Петр Рябов
Экзистенциализм. Возраст зрелости
Вот, немного сказав о Ясперсе как о психологе и психиатре, сказав то, что нельзя было не сказать, мы подобрались к некой важной точке его эволюции. Он стал профессором философии в 1921 году в Гейдельберге.
Сейчас, на этом месте, я сделаю три лирических отступления. Первое: Ясперс и политика. Второе: Ясперс и религия. Третье: Ясперс и Хайдеггер.
Во-первых, что касается Ясперса и политики. Ясперс всегда был общественно активен; на него сильно повлиял Вебер. Вебер всю жизнь метался между наукой и политикой и теоретически доказывая и обосновывая их несовместимость и демаркацию между ними, пытался все время на практике ее стереть и совместить эти сферы. Ясперс был убежденным либералом, сторонником всяческих свобод: отстаивал свободу слова, мысли всю жизнь. И вот в двадцатые годы Ясперс выступает за радикальное обновление немецкого университета. Пишет большую программную статью «Тезисы к вопросу об обновлении высшей школы» (немного созвучные соответствующим размышлениям Ортеги-и-Гассета), где настаивает на том, что нужно вернуть университету творческое начало, преодолеть замшелый академизм, вернуть дух творчества, оживить философскую мысль. Мыслитель требует преодолеть узкую специализацию во всех сферах жизни и культуры.
Второе отступление: Ясперс и религия. Ясперс – религиозный экзистенциалист. Мы говорим, что Кьеркегор – религиозный экзистенциалист, Паскаль – религиозный экзистенциалист. Но в случае с Паскалем и Кьеркегором прежде всего нужно сделать упор на прилагательное: религиозный, а потом уже следует экзистенциализм. Паскаль и Кьеркегор, они – прежде всего христиане, а их философия – это следствие их мучительных попыток осмыслить свой религиозный опыт и понять, что такое быть христианином. Но в случае с Ясперсом акцент нужно делать прежде всего на существительное. Ясперс, прежде всего, философ, а потом уже – религиозный. У него нет такой пронзительности и остроты, как у Сартра, такой фундаментальности и глубины, как у Хайдеггера. Он – реформатор мысли, а не революционер. Если использовать какое-то одно слово для характеристики фундаментальной настроенности того или иного мыслителя (а философия – это всегда осмысление и выражение какого-то глубинного переживания личности), то, лично для меня, Кьеркегор – это отчаяние, Хайдеггер – отрешенность, а с Ясперсом у меня связывается беспокойство. Он – философ обеспокоенный. Он не за радикальный переворот, не за обращение к абсолютным истокам мысли и Бытия, как Хайдеггер. Он философ обеспокоенный и стремящийся обновить культуру и философию, вернув ее к человеческому опыту. Его религиозность неочевидна, ненавязчива, неконцентрированна, предельно адогматична. Она (как и у столь близкого и созвучного ему гения, как Иммануил Кант) как бы остается на заднем плане, в предпосылках мысли, в ее полускрытых от нас основаниях. Да, он хоть и религиозный, но он – философ. Прежде всего, он – философ, хоть и религиозный. Хотя, конечно, эпитет «религиозный» вовсе не снимается, и мы еще сегодня не раз это увидим и почувствуем.
После всего, что уже было сказано о споре Кьеркегора с протестантизмом, Паскаля – с папством и иезуитами, Унамуно – с католицизмом, Бердяева – с православием, (а религиозный философ Шестов вообще не понятно к какой конфессии относился), сейчас я скажу нечто подобное и о Ясперсе. Если меня спросят о конфессиональной принадлежности Ясперса, я затруднюсь ответить. Единственное, что можно точно сказать, это то, что для него важна Библия. Важна как Великая Книга, единственная в своем роде, в которой зашифрованы все коды бытия. Он часто к ней отсылается, к библейской религиозности. При этом назвать Ясперса христианином, вероятно, в полной мере нельзя. Он стремится к общечеловеческой универсальности и взаимному диалогу культур, преодолевая узкую ограниченность христианства, а также, как свободный философ, не связывает себя той или иной конфессионально ограниченной формой откровения. Хотя где-то у него вылезают очень протестантские основания и мотивы, как и у Канта.
С другой стороны, если говорить о влияниях, то Ясперс испытал многие. Очень важно здесь указать на неоплатоников. У Ясперса, как вы увидите – особенно в переживании Бога, сильны неоплатонические мотивы. Бог ощущается в его религиозном опыте не как христианская личность, Тот, с Кем можно поговорить наедине, а как нечто загадочное, невыразимое и Объемлющее (как Ясперс предпочитает выражаться). Неоплатоническое Единое здесь, наверное, ближе. И немало историков философии отмечали эту близость духовного опыта Ясперса к Плотину и, возможно, к великой религии даосизма. С одной стороны, протестантские, библейские, а с другой стороны, далекие от монотеизма неоплатонические мотивы заметны в философии Карла Ясперса. Повторяю, определить его конфессиональность является чем-то невозможным. Он – религиозный философ, но странный религиозный философ, как и все остальные религиозные экзистенциалисты! Они все – странные и необычные религиозные философы. А о его важнейшем концепте «философская вера» я расскажу чуть позднее.
