире Жнеца. Мы блуждали между астероидами и заводскими доками в поясе астероидов, а планеты вокруг нас изменялись и в центре бушевала война. Кассий привел нас сюда в поисках искупления, но, сколько бы торговых кораблей мы ни спасли от пиратов, скольким бы потерпевшим бедствие ни пришли на выручку, глаза его оставались мрачными, а мне продолжали сниться демоны прошлого.
Я натягиваю изъеденный молью серый свитер и босиком плетусь следом за Кассием, проводя руками по стенам.
– Привет, малыш, – говорю я. – Ты сегодня какой-то усталый.
«Архимед» – старый пятидесятиметровый корвет класса «шепот» с некогда великих верфей Ганимеда, с тремя орудиями и двигателями, которым хватит мощности донести его от Марса до Пояса по ближней орбите. Этот корабль, сконструированный в форме головы атакующей кобры, предназначен для разведки и рейдов. Сто лет назад он был лучшим в своем классе, но его расцвет позади. Большая часть повседневных дел в моем отрочестве сводилась к чистке внутренней части корпуса от ржавчины, смазыванию механизмов и починке электрики.
Но при всей этой заботе больше всего я люблю шрамы «Архи». Маленькие родинки, делающие его нашим домом. Вмятина под кухонной плитой – это Кассий упал и ударился головой, напившись после известия о свадьбе Дэрроу и Виргинии. Обугленные панели на потолке – это Пита устроила пожар в день моего рождения, когда мне исполнилось двенадцать. Она принесла праздничный торт и поставила свечи слишком близко к протекающей кислородной трубе. Царапины на стенах тренировочного зала – от ударов лезвия-хлыста. Сколько воспоминаний сплетено здесь воедино, подобно тем стихам над моей койкой!
Я вхожу в уютную кабину в форме яйца. Здесь расположены место для пилота и два встроенных сиденья для наблюдения. Изначальное боевое освещение было снято и заменено более теплыми светильниками. Пол покрыт толстым андалузским ковром. Над пультом управления растут несколько рядов мяты и жасмина – я купил их в подарок Пите в уличном цветочном магазине одного фиолетового на Висячем рынке Цереры. В углу курятся благовония с гор Эреба, расположенных неподалеку от дома семьи Кассия на Марсе. Кассий и Пита, наша пилотесса-синяя, смотрят в иллюминаторы кабины.
Снаружи находится грузовоз, из-за которого пришлось отклониться от курса. Мы летели на станцию Лакримоза ремонтировать корабль после стычки с охотниками за шрамами, случившейся в прошлом месяце, и поймали сигнал бедствия в Пропасти, в пространстве между владениями республики и окраины. Я сказал Кассию, что это слишком опасно – выяснять, в чем там дело, когда у нас так мало продовольствия. Но в последнее время нас направляет скорее сердце Кассия, чем его голова.
Грузовоз в иллюминаторе представляет собой гигантский куб со стороной в пятьсот метров. Большая часть его палуб открыта вакууму, согласно конструкции, а решетчатая надстройка удерживает тысячи грузовых контейнеров. Судя по регистрационному номеру, это «Виндабона» с торгового хаба на Церере. Она дрейфует и погружена в темноту – очень странно и очень опасно для Пропасти. Мимо нас проплывают несколько диких астероидов размером с город; ледяные кристаллы на их поверхности посверкивают в темноте. Мы воспользовались одним из них, чтобы замаскировать наше приближение. Гражданские приборы «Виндабоны» никогда не засекли бы военный корабль вроде нашего в этом медвежьем углу, но меня напрягает не грузовоз. Я проверяю датчики в поисках призраков во тьме.
– Ну ладно, это тягловая сучка из дальнего космоса, конечно, – бормочет Пита так монотонно, что не разобрать ни знаков препинания, ни интонации. – Возможно, набита железом на сотню миллионов кредитов. Чтоб мне пусто было, хотела бы я примкнуть к этой команде.
– Тебе обязательно ругаться прямо с утра? – спрашиваю я.
– Дерьмо! Извини, лунный мальчик. Забываю следить за своими гребаными манерами.
Пите изрядно за пятьдесят. У нее холодные светло-голубые глаза и кожа цвета грецкого ореха. Как и все синие, она сохраняет способность к особой настройке нервной системы, улучшающей взаимодействие человека с компьютером, но затрудняющей общение за пределами коммуны синих. У нее напрочь отсутствуют светские навыки, которые отличают пилотов палатинских челноков.
Мой наставник кривится.
– Экипаж получит неплохие деньги, – цедит он. – Капитану могут дать долю, чтобы обеспечить его лояльность, ведь там плавает сто миллионов кредитов какого-то торгового лорда.
– Долю, говоришь?.. Какая новаторская идея для капитана: урвать долю… – брюзжит Пита.
– Увы, ты пилот, а не капитан.
– Брось, Беллона. Если уж начистоту, между нами, у вас с лунным мальчиком должны быть десятки секретных банковских хранилищ. Как ты думаешь, почему я пошла к вам на работу? Уж не ради твоего точеного подбородка, господин, – саркастически произносит Пита. – Я уверена, что такие орлы, как вы, прячут несколько счетов в потаенных гнездах.
Она издает странный смешок себе под нос и снова переводит взгляд на поток данных, бегущие мимо буквы и цифры. Нетренированное ухо услышало бы в ее речи марсианскую протяжность, и только. Но я улавливаю пряный запах Фессалоники, этого города винограда и дуэлей, белоснежного и жаркого, раскинувшегося у Термического моря на Марсе. Более всего он известен вспыльчивостью своих жителей и длинным списком деяний самых известных своих сыновей – этих негодяев, братьев Рат.
Вероятно, именно из-за своего фессалоникийского чванства Пита и вылетела из Полуночной школы. Затем опустилась до контрабанды, и ее посадили. Тогда-то, восемь лет назад, и пересеклись наши пути. Кассий, узнав, что она марсианка, освободил ее из тюрьмы в шахтерском городке и предложил работать у нас. С тех пор как Пита поднялась к нам на борт, я определенно выучил немало новых слов.
