Томас Пинчон
V.
От переводчиков
Начиная чтение этого романа и тем более заканчивая его, трудно поверить, что эта книга – романный дебют двадцатипятилетнего автора, до того напечатавшего всего полдюжины рассказов. Читателя сразу же поражает смелое языковое мастерство и обширный лексикон Пинчона, увлекает своеобразный юмор в обрисовке двух основных и множества второстепенных персонажей и постепенно затягивает извилистое развитие сюжетных линий: неприкаянных шатаний горемыки Бенни Профейна и целеустремленных, но столь же безрезультатных странствий Герберта Стенсила в «горячие» временные и географические точки двадцатого века в поисках загадочной V.
Несомненные стилистические и литературные достоинства романа «V.» (к каковым отнюдь не относятся излишняя простота и ясность) предъявляют довольно высокие требования к читателям и оборачиваются изрядными сложностями при его переводе. Добавим сюда увлеченность Пинчона реалиями времени и места (а вернее, различных времен, стран и городов), а также насыщенность текста культурно-историческими, мифологическими, литературными, музыкальными и прочими аллюзиями, – и получим почти полный «джентльменский» набор, введенный в обиход литературы XX века джойсовским «Улиссом». Многое (но, разумеется, далеко не все) из этого набора нашло отражение в комментариях, которыми по славной российской традиции принято сопровождать серьезные переводные произведения. В этом отношении американским читателям, особенно молодым, должно быть, тоже нелегко разобраться с многочисленными культурным и языковыми реалиями 1950-х годов, аббревиатурами и не переводимыми в оригинальных изданиях словами и выражениями на десятке языков.
Уже в самом начале романа (в названии первой главы) появляются два слова (точнее, понятия), которые нам хотелось бы прокомментировать, тем более что переводчики в отдельных случаях сознательно уклонялись от принятых или «очевидных» толкований. Мы имеем в виду слова «шлемиль» и «апохей». Вообще-то первое из этих слов может произноситься как «шлемихль» (schlemihl) и обозначать этакого увальня и недотепу, который роняет на пол шлимазла и вообще находится не в ладах с более или менее упорядоченным миром неодушевленных вещей. Поскольку нам не хотелось сводить фигуру Профейна только к привнесению элементов хаоса в миропорядок, мы употребили слово «шлемиль», добавив тем самым (возможно, совершенно излишнюю) аллюзию на сказочную повесть Адельберта фон Шамиссо «Необычайные приключения Петера Шлемиля (Schlemihl)». Что касается второго слова (apocheir), то оно, скорее всего, должно произноситься как «апохер» или даже «апохир», так как в нем наличествует тот же корень («рука»), что и в слове «хиромантия». Однако здесь нам, наоборот, хотелось подчеркнуть связь с тем самым йо-йо, подобно которому болтаются по жизни многие персонажи романа. Поэтому мы выбрали слово, созвучное со словом «апогей», для обозначения некой крайней точки и начала перехода в следующее состояние. Да и по-русски «апохер» звучало бы двусмысленно.
Был в двадцатом веке период, когда с легкой руки структуралистов буквально всё пытались сводить к так называемым «бинарным оппозициям». Верх – низ, свет – тьма, черное – белое, горячее – холодное, хаос – порядок… Все это в конечном счете в иудео-христианской культуре ассоциировалось с очень древним противопоставлением Добра и Зла, которые друг без друга существовать не могут, оказываются взаимопроницаемыми и зачастую меняются местами. Казалось бы, понятие энтропии, которым широко пользуется Пинчон, должно прямо указывать на противопоставление «хаос – порядок», однако любой, кто попытается свести это противопоставление к бинарной оппозиции и попробует разграничить элементы хаоса и порядка, безнадежно запутается. Можно, например, по тем или иным параметрам выделять из множества персонажей отдельные группы или рассматривать, скажем, Слэба как профанацию живописи, а Мафию как профанацию литературы. Можно выстроить какую-нибудь цепочку из основных женских персонажей и распределить их, так сказать, по мере возрастания сексуальности: от абстрактной V. и ее ипостасей через Фину, Паолу и Рэйчел к Эстер и Мафии. Можно увидеть в романе ироническое переосмысление истории, нынешнее состояние которой оказывается результатом некоего глобального заговора.