Если вы мало-мальски что-то знаете о Канте, вы увидите и прочувствуете параллели с Кантом, когда я буду излагать мысль Ясперса. С другой стороны, неоплатонизм. Прежде всего, Николай Кузанский. Он посвятил ему целую книгу (впрочем, как и Декарту и Святому Августину). Кроме того, вас ничуть не удивит, если я скажу, что в XIX веке два важнейших философа для Ясперса, которых он выделяет как абсолютно для себя значимых, – это, разумеется, Ницше и Кьеркегор. Из современных ему, повлиявших на него больше всего – это Макс Вебер. Также важны Гуссерль, Шеллинг, Спиноза. Но самые ключевые точки, без которых невозможно понимание философии Ясперса, это – неоплатонизм, Кант, Кьеркегор, Ницше, Макс Вебер.
И, наконец, мы выходим на огромную тему, которая заслуживает отдельного большого разговора, но я едва упомяну о ней. Это, конечно, неизбежная пара: Карл Ясперс и Мартин Хайдеггер. Их сравнивают, как Камю с Сартром, Бердяева с Шестовым, Унамуно с Ортегой-и-Гассетом. (Экзистенциалисты в разных странах, как видите, любят «ходить парами».) Поскольку мы специально не говорили с вами о Хайдеггере, нет смысла много о них говорить. Скажу только два слова об их взаимоотношениях.
Ясперс и Хайдеггер познакомились в 1920 году и стали довольно близкими друзьями. Оба ощутили философскую гениальность, философскую созвучность друг друга. При этом Ясперс был значительно старше, лет на шесть, что существенно в ситуации молодости. К тому же, Ясперс уже издал свои первые большие работы, а Хайдеггер еще нет. Оба тяготели к Гуссерлю, к его великой личности и к его феноменологии. При этом Хайдеггер был любимым учеником и «наследником» Эдмунда Гуссерля (которому, как это слишком часто бывает, предстояло глубоко разочаровать своего учителя, как, например, Юнг и Адлер разочаровали Фрейда и как чересчур самостоятельные дети разочаровывают своих любящих родителей), но и Ясперс всерьез тянулся к отцу феноменологии и интересовался его революционными идеями. Ясперса и Хайдеггера сближал страстный интерес к Кьеркегору, которого оба штудировали в это время. Обоих сближало и крайнее желание реформировать немецкий университет: преодолеть академическую замшелость, дать импульс новой мысли, преодолеть унылую академическую философию.
Когда внимательно читаешь и перечитываешь их переписку, создается образ двух рук, которые тянутся друг к другу в пустоте, все время пытаются соединиться, но… никак не могут соединиться. Это удивительно! Вот читаешь их письма на протяжении сорока лет. И они все время пишут друг другу что-то примерно такое: «Надо нам встретиться и поговорить, надо встретиться и поговорить, это очень важно…» И не встречаются! Сорок лет люди пишут, но разговора так и не происходит. Почему?
Сначала, когда они все-таки общались между собой вживую, очно и непосредственно, порой они ощущали моменты глубокого созвучия. Ясперс пишет, что никто из современных философов ему так не близок, как Хайдеггер. А с другой стороны, когда выходят книги друг друга, они их не читают или читают безо всякого интереса и узнавания или ругаются. То есть на уровне книг никакого отклика нет. Книги скорее отдаляли их друг от друга. Вот Ясперс выпускает свою «Философию мировоззрений», Хайдеггер пишет на нее прохладную критическую рецензию. Ясперсу она ожидаемо не понравилась. Потом Хайдеггер написал «Бытие и Время». Ясперс сказал, что это заумно и скучно. Он прочитал «в половину глаза», лишь пробежал по диагонали, огорчив друга Мартина. То есть какое-то странное тяготение. И странное отчуждение. Такая какая-то фатальная невстреча (при постоянной оглядке друг на друга и горячем желании на Великую Встречу, которая преобразит и мир, и философию). Два философа все время тянутся друг к другу, чувствуют глубинную близость друг друга, ценят масштаб другого, хотят поговорить, «слиться» в полном взаимопонимании и – не могут. (Это напоминает «соборность», термин из русской религиозной философии, который являлся неким идеалом, невозможной мечтой, утопией. Прочитайте переписку Ясперса с Хайдеггером – и вы поразитесь, насколько то, что я сейчас говорю, соответствует их странным и мучительным взаимоотношениям!) Замечу, что в 1920-е годы они еще очень тесно общаются вживую. При этом всегда Мартин Хайдеггер приезжает в Гейдельберг к Ясперсу из своего Фрейбурга, и они подолгу беседуют.
