Пиня Копман В XV веке тоже есть… Часть 1. Возрождённый

Пьяница в воде быстро пришел в себя и лезет на причал. Конечно, можно было бы зайти на паром, и попросить или приказать паромщику отчалить. Но это будет выглядеть как бегство. Как трусость. А я сеньор. Мне невместно.

Я прошу паромщика: «Любезный, сведи с парома лошадь этого пьяницы!» Тот кивает головой. Я вручаю ему еще 5 мараведи, и прошу: «Сделай потом еще одну ходку, ради меня». Потом смотрю на Анну-Розу, и кричу: «Подожди меня, я приплыву скоро!»

На причал вылезает пьяница. И сразу кидается к своей лошади, которую свёл паромщик. Там сбоку к седлу приторочен длинный меч. Полуторник с удлинённой рукоятью и широкой гардой. Он орет: «Ну всё, щенок! Ну конец тебе, сопляк!» и рвёт завязки.

Схватив двумя руками, раскручивает меч над головой, и сыплет руганью и оскорблениями. Впрочем, наряду с совершенно дебильным «Я плюю в твою колыбель и на твою Библию» идут заковыристые «вымесок козла и жабы» и прямые оскорбления «подлый смерд» и «сын грязной шлюхи и рогоносца». Все это, заметьте, размахивая более чем метровым мечом.

Мне еще простоять на месте пару мгновений, и он бы меня разрубил. Но я не стоял. Я просто шагнул вперед, одновременно делая выпад своим трофейным коротеньким мечом. И сходу пробил этому придурку горло, вбив конец меча в позвоночник. И, заметьте, я ведь, ни в одной из жизней, не фехтовальщик какой-то. Просто «знал», что нужно сделать.

Пьяница захрипел, потом забулькал. Его меч отлетел на несколько шагов в сторону. А я отскочил назад так скоро, что кровь, хлынувшая из глотки уже мертвеца, меня не задела.

Пока бедняга падал, я внимательно огляделся. И сразу увидел того, кто был мне нужен: монах. Причем, (вот везение!) доминиканец. А инквизиция в Испании сейчас в руках доминиканцев. Кидаюсь в нему, становлюсь на колени и обхватив его ноги, воплю: «Отче, отче святой, спасите меня!» Монах растеряно бормочет: «Что? Что тебе? Что тебе надо, сын мой?»

Я, настраивая себя на истерику, вспоминаю убитых родных Мисаэля: маму, папу, деда. Вспоминаю украденных детей. Из глаз текут слезы, из носа сопли, и я, захлебываясь, но четко артикулируя, чтобы монах ясно разбирал слова, докладываю: «Отче, я убил человека. Святой отец, я не хотел, но он напал и так страшно махал мечом! И еще он, ругался, оскорблял моих родителей, наш благородный род, и даже святую Библию! Отче, я погубил свою душу! Простите меня! Примите исповедь и отпустите грехи!»

Краем глаза отмечаю, что свидетели все еще здесь, и все смотрят и слушают.

Говорю дальше: «Я отдам все, что могу, на молитвы. Но очистите меня! И вот на похороны несчастного. Я вытаскиваю из сапога мешочек с монетами. Положил, когда переодевал сапоги, – как знал. В мешочке пять реалов и два десятка белых мараведи.

Сумма слишком солидная за небольшую услугу монаха, но тут важно, чтобы монах проникся важностью момента.

Монах бормочет положенные слова и вопросы, я бормочу слова покаяния и прочие положенные ответы. Он обещает, что Бог меня простит, заканчивает: «Встань, сын мой!» я поднимаюсь, и шепчу ему: «Святой отче, раз этот человек богохульник, то может Вам стоит расспросить свидетелей и записать свидетельства? Вдруг это какой-нибудь еретик?»