Нетрудно, к примеру, определить две основные сюжетные линии как 1) распад Британской империи и 2) разлад в Америке конца 50-х годов. Можно увидеть, с одной стороны, глобальную взаимосвязь (распад Британской империи в какой-то мере обуславливает разлад в Америке 1950-х гг.), а с другой стороны, длинную цепь случайностей, которая приводит как к одному, так и к другому состоянию; обе системы, едва успев появиться, начинают движение к хаосу; начало упорядочивания есть одновременно начало движения к хаосу. Можно исследовать мифологические и фольклорные истоки романа (тем более что «Золотая ветвь» Фрэзера и «Белая богиня» Грейвза упоминаются прямо в тексте). Можно найти и многое другое (например, роман – quest [1]). Однако это будут слишком прямолинейные и примитивные интерпретации, которым текст Пинчона противится на каждом шагу. Роман принципиально неоднозначен и предполагает бесконечное количество взаимодополняющих интерпретаций. Как не подлежит окончательному истолкованию смысл исследуемой Пинчоном истории и бесконечное множество взаимодействий и фактов реальности. Автор художественного произведения, как Господь Бог, творит мир, который каждый волен трактовать по-своему. Впрочем, в литературе, на наш взгляд, вообще довольно трудно найти произведение, которое изначально допускает однозначную интерпретацию, и здесь мы, вслед за некоторыми исследователями, не склонны наклеивать на творчество Пинчона ярлык «постмодернизм». Мы склонны рассматривать этот роман просто как хорошую литературу. Именно поэтому нам совсем не хочется видеть в каждом слове Пинчона своего рода скрытый шифр и прослеживать этимологию каждого «говорящего» имени или отыскивать литературные аллюзии. Даже не слишком вдумчивый читатель увидит, что отец Фэйринг, например, дает крысам (и это вполне логично) имена святых. Чуть более вдумчивый читатель без особого труда разберется в хитросплетениях запутанного (и весьма занимательного) сюжета, оценит превосходные «вставные новеллы» и композиционное мастерство Пинчона. А что касается литературных, музыкальных и прочих аллюзий, то Пинчон очень часто прямо называет имена (например, Т. С. Элиот, Эзра Паунд, Генри Адамс, Чарли Паркер, Билли Экстайн, Боттичелли, Палестрина) и произведения (например, названия джазовых пьес или, скажем, «Манон Леско»). Конечно, в «менее явном» виде можно найти множество других аллюзий, но, сев на этого конька, мы никогда не доскачем до финиша.
Добавим еще, что читатель может обратить внимание на многоязычие (тематически связанное с мотивом Святого Духа и спасения) [2] и «музыкальность» романа (это некоторые, так сказать, «постоянные» творчества Пинчона), предложить ему посчитать, сколько значений для символа V сумеет он придумать (а для V с точкой?), и заметить, что обманчиво несерьезная, а порой и грубоватая манера изложения прикрывает очень красивую и изящную историю.
Что касается имен вымышленных персонажей, то здесь мы руководствовались простым принципом: пытались переводить клички и транскрибировать фамилии. Именно так Pig Bodine превратился в Хряка Бодайна. Временами нам очень хотелось перевести и фамилии, поэтому, не претендуя на истолкование или этимологию, мы все же приведем некоторые из «говорящих» (причем на нескольких языках) имен.
Профейн, Бенни (Profane, Benny) – мирской, светский, богохульный, нечестивый, грубый, языческий, непосвященный, неосвященный. (С. Кузнецов предполагает, что, Пинчон, возможно, был знаком с известным эссе Мирчи Элиаде «Сакральное и профанное» (рус. перевод – «Священное и мирское»), написанным в 1957 году и переведенным на английский в 1959-м.) Кстати, его полное имя (Бенджамин, надо полагать), возможно, отсылает нас к ветхозаветному Вениамину, сыну Иакова и Рахили.
Ход, Папаша (Hod, Pappy) – лоток, корыто, ведерко для угля.
Мейстраль (Maljstral) – от мальтийского названия северо-западного ветра.
Тефлон (Teflon) – тефлон; Морис (Morris) – одно из значений – танец в костюмах героев легенды о Робине Гуде.