Но роковой рубеж как в их, говоря словами сартровского романа, «странной дружбе», так и в судьбе всей Европы – тысяча девятьсот тридцать третий год. В последний раз Хайдеггер приезжает в Гейдельберг к Ясперсу. Хайдеггер весь захвачен начавшейся и увлекшей его национал-социалистической революцией и связанными с ней перспективами. Он стал ректором, он в восторге от Гитлера (ничего, что фюрер – невежда и неуч, как думает Ясперс, «зато у него такие удивительно прекрасные руки», уверяет проницательный Хайдеггер). Ясперс с тревогой и недоверием смотрит в последний раз на своего молодого друга, утверждающего, что на всю Германию вполне довольно двух-трех философов. После этого между ними возникает отчуждение. Они уже не переписываются и никогда не встречаются. Вскоре Хайдеггер несколько охладеет к НСДАП и уйдет от ректорства, а Ясперс окажется в глухой и непримиримой оппозиции к режиму и станет «внутренним эмигрантом» и изгоем.
После краха Гитлера и нацизма их переписка понемногу возобновится, но недопонимание останется. Ясперс будет подозревать Хайдеггера в неизжитом скрытом нацизме. Удивляться, почему тот не кается. Потом они лично никогда больше так и не увидятся. Возникнет дополнительная, мягко говоря, помеха и проблема в их взаимоотношениях, связанная с гитлеризмом и нацистским прошлым, в том числе предполагаемым нацистским прошлым Мартина Хайдеггера[4].
Кстати, их вновь немного сблизила давняя и великая общая ученица – Ханна Арендт. Эта выдающаяся и достойнейшая личность, одна из крупнейших философов ХХ века, поначалу, в 1920-е годы, была талантливой ученицей Ясперса в Гейдельберге, а потом Хайдеггера во Фрейбурге и стала любовницей и музой второго. Говорят, во многом она вдохновила его на «Бытие и Время». Затем она станет участницей знаменитой Франкфуртской школы, классиком осмысления феномена тоталитаризма, напишет выдающуюся книгу «Происхождение тоталитаризма», такой шедевр как Vita Activa, беспощадную «Банальность зла» и несколько других трудов. А после Второй мировой войны она будет активно общаться с обоими своими великими учителями. То есть с Хайдеггером Ясперс «породнился» еще и через Ханну Арендт.
Тут я ставлю большое многоточие.
Мы продолжаем разговор. Нужно снова вернуться к биографии Ясперса. Мы оставили его на пороге между психологией и философией в начале двадцатых годов.
Итак, с 1921 года он преподает в Гейдельберге, но он – «белая ворона» для студентов и коллег. На него смотрят с удивлением: что это за «экзистенциализм» такой? Ясперс восполняет пробелы в своем философском образовании и обдумывает основные лейтмотивы своей философии. На Ясперса смотрят косо и презрительно еще и потому, что почти десять лет он не публикует новых работ. Но вот в начале тридцатых годов выходит его главный философский труд, в трех больших томах, «Философия». В 1932 году выходит другая важнейшая его работа – «Духовная ситуация нашего времени».
Приходит 1933 год. К власти пришел Гитлер. Для Ясперса это – полная неожиданность и катастрофа. Он находится в жесткой оппозиции к нацизму, как убежденный и последовательный либерал. К тому же, как уже было сказано выше, его жена Гертруда – еврейка, и теперь это имеет колоссальное значение – в ситуации режима, который поставил перед собой задачу постепенного уничтожения всех евреев. И, конечно, вскоре начинаются гонения: в 1937 году Ясперса выгоняют из университета, с тридцать восьмого года запрещают публиковаться. Они с женой ждут постоянно ареста. Как позднее стало известно, в 1944–1945 году их планировали отправить в концлагерь. Чудесным образом они этого избежали. Ситуация предельно опасной и рискованной «внутренней эмиграции» на грани репрессий, когда все рушится, когда Ясперс теряет работу, положение, друзей. Он полон тревоги за самого близкого в жизни человека. Наступают страшные годы! К этому добавляется разочарование во многих людях, в которых он верил, как он разочаровался в том же Хайдеггере. Я не буду говорить много о Ясперсе этого времени. В этот период он много пишет «в стол», в частности, обширную книгу о Ницше в 1936 году. Ясперс ведет себя достойно и порядочно: как философ и честный человек среди всеобщего безумия, бесчестия и малодушия. Но ему не впервой плыть против течения.
Я приведу только один очень нравящийся мне эпизод, который Ясперс приводит в своей автобиографии. Очень экзистенциалистский. Мне кажется, что один этот эпизод говорит многое об экзистенциализме и о самом Ясперсе одновременно. По происхождению, по «крови», жена Ясперса Гертруда Майер была еврейкой, но по самоощущению, языку и культуре она всегда считала себя немкой. И у нее, помимо понятного страха за свою