Я знаю, что монаху эта морока и даром не нужна. И просто так он ничего делать не будет. Но мне важно, чтобы свидетельства богохульства подтвердились. А то, мало ли что? И я шепчу: «Отче, люди вокруг слышали, как этот бедный грешник плевал на Библию. Тут капитан поста из Святой Эрмандады. Могут ведь слухи пойти. Инквизиции будет интересно. И еще: у него на шее золотая цепь, а вот на пристани хороший породистый конь. Пусть цепь будет платой за молитвы о его душе, а появятся наследники – так им и коня хватит». На всякий случай напоминаю ему свои имя и титул. И спрашиваю его имя и название монастыря. Я же добрый сын церкви. Не забуду, мать её!

Фух, наконец до лысого дошло! Он оглядывается, и сразу семенит к десятнику. Они шепчутся, монах показывает на труп и на коня. Десятник подзывает одного из солдат, что-то объясняет. И этот солдат идет к причалу, поднимает с земли тело и ведет коня к монаху и десятнику. Потом к ним подходит десяток солдат, и еще зеваки. Монах воздевает руки вверх, и начинает народу что-то внушать. Но я и не прислушиваюсь. Пошло дело! Монах не упустит золотую цепь и коня, и сегодня же сделает записи. Теперь смотрю на реку. Да, возвращается паром. Солнце село, но меня паромщик перевезёт все равно, заплачено уже.

Шаг пятый. Скрепление союза

1-2 июля 1492 г. Граница между Кастилией и Валенсией

Леонсио Дези

Пока плыл паром, я думал, как там монах работает с толпой. Воспользуется ли случаем прочитать проповедь? Воспользуется, конечно. В моей-Шимона юности те, кому нравилось внимание сторонних людей, шли в артисты или блогеры. А в средние века они идут в монахи-проповедники.

Было совсем темно, но с реки видно, что на стоянке за причалом, перед постом валенсийской таможни, горят десяток костров и стоят телеги и возы. Там, среди них, и наша телега, надеюсь.

Оказалось, и наша, и мавров. Их телега и воз стоят рядом. У костра сидят рядом, на невысокой скамейке, покрытой ковриком, сестричка и шейха. Анна Роза сменила платье на более скромное, но и это, – платье благородной сеньоры. Волосы на голове заплетены в две косы с серебристой лентой и обернуты вокруг головы. Очень ей идет. И – да, мы видели такие прически у юных благородных девиц. А шейха Наим осталась в своём чёрном платье с шапероном. Только нижняя половина лица её прикрыта платком-никабом из полупрозрачного шелка.

С другой стороны костра на подстилке – Насѝр, Нанна, одетая точно так же, как шейха, и, – я сначала подумал, – мальчик, – не нет, это карлик, в сером бархатном костюмчике и с серым чепчиком на голове. Этот чепчик, плотно закрывающий и волосы, и уши называется каль. Его носят и женщины, и мужчины. У карлика сверху нашит на каль, ото лба к затылку, красный шнурок. Думаю, это означает, что карлик, – шут принцессы. Подхожу к костру, кланяюсь всем. Потом иду к нашей телеге и быстро переодеваюсь в свою дорожную одежду. Я устал. Мне не нужно пока выпендриваться. Жеребца и кобылку привязали к задку нашей телеги, но я их отвязываю, и привязываю к задку телеги Насира. Мы ведь уже почти в Валенсии, договор выполнен. Хотя, если мавры согласятся, я бы лучше до самого города Валенсия вместе с ними доехал.

У нас в телеге, под передком, тоже есть скамеечка. Беру её и подхожу к костру. Обращаюсь к шейхе, как к старшей здесь: «Сеньора шейха, позвольте посидеть возле Вашего огня». Наим отвечает «Мархаба, васахлан». Это и приветствие, и приглашение, что-то вроде «Добро пожаловать. Рады»

Я присаживаюсь, и говорю: «Всё ли у вас благополучно?» Это не совсем вопрос. Скорее благодарность за приглашение, и одновременно, предложение побеседовать. По кивку шейхи Насир разгребает угли и достаёт медный кувшин. Нет, это не кувшин. Это арабский кофейник дáлла. Только пузатый.

А у нас писали, что они появились только в XVII веке. Я всегда знал, что историкам верить нельзя.