Оулгласс, Рэйчел (Owlglass, Rachel) – если имя Рэйчел определенно указывает на Рахиль из Ветхого Завета, то состоящая из двух корней фамилия (owl – сова, glass – зеркало) кивает на Тиля Уленшпигеля (у которого те же корни) и множество прочих ассоциаций с совами и зеркалами.
Слэб (Slab) – плита, лист, пластина, горбыль, панель, кусок.
Кук(арачито) (Kook, Cucarachito) – паучок или тараканчик (исп.).
Мендоса, Ангел (Angel) – по-испански он, конечно, Анхель, но нам хотелось, чтобы Профейна окружали именно Ангел и Джеронимо.
Шенмэйкер, Шейл (Schoenmaker, Shale) – соединив немецкий и английский корни его фамилии, получим творца прекрасного; а в имени можно усмотреть материал, из которого он творит, – глинистый сланец, сланцеватая глина.
Харвитц, Эстер (Harvitz, Esther) – ее имя явно отсылает к библейской Эсфири.
Уинсам, Руни (Winsome) – приятный, миловидный, обаятельный, привлекательный, непосредственный, бодрый, веселый, довольный.
Харизма (Charisma) – искра Божья, Божий дар, личное обаяние, харизма.
Лоуэнстайн, Маргравин ди Чаве (Margravine) – жена маркграфа.
Стенсил (Stencil) – трафарет, шаблон.
Бонго-Шафтсбери (Bongo-Shaftsbury) – bongo – бонг, бонго, барабан; shaft – древко, ручка, рукоятка, копье, стрела, дротик, меткое замечание, вспышка, луч, колонна, стержень, шпиль; bury – хоронить, прятать, скрывать.
Чиклиц, Клейтон (Chiclitz, Clayton) – закон Клейтона – один из основных антитрестовских законов.
Эйгенвелью, Дадли (Eigenvalue) – собственное значение; характеристическое число (матрица).
Миксолидиец,Фергус (Mixolydian, Fergus) – вообще-то он Миксолидян (так же как Фаллопян в романе «Выкрикивается лот 49»), но здесь нам казалось важнее подчеркнуть связь с музыкальным миксолидийским ладом (натуральный лад мажорного наклонения с пониженной седьмой ступенью). Миксолидийцев же как таковых нет и быть не может, что нам тоже хотелось акцентировать.
Сфера,МакКлинтик (Sphere, McClintic) – Сфера – второе имя джазового пианиста Телониуса Монка, одного из основателей стиля би-боп.
Порпентайн (Porpentine) – как признается Пинчон в предисловии к своему сборнику рассказов, это слово (которое является ранней формой «porcupine» – дикобраз), он выудил из «Гамлета».
Рен,Виктория (Wren) – военнослужащая женской вспомогательной службы ВМС (Women's Royal Naval Service); крапивник (птица). Существует обычай охотиться на крапивника в Рождество, распевая при этом песню «Мы охотимся на крапивника для Робина-Боббина». Грейвз указывает на связь Робина-Боббина и Робина Гуда (Robin Hood = Pappy «Папаша» Hod) (прим. С. Кузнецова).
Гудфеллоу (Goodfellow) – он, конечно, славный парень, но к тому же «дурак, болван и бабник» в слэнге; кроме того, в английском фольклоре Робин Гудфеллоу – зловредный дух, которого Шекспир в комедии «Сон в летнюю ночь» сделал истинно добрым проказником: «Добрый Малый Робин, / Веселый дух, ночной бродяга шалый» – так называет себя Пэк, слуга Оберона (в переводе Т. Щепкиной-Куперник).
Джибраил (Gebrail) – в мусульманской мифологии один из приближенных к Аллаху ангелов, соответствует библейскому архангелу Гавриилу.
Даджжал (Dejal) – в той же мусульманской мифологии является искусителем людей, который должен появиться перед концом света.
Исрафил (Asrafil) – еще один мусульманский персонаж – ангел-вестник Страшного Суда.
Годольфин (Godolphin) – вообще-то старинное валлийское имя, в котором явно прочитывается Бог (God) и дельфин (dolphin); кроме того, у Свифта в «Путешествиях Гулливера» есть персонаж лорд Годольфин.