Из ящичка, который стоял у его ног, Насир достал серебряный поднос выставил на него три крошечных чашечки (Ого! Китайский фарфор! Одна такая чашечка стоит десяток флоринов, а полный набор в пол дюжины вместе – побольше сотни. Дороже впятеро, чем золото по весу).

Вообще-то арабы пользуются для кофе другими чашечками, называемыми «финджан», округлыми, как скорлупа яйца и без ручки. Китайский фарфор – это для самой высшей знати.

Поднос у Насира берёт Нанна, а Насир наливает из даллы кофе в чашечки. Я ощущаю чудесный аромат, хотя сижу шагов за 10 от них. Нанна берёт поднос и подносит сперва мне. Я гость и мужчина. Беру чашечку, вдыхаю аромат и говорю, склонив голову в сторону принцессы: «Джаза́ки-АЛляху хайран» (Да воздаст тебе Аллах добром!)

Потом Нанна подносит кофе Анне-Розе. Та тоже говорит слова благодарности. Наконец чашечку берёт сама принцесса. И, приподняв никаб, делает глоток. Теперь я и сестричка тоже делаем по глотку. Вкус кофе потрясающий. Мне-Шимону в двадцать первом веке довелось пить и арабский, и бразильский кофе самых лучших сортов, но этот не хуже по вкусу, а по аромату и насыщенней. Я говорю традиционные слова благодарности. Ритуал вежливости выполнен. Теперь можно о деле.

Я сообщаю: «Принцесса, тот, кто непочтительно к вам прикоснулся, уже умер. Всё внимание людей на берегу, как я и обещал, было обращено на меня. И теперь тем, кто спросит про этот день, все будут рассказывать только о драке двух кабальеро.

Завтра с утра мы пройдем пост мытаря, и еще до вечера будем у ворот Валенсии. Если хотите, мы можем ехать вместе до Валенсии тем же порядком, что выехали из Кастилии. Или можем разделиться уже сейчас. Я вернул вам коня и кобылку. Но, если можно, я хотел бы купить у вас то платье и те украшения, которые были сегодня на моей сестре. Мы едем к нашему родичу, он знатный вельможа, и мне хотелось бы, чтобы Анна-Роза произвела на него хорошее впечатление».

После моей речи карлик подбежал к шейхе, и забавным голосом 14-тилетнего подростка сказал: «Сестрица Наим, это ведь я, я говорил тебе, что на челе этого кабальеро печать Джибриля. Он помог сегодня и поможет еще не раз. Так что дай ты сестричке Анне-Розе это платье. Ты же его больше всё равно не наденешь, а нашей Нанне оно маловато будет. И коняшку дай. Ты уже не девчонка, и не пристало тебе скакать по дорогам. Тебе положено ездить медленно и достойно. Ей платье, ему коняшку, а мне подари Нанну. Насиру дамы уже ни к чему, а мне очень надо». Но это, однако не совсем карлик. Рост у него мал, метр двадцать, примерно. И сложен достаточно пропорционально. Но он и не лилипут. Слишком мощные торс и руки. А голос – это он специально кривляет.

Речь карлика позабавила принцессу. Она сделала «строгое лицо», нахмурив брови, и сказала: «Абу-Зайд, если Нанна тебя захочет, то я скорее подарю тебя ей» (Абу-Зайд – плут, имя нарицательное, герой плутовских повестей на арабском «макам», XII век. Прим. Автора).

Но сквозь маску на лице и в голосе прорывалась улыбка.

Тут Нанна вновь принесла поднос, на котором стояли три чашки с кофе, взяв у нас пустые.

Я, приняв кофе, поклонился карлику и сказал, обращаясь к принцессе: «Сеньора шейха, я благодарен за добрые слова и поддержку почтенному Абу-Зайду, но конь, тем более такой благородный скакун, мне не нужен. Я хотел бы вызвать у родственника расположение и сочувствие, в связи с тем, что мы с сестрой потеряли родителей. Но такой конь может вызвать зависть. Она, к сожалению, легко вкрадывается в людские души».