Халидом (Halidom) – святилище, нечто священное.
Банг (Bung) – пробка, затычка, мертвый, умерший, взятка, подкуп, ложь, обман.
Фэйринг, Линус (Fairing, Linus) – гостинец, подарок (и множество ассоциаций со словом fair), а Линус – христианский святой и персонаж греческой мифологии (по-русски его принято называть Лин) – сын Аполлона и дочери аргосского царя Псамафы, отданный матерью на воспитание пастухам и разорванный собаками.
Шайсфогель (Scheissvogel) – дерьмовая птичка (нем.).
Куэрнакаброн (Cuernacabron) – рогатый ублюдок (исп.).
Чепмэн, Перси (Chapman) – странствующий торговец, коробейник.
Демивольт (Demivolt) – 1/2 вольта.
Фогт (Vogt) – надсмотрщик, тюремщик (нем.).
Боррачо (Borracho) – пьяница (итал.).
Бергомаск, Оли (Bergomask, Oley) – веселый танец жителей итальянского города Бергамо, упоминается в комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь» («бергамский танец» в переводе Т. Щепкиной-Куперник). Кроме того, у Клода Дебюсси есть «Suite bегgamasque» (1890), а у Габриэля Форе «Masques et bergamasques» (1919), которые, возможно, вдохновились стихотворением Поля Вердена «Clair de lune», где фигурируют «маски и бергомаски».
Мондауген, Курт (Mondaugen, Kurt) – лунные глаза (нем.).
Вайсман (Weissmann) – белый человек (нем.).
Меровинг,Вера (Meroving) – представитель династии Меровингов.
Фогельзанг, Хедвига (Vogelsang, Hedwig) – птичье пенье (нем.). Тоже одна из ипостасей V.
Швах (Schwach) – слабый, тонкий, нежный, бессильный (нем.).
Фляйше (Fleische) – мясо, плоть (нем.).
Аваланш (Avalanche) – лавина, обвал.
Тен Эйк (Ten Еуск) – по-голландски значит «возле дуба»
Серд, Хоуи (Surd) – иррациональное число; глухой звук.
Лич, С. Озрик (Lych, С. Osric) – вообще-то lych-gate значит «покойницкая при церковном кладбище», а Озрик – персонаж в «Гамлете».
Фаландж-Младенчик (Baby Face Falange) – был такой знаменитый бандит Baby Face Nelson – Нельсон-Младенчик.
Теледу (Teledu) – скунс яванский.
Хэнки и Пэнки (Hanky-Panky) – хэнки-пэнки – мошенничество, обман, надувательство. В принципе, по-русски можно было назвать их Фигли-Мигли.
Флип (Flip) – прыжок, щелчок, удар.
Флоп (Flop) – шлепок, провал, фиаско, неудача, толстяк, розыгрыш, кровать, постель, ночлег.
Базилиско (Basilisco) – италинизированный василиск, а также персонаж трагедии «Соломон и Персида» (1588), авторство которой обычно приписывают Т. Киду, хвастун и трус.
Энджевайн (Angevine) – близко к прилагательному «Angevin», т. е. анжуйский.
Венусберг (Venusberg) – то же самое, что Mons Veneris, холмик Венеры.
Лермоди,Мелани (L'Heuremaudit, Melanie) – проклятое, окаянное время (она же мадемуазель Жарретьер – т. е. «подвязка» от фр. jarretiere).
Сатин (Satin) – по-английски и по-французски это атлас, хотя не исключено, что Пинчон был знаком с пьесой Горького «На дне».
Поркепик, Владимир (Porcepic, Vladimk) – французский вариант дикобраза (pore-epic).
Жерфо (Gerfaut) – кречет (фр.).
Сгерраччио (Sgherraccio) – вероятно, от итальянского sgherro – головорез, наемный убийца.
Петард (Petard) – петарда, хлопушка, а по-французски еще сенсационное известие, шум и скандал.
Сквазимодео (Squasimodeo) – в этом имени отчетливо проступает Квазимодо.
Янгблад (Youngblood) – молодая кровь.
Турнер (Tourneur) – токарь (фр.),
Контанго, Джонни (Contango, Johnny) – надбавка к цене. Можно также разделить на con и tango.
Пингес (Pinguez) – близко по звучанию к нескольким испанским половым членам.
Синоглосса (Cinoglossa) – возможно, намек на китайский язык.
Акилина (Aquilina) – орлиный.
Фиола (Viola) – альт, фиалка.
Мара (Мага) – «женщина» по-мальтийски, а также (в мифологии народов Европы) злой дух, воплощение ночного кошмара (отсюда фр. cauchemar и англ. nightmare); в буддийской мифологии – божество, персонифицирующее зло и все то, что приводит к смерти живые существа. Грейвз в «Белой богине» пишет, что в средневековой ирландской поэзии Мара отождествлялась с богиней поэзии Бригитой, поскольку святая Бригита иногда именовалась гэльской Девой Марией.
Фальконьер (Falconiere) – возможно, это имя образовано от falcon («сокол») и тем самым содержит еще одну отсылку к «Мальтийскому соколу» (прим. С. Кузнецова).
Манганезе, Вероника (Manganese) – марганец.
И в заключение еще немного о наших трудностях. По нашему мнению, существует два основных подхода к переводу (художественного текста). Первый – это толмачество. То есть почти подстрочник с комментариями, по объему сравнимыми с самим текстом. Второй – это сотворчество. Яркий пример обоих подходов – Набоков. «Аню в Стране чудес» или «Николку Персика» сейчас критики назвали бы «вариациями на тему». Зато читается прекрасно. Перевод «Евгения Онегина» с двухтомным комментарием – очень полезная вещь, но читают ее, как правило, только специалисты и студенты. Критикам ближе первый подход, переводчикам – второй. «Лолиту» можно считать уникальным случаем или разумным компромиссом между первым и вторым. Мы до сих пор считаем, что первые шероховатые самиздатовские переводы Набокова, выполненные С. Ильиным, в чем-то лучше, чем отполированные и откомментированные «Прозрачные вещи» или «Смотри на арлекинов!» (хотя, может, Набоков стал писать хуже). Мы, разумеется, приверженцы второго подхода, но в случае с Пинчоном на этом пути нам, естественно, встретилось немало подводных камней. Хотим добавить, что понятие адекватного перевода мы не принимаем. В любом переводе что-то теряется, а что-то, бывает, и добавляется. Мы бы назвали это законом переводческой компенсации, но, видимо, это слишком сильно сказано, и мы ни в коем случае не призываем других переводчиков постоянно применять его на практике без оглядки. У каждого переводчика свои представления, принципы работы и чувство меры.
Например, в одном эпизоде Хряк Бодайн упоминает продавца коки, сладкие соки и т. п. В оригинале это все по созвучию близко к весьма неприличному слову cocksucker. У нас это пропадает. Зато в другом месте (в конце 5-й главы) у Пинчона обыгрывается слово shitkicking. Неприлично, но не слишком, а вот то, что получилось у нас, немного испугало даже нас самих.
Другой пример отхода от оригинала. Искусственные организмы, с которыми коротает время Профейн в Ассоциации антропологических исследований, по-английски называются SHROUD (что, в частности, означает «саван») и SHOCK («шок»). У нас они превратились в ДУРАКа и МУДАКа соответственно. Нам не столько хотелось сочинить значимые аббревиатуры, сколько «оживить» этих персонажей и тем самым подчеркнуть абсурдность и комизм ситуации. Таким образом мы, возможно, внесли дополнительный оттенок, которого нет у Пинчона, и даже пошли на некоторый анахронизм, поскольку слово «киборг» вошло в обиход в конце пятидесятых годов, а действие этого эпизода происходит несколькими годами ранее. С другой стороны, где-то в других местах мы неизбежно теряли игру слов или некоторые идиомы.
Можно привести и другие примеры, но мы этого делать не станем и чуть позже скажем почему.