Лицо принцессы, очень подвижное и выразительное, отразило и сожаление, и радость, – поочерёдно. Еще бы, я же видел, как ей не хотелось отдавать своего коня мне, хоть на время. И, оказывается, моя умная сестричка ничего о нас не рассказала. А я боялся!

А принцесса, глядя то на меня, то на Анну Розу, тихо говорит: «Я сочувствую вашему горю, сеньоры! Мне тоже пришлось пережить смерть близких. И, конечно, платье и все сопровождающие его украшения останутся Вашей сестре. Но, сеньор Леонсио, что же я могу сделать лично для Вас, в благодарность за помощь и защиту чести бегущей от могущественных врагов изгнанницы?»

Охо-хо! Какие же длинные и пафосные речи! А я-то думал, что это только в романах так, а в жизни благородные всё же выражались попроще. Но отвечаю в том же возвышенном духе: «Сеньора принцесса! Для меня и моей сестры честь просто быть полезными столь благородной даме. Сейчас для многих настают тяжелые времена. И сердца людей ожесточились. Я, как и Вы, верю в силу Творца и в посылаемые всем нам испытания в этой жизни. Так что просто вспоминайте в будущем о нашей встрече с добром. Это и будет нам высшая награда».

Нет, я сам от себя не ожидал такой возвышенной и бессмысленной речи. И, смотрите: никто ни только не рассмеялся, даже не улыбнулся.

Интересно. Это наивность или дело в традициях? Отцы, деды, и всякие пра-пра-пра-, уже 400 лет почти безостановочно режут иноверцев и друг друга, жгут, насилуют и грабят. И на полном серьёзе говорят друг-другу такие речи. Ох, как бы мне не заразится от них этой болезнью! Как она называется? Пафосохрени́я, пожалуй! Может, это их кофе виноват?

Вот как раз Нанна несет вновь поднос. На этот раз на нём кроме трех чашечек кофе три хрустальных стакана с водой. Пью воду, чтобы смыть вкус ранее выпитого кофе.

Да, этот кофе, – это что-то. Я говорил, что вкус не хуже, чем у лучших сортов, из тех, что я пил в 21 веке? Я ошибся. Вкус много лучше. Но эти дозы… В чашке едва ли 30 миллилитров. Это тот самый, изначальный кофе из Йемена, «арабика», и кофеина в нём меньше, чем в «робусте», но вкус богаче. По обычаю положено выпить три чашки. Это как две с хвостиком чашки эспрессо будет, то есть, примерно сто пятьдесят миллиграмм кофеина.

Поспать ночью после такой дозы вряд ли удастся.

Что ж, мы пьем по третьей чашечке, и принцесса говорит: «Сеньоры, сегодня был долгий и нелёгкий для всех нас день. А какой будет завтра людям знать не дано, посему давайте отдохнём, чтобы быть готовыми к новым испытаниям».

Я встаю, кланяюсь принцессе, предлагаю руку сестричке, и мы уходим к нашей телеге. Здесь, между двух постов стражи, достаточно безопасно. Но костры еще горят и на этом берегу, и на том. Я помогаю Анне Розе снять шикарное платье и надеть простое, дорожное, а потом устроится в нашей телеге. У нас на дне телеги есть два покрывала и два одеяла. А ящики и коробки поставлены так, что прикрывают нас с бортов. Но спать не хочется. Я вылезаю наружу и сажусь у колеса, набросив на себя одно из одеял. Гляжу на звездное небо, на костры, на реку. Несмотря на то, что случилось, на душе какое-то умиротворение. Вот чувствую, что всё сделано и сказано правильно. И почему-то вовсе не беспокоит неизвестность впереди. Это, наверно, я-Мисаэль, юный и самоуверенный, верю в свою судьбу за себя и старика.

Неожиданно рядом возникает молчаливой тенью Нанна.

Она прикладывает палец к губам, призывая молчать, а потом этим же пальчиком манит меня за собой. Мы проходим мимо телеги Насира. Теперь Нанна берет меня за руку, и, еще раз приложив пальчик к губам, ведет в сторону от стоянки. Мы идем по тропинке между кустов. Слева едва слышен плеск воды. Это река. Совсем темно. Луна сегодня узеньким серпиком, а костров на нашем берегу за кустами уже не видно. Тут Нанна отпускает мою руку, но тут же её берет… Берет её не Нанна, не Насир, и, надеюсь, не Абу-Зайд. Я чуть не сказал: «Бен зона!» (ругательство на иврите). Ну не бывает так в жизни! Не бы-ва-ет! Это бред. Меня ведь шибану́ло молнией, и я брежу. Все последние два дня брежу.

На самом деле я, наверно, лежу в реанимации, или в медблоке моего бейт-авота и брежу. И меня не раздевают сейчас две женщины в четыре руки, слегка прикасаясь горячими телами. И не заводят в холодную реку, и не обмывают всего, теперь уже прижимаясь плотно… Конечно, за 95 лет у меня было немало всяких романтических приключений. В том числе в бассейнах, морях, озёрах, ванных, джакузи. Но как-то в реке не было ни разу.

Так что я достаточно быстро принял происходящее как реальность. Тем более, что вода в реке была скорее холодная, чем прохладная. Потом меня вывели на песочек, накинули покрывало, и провели сквозь кусты еще несколько десятков шагов. Я ступил на пушистый ковёр. Дальше Наим (я, конечно, брежу, но бред вполне логичный, так что кто это – сомнений не вызывает) утягивает меня на ковер. На ней нет никакой одежды, как и на мне. Сверху невидимый кто-то накрывает нас мягкой тканью. Наим прижимается, и её пальчики с вначале нежно ласкают верхнюю часть моего тела, постепенно переходя к нижней… Ну все! Бред бредом, но не в моих правилах изображать бревно, когда ко мне прижимается с явным призывом молодое шикарное женское тело. Я и в 95 лет был бодрячком. А в 15, сам Вседержитель (как бы его не звали) велел. Ну и пошло. Я это тело обнимал и сжимал, целовал и облизывал, Я исследовал эту женщину губами и языком от ушек и губок до пальчиков на ногах. Кожа её была нежна и шелковиста, груди упруги и гибкость удивительна. У неё оказались особенно чувствительны спина и попа. Я убедился, что арабки и в пятнадцатом веке удаляли все лишние волосы на теле. А как чудесно она пахла! Лицо – мягкий запах розы. Грудь, спина и подмышки – сладкая амбра. Её животик вплоть до низа пах корицей, а нежные лепестки внизу – китайской кассией. И ноги её, и стопы её пахли ладаном. А когда с нас слетало покрывало, нас окутывал запах травы и речной свежести. И у 15-летнего меня эрекция был какой положено, – непоколебимой.

Эта женщина и меня завела, и сама завелась и намокла неслабо, так что проникновение далось легко. Она была не девушкой, к счастью. И очень, очень страстной. А моё юное тело было неутомимым, и жаждало всё новых ласк и погружений. В этом круговороте вожделения неожиданно овладевали моим сознанием то юный кузнец, то опытный психиатр, то новая рыцарская ипостась. Так что Наим испытала четыре экстаза, а мне (Шимону-Мисаилу- Леонсио) удалось разрядиться трижды. Причем многократно приходилось прикрывать этой гурии рот поцелуем, чтобы приглушить крики.

Но ничто не вечно. Наши силы иссякли раньше, чем звёзды поблекли.

Наим, целуя, игриво шепнула под конец: «Достойна ли награда?» И я ответил ровно то, что она хотела услышать: «Я недостоин»

Когда мы оделись, Нанна опять провела меня до нашей телеги. Она что, в темноте видит? Даже не споткнулась ни разу! В телегу я лезть не стал. Уснул у колеса на одеяле.

Проснулся от ржания коней перед рогаткой стражи.

Со стороны Валенсии выезжал отряд из двух десятков всадников. Небо уже было светлым.