Стилистически Пинчон просто блистателен. Великолепный ритм, «романное дыхание», виртуозное построение фраз и диалогов – и практически ни одного лишнего «проходного» предложения на протяжении всего романа. Огромную сложность представляет изобилие исторических, естественнонаучных, географических и топографических реалий. Пинчоноведы до сих пор производят настоящие изыскания, объем которых давно превысил все написанное самим Пинчоном, и спорят о тех моментах, которые невозможно понять без авторских комментариев. А Пинчон молчит. Разумеется, нам тоже приходилось кое-что домысливать, чтобы хоть как-то прояснить некоторые туманные намеки в тексте, и, возможно, местами русский текст получился понятнее английского, так как перевод – это в определенной степени тоже истолкование. Мы больше не станем приводить никаких примеров, но если кого-нибудь вышесказанное вдохновит на прочтение Пинчона в оригинале и сравнение его с переводом, мы будем рады несказанно и гордо встанем под град критических стрел.
Н. Махлаюк, С. Слободянюк
Глава первая,
в которой Бенни Профейн, шлемиль и йо-йо, достигает апохейя
I
Накануне Рождества 1955 года Бенни Профейн, одетый в черные джинсы, замшевую куртку, теннисные туфли и широкополую ковбойскую шляпу, случайно оказался в Норфолке, штат Вирджиния.
Склонный к сентиментальным порывам, он решил заглянуть в «Матросскую могилу», таверну на Ист-Мэйн-стрит, облюбованную ребятами с его старой посудины. Выйдя через аркаду на Ист-Мэйн, он увидел пожилого уличного певца с гитарой, перед которым стояла пустая жестянка из-под пива «Стерно» для пожертвований.
Чуть дальше какой-то старший писарь под одобрительные крики пяти-шести юнг пытался отлить в бензобак паккарда «Патриций» 1954 года выпуска. Старик пел красивым, хорошо поставленным баритоном:
На старой Ист-Мэйн Рождество каждый вечер;
С любимою счастлив моряк.
Зеленый и красный неоновый свет
Сияет над миром и шлет свой привет:
Зайди к нам и брось якоря.
И явью мечты обернет Санта Клаус;
И пиво шипит, как вино.
Девчонки приветят во всех кабаках
И барменши вспомнят о славных деньках
На старой Ист-Мэйн в Рождество.
– Эй, шеф! – окликнул Профейна какой-то морской волк. Бенни свернул за угол. Как обычно, без всякого предупреждения Ист-Мэйн обрушилась на него.
После увольнения из флота Профейн, путешествуя с места на место, перебивался случайными заработками, а когда никакой работы не подворачивалось, просто болтался по Восточному побережью вверх и вниз, как чертик на веревочке. Так продолжалось уже полтора года. Исходив за это-время больше уличных тротуаров, чем сам мог сосчитать, Бенни стал с некоторой опаской относиться к оживленным улицам, особенно к таким, как Ист-Мэйн. Для него все они слились в одну абстрактную Улицу, которая являлась ему в кошмарных снах во время полнолуния. Ист-Мэйн – известная как прибежище Пьяной Матросни, с которой Ничего Нельзя Поделать, – била по нервам с той же внезапностью, с какой иногда приятный сон оборачивается жутким кошмаром: собака превращается в волка, дневной свет – в сумерки, пустота – в скрытую угрозу. Здесь можно было наткнуться на салажонка из морской пехоты, блюющего прямо на мостовую; увидеть официантку из бара, на ягодицах которой красовались вытатуированные гребные винты; полюбоваться на отчаянного смельчака, разрабатывающего идеальную технику прыжка через застекленную витрину (Вопрос: когда кричать «Джеронимо!» [3]? До того, как разлетится стекло, или после?); услышать горестные вопли упившегося вдребезги палубного матроса, повествующего из темного переулка о том, как береговой патруль в очередной раз заграбастал его – само собой, трезвого – и сунул в смирительную рубашку. В нескольких фонарях отсюда вышагивал одинокий полицейский и, сотрясая землю, выбивал дубинкой на фонарных столбах популярную мелодию «Эй, деревенщина» [4], а вверху над головой, окончательно уродуя все лица своим зеленоватым светом, сияли ртутные лампы, которые на востоке сходились в кривоватую букву «V», после чего начиналась темнота и баров больше не было.