Насир подвел к нашей телеге жеребца, уже взнузданного и под седлом. Он сказал: «Шейха просит продолжать путь до Валенсии тем же порядком. Лучше нам пораньше пересечь границу. В часе езды от поста есть хорошее место для стоянки с колодцем. Там принцесса приглашает вас преломить хлеб. А Анна Роза может подойти сейчас к Нанне. Та поможет ей одеться».

Да, завтрак в XV веке в Европе не был обычным приемом пищи. Скорее исключением. Путешественники, дети и больные, да те, кто приступал к долгой работе – вот немногие, кто в утренние часы вкушал немного пищи, оставленной с вечера. Это касалось и знати. Впрочем, нередко высшая знать приглашала с утра нужных людей «преломить хлеб». Причем, в буквальном смысле. Завтрак состоял из хлеба с квасом, или молоком.

Я залез в телегу, разбудил Анну Розу и сказал, чтоб она подошла к Нанне. Сам я переоделся в бархат, надел пояс с мечом и чапелу. Утреннее умывание, а, тем более, чистка зубов даже у мусульман и евреев не были в эти времена нормой. У христиан – тем более. Я, к счастью, еще в первый день нарезал кучку веточек с местной ели. Дома мы, чтобы очистить и освежить рот, ели яблоки, или жевали пырей после сна и после еды. Только пырей закончился, а яблок я не нашел. Но ничего, хвоя тоже сгодилась. Я и Анне Розе дал несколько веточек, чтоб дыхание было чистым и зубы не портились.

Примерно через четверть часа мы подъехали к посту. Дорога здесь расширялась. Часть её была перегорожена рогаткой. На второй части рогатка сдвинута под углом к обочине.

Бородатый наёмник стоял, удобно опираясь на бревно. Алебарду он прислонил к козлам. А под навесом в резном кресле у столика сидел писарь.

Я ехал впереди, кобылка Анны Розы отставала на пол корпуса, а две телеги и воз цепочкой следовали за нами. Я приблизился к столику, но с коня не слез, лишь очень внимательно посмотрел на писаря.

Это был не сам мытарь.

Скорее всего мытарь, – мелкий дворянин, идальго. Но, на таком важном и денежном месте, уважаемому человеку с раннего утра трудиться невместно. Вот и посадил в своё кресло подручного. Писарь этот всего лишь мелкий чинуша из простолюдинов, но в его распоряжении десяток наёмников. Этого хватит, чтобы заставить заискивать мелкого купчишку. Но даже просто сеньор видит в нем дождевого червя, выползшего на дорогу. Именно так я сейчас и смотрел на писаря.

Того проняло. Он вскочил, поклонился и дрожащим голоском пропищал: «Господин, я писарь сеньора Бортоломео, он пока не может…» Я его перебил: «Запиши Сеньор Леонсио Дези де Эскузар и сеньора Анна Роза Дези. Два всадника, две телеги, один воз. Только личные вещи и оружие. Пять реалов. И раскрывай дорогу. Быстро!» При этом я кинул на столик перед писарем мешочек, куда еще раньше положил четыре реала и 30 белых мараведи. И один серебряный мараведи кинул стражнику. Стражник поймал монету и стал разворачивать рогатку, открывая дорогу. Писарь что-то пытался пропищать про дóмино Бартоломео, но я слегка зарычал: «Перечишь мне? Скажи своему господину, что я гощу у виконта Алонсо Дезире. Если он чем-то недоволен, я смогу это недовольство удовлетворить»

О, в еврейском квартале Толедо хорошо известны мытари Валенсийской таможни! Благородных они, конечно, трогать боятся. Но простые купцы страдают от них уже много лет. Хуан Великий, папаша Фернандо Арагонского, за откупщиками на границах следил строго. А Фердинанд, женившись на Изабелле Кастильской, больше внимания уделял политике и войне. Существенный доход в казну приносили портовые сборы. А сухопутная граница с Кастилией оставалась в небрежении. Вот и распустились.

Я нависал над писарем, держа его взглядом, пока наш караван не отъехал метров на 200, а потом порысил следом.

Шаг шестой. Расскажи Богу свой план…

2 июля 1492 г. Королевство Валенсия. Леонсио Дези

Место для стоянки в часе езды от поста оказалось удобным. Здесь дорога метров на сто приближалась к лиственной роще. Колодца не было, но была обложенная камнями яма, заполненная водой из ручья, вытекающего из рощи, и потом убегающего куда-то в сторону от дороги.

Траву перед ямой вытоптали, зато лежало несколько толстых брёвен, на которых удобно было сидеть. Лошадей распрягать не стали. Мы с Насиром притащили из рощи кучу хвороста и наломали его. Нанна набрала воды в небольшой котелок, который установила на огонь. В воду бросила какой-то порошок. Когда вода закипела, разнёсся фруктовый запах. У мавров оказалось несколько среднего размера керамических кружек в синей глазури. Кружки Нанна поставила на расписной поднос с ручками. Затем налила в них фруктовый взвар и поднесла принцессе, потом мне, потом Анне Розе. Абу-Зайд и Насир взяли чашки сами. Потом Нанна принесла из телеги белый мешочек, в котором было несколько тонких лепёшек, каждая размером чуть больше ладони. Она раздала нам по две лепёшки каждому. Все это молча. Причем молчали все. Не стал начинать разговор и я. Когда все съели лепёшки, запив взваром, я не выдержал: «Принцесса, я благодарю Вас за хлеб. Однако я хотел бы знать, какое решение Вы приняли о дальнейшем нашем пути. Нам с сестрой нужно искать родича. По нашим данным он живёт в Валенсии. И я не хотел бы въезжать в город на вызывающем зависть коне. Кроме того, у нас есть некоторые вещи и оружие, которое необходимо продать, а потом приобрести более скромного коня. Но чего хотите Вы?»

Шейха подозвала взглядом Насира, и о чем-то переговорила с ним, понизив голос. Затем, глядя на меня и сестру, сказала: «Сеньор Леонсио! Я полагаю, что у нас с Вами установились добрые, товарищеские отношения. Мы еще можем помочь друг-другу. В Валенсии у меня найдутся друзья, достойные доверия. Они помогут продать то, что Вы хотите продать и приобрести то, что Вам необходимо. Они же выяснят для Вас всё, что необходимо, о Вашем родиче. А сейчас я хочу, чтобы мы, соблюдая прежний порядок, доехали до того дома, который ждёт нас в Валенсии. Согласны ли Вы?»

И мы поехали в город Валенсию.

Добрались после полудня. Оказывается, собственно город уже давно выплеснулся за крепостные стены. Дорога привела в южное предместье, где жили, судя по особнякам за высокими заборами, вполне состоятельные люди и знать. К одному из особняков мы и подъехали. На улицу выходила ограда из дикого камня высотой в два человеческих роста и массивные деревянные ворота, укреплённые железными полосами.

Насир соскочил с телеги и стал стучать в ворота. Потом еще минуту переругивался с кем-то, отвечавшим из-за ворот. Наконец ворота отворили наружу два вполне характерных мавра в чалмах и кожаных панцирях. Первой проехала телега Насира, затем воз, которым управляла Нанна. Шейха в это время спрыгнула с передка нашей телеги. Тут же один из воинов, что открывал ворота, запрыгнул на телегу, и взяв вожжи проехал внутрь особняка. А шейха, стоя в проёме ворот, склонила голову и жестом пригласила нас внутрь.

Мы с сестрой проехали в особняк, и ворота за нами закрылись. За воротами стояли еще два мавра в кожаных панцирях и с копьями. Дом виднелся в глубине усадьбы. Был он двухэтажным, очень изысканным и с двумя крыльями, выступающими вперёд. Перед домом мощеная камнем площадка, посредине которой круглый фонтан. Ну что ж. Эпоха Возрождения уже началась. И началась она как раз с изящной мавританской архитектуры.