Добравшись до «Матросской могилы», Профейн обнаружил, что поспел как раз к небольшому мордобою: флот против сухопутных крыс. Мгновение Бенни помедлил на пороге, оценивая ситуацию, потом, осознав, что одной ногой он уже в «Могиле», шмыгнул в зал, стараясь не мешать развитию схватки, и относительно безопасно устроился за бронзовой вешалкой.
– Почему человек не может жить в мире с себе подобными? – вопросил голос возле левого уха Профейна. Голос принадлежал официантке Беатрис, услаждавшей весь 22-й дивизион и особенно благосклонной к команде бывшего корабля Профейна – эсминца под названием «Эшафот».
– Бенни! – вскричала она. Оба расчувствовались после долгой разлуки. Растроганный Профейн принялся рисовать на грязном полу картину, изображавшую чаек, которые несли в клювах ленточку с надписью «Дорогая Беатрис», в обрамлении сердец, пронзенных стрелами.
В данный момент в таверне не было никого из команды «Эшафота»; эта жестянка уже два дня как вышла в плавание, направляясь в Средиземное море, а ее экипаж напоследок устроил такую славную бучу, отголоски которой были слышны, как утверждает легенда, даже в заоблачных высях и доносились, словно голоса с корабля-призрака, аж до самого Литл-Крик. Поэтому нынешним вечером в барах по всей Ист-Мэйн вертелось больше официанток, чем обычно, ибо, как нередко утверждалось (и недаром), что стоит только кораблю вроде «Эшафота» отдать швартовы, как кое-какие матросские жены выпрыгивают из домашних платьев и, прикрывшись тем, что считается форменной одеждой официанток, устанавливают руки в пиворазносочную позицию и репетируют шлюхозатую улыбку, в то время как флотский оркестр наяривает «Доброе старое время» [5], а хлопья сажи из труб эсминцев опускаются на ветвистые рога их мужей, которые, отплывая, стоят по стойке «смирно» и криво ухмыляются с видом мужественным и скорбным.
Беатрис принесла пиво. В углу у столика кто-то пронзительно заверещал. Она вздрогнула, и пиво плеснуло через край.
– О, Господи, – сказала Беатрис, – это опять Плой.
Плой нынче служил механиком на минном тральщике «Порывистый» и скандально гремел по всей Ист-Мэйн. При росте в пять футов (с башмаками), он постоянно лез в драку с самыми здоровенными матросами, зная, что его все равно не воспримут всерьез. Десять месяцев назад (как раз перед переводом с «Эшафота» на «Порывистый») флотское начальство решило удалить ему все зубы. Плой опупел и умудрился отбиться от главного коновала и двух зубных техников, прежде чем до них дошло, что он полон решимости зубы сохранить. «Ну посуди сам, – кричали офицеры, едва удерживаясь от смеха и уклоняясь от его крошечных кулачков, – гнилые корпи, воспаление десен…» – «Не хочу!» – вопил Плой. В конце концов им пришлось вкатить ему в бицепс дозу пентотала. Очнувшись, Плой света белого не взвидел и покрыл всех многоэтажной бранью. Целых два месяца он сумрачно бродил по «Эшафоту», время от времени внезапно подпрыгивал и, раскачавшись на вантах, словно орангутанг, порывался заехать проходящему офицеру ногой в зубы. Он становился на ют и, шамкая ноющими деснами, обращался с обличительными речами ко всем, кто мог его услышать. Когда десны зажили, Плою преподнесли ослепительно белые вставные челюсти – верхнюю и нижнюю. «О великий Боже!» – взвыл Плой и попытался выброситься за борт, но был перехвачен негром гигантских размеров по имени Дауд.
– Эй, малыш, – сказал Дауд, поднимая Плоя за голову и внимательно рассматривая конвульсии хлопчатобумажных штанов, из которых торчали ноги, отчаянно молотившие по воздуху в ярде над палубой. – Куда это ты собрался и зачем?
– Смерти хочу, вот и все! – выкрикнул Плой.
– Разве ты не знаешь, – спросил Дауд, – что жизнь – это самое прекрасное, что у тебя есть?
– Ха-ха, – сказал Плой сквозь слезы. – С чего бы это?
– Потому что, – ответил Дауд, – без нее ты бы помер.
– А, – сказал Плой. Он думал над этим целую неделю. Он успокоился и снова стал ходить в увольнение. Его перевели на «Порывистый». Вскоре многим в кубрике стал слышаться после отбоя странный скрежещущий звук, доносившийся с койки Плоя. Так продолжалось недели две-три, а котом однажды около двух ночи кто-то включил свет, и все увидели Плоя, который сидел на койке, скрестив ноги, и точил зубы маленьким поганеньким напильничком. В следующую получку Плой в компании палубных забулдыг сидел вечером за столиком в «Матросской могиле» и был тихий-тихий. Около одиннадцати Беатрис, виляя бедрами, в очередной раз несла поднос, уставленный пивом. Плой наклонил голову, широко развел челюсти и с ликованием вонзил отточенные протезы в правую ягодицу официантки. Беатрис завизжала, кружки описали сверкающую параболу, к водянистое пиво залило всю «Матросскую могилу».
Для Плоя это стало любимой забавой. Слух о ней разлетелся по дивизиону, затем по эскадре и, наверное, по всей базе. С других кораблей приходили посмотреть. В результате нередко возникали драки, вроде той, что сейчас была в самом разгаре.
– Кого на этот раз? – спросил Бенни. – Я не разглядел.
– Беатрис, – ответила Беатрис. Так звали другую официантку. У миссис Буффо, владелицы «Матросской могилы», которую тоже звали Беатрис, была теория, гласившая, что подобно тому, как малые дети всех женщин зовут «мама», так и моряки, равно беспомощные в некоторых отношениях, должны всех официанток именовать «Беатрис». Придерживаясь этой политики материнского покровительства, она установила специальные пивные цедилки из мягкой резины в форме огромных женских грудей. В дни выдачи жалованья с восьми до девяти вечера происходило то, что миссис Буффо называла Часом Кормления. Она торжественно открывала его, появляясь из задней комнаты, одетая в кимоно с драконами, которое ей подарил поклонник из Седьмого Флота, подносила к губам золотую боцманскую дудку и играла «Приступить к приему пищи». По этому сигналу все бросались вперед, и наиболее удачливые присасывались к пивным соскам. Сосков было семь, а на потеху в таверне собиралось в среднем 250 человек.
Из-за стойки высунулась голова Плоя.
– Это, – сказал он, щелкнув зубами перед Профейном, – мой друг Дьюи Гланда, который только что зачислен на корабль. – Он указал на длинного и унылого босяка со здоровенным клювом, который выдвинулся из-за Плоя, волоча по полу гитару.
– Приветствую, – сказал Дьюи Гланда. – Я спою вам короткую песенку.
– В честь присвоения ему рядового первого класса, – пояснил Плой. – Он поет ее всем подряд.
– Это уже было в прошлом году, – сказал Профейн.
Но Дьюи Гланда водрузил ногу на медную перекладину, поставил на колено гитару и принялся шкрябать по струнам. После восьми тактов в ритме вальса он запел:
Позабыт, позаброшен, несчастен,
Бедный Штатский, как нам тебя жаль.
Плачут юнги о нем понапрасну,
Плачет в кубрике всякая шваль.
Раз ошибся – и жизнь не заладится,
Обрекут тебя, взявши за задницу,
Миллионы бумажек писать.
Двадцать лет за штурвалом я выстою,
Лишь бы вновь жалким Штатским не стать.
– Очень мило, – буркнул Профейн в пивную кружку.
– Это еще не все, – предупредил Дьюи.
– Ох! – простонал Профейн.
Тут сзади на него волной накатило зловоние порока, и чудовищная ручища легла ему на плечо, как мешок с картошкой. Краем глаза Профейн заметил пивную кружку, зажатую в огромном кулаке, который нелепо торчал из рукава, отороченного мехом шелудивого бабуина.
– Бенни! Как дела, старый греховодник? Хуйк-хуйк-хуйк. – Так смеяться мог только Хряк Бодайн, с которым Профейн служил на «Эшафоте». Бенни оглянулся. Действительно, это был Хряк собственной персоной. «Хуйк-хуйк» лишь приблизительно передает звук, который образуется, если поставить кончик языка на верхние резцы и с силой выхрюкивать воздух через глотку. Смех при этом получался, как на то и рассчитывал Хряк, ужасно непристойным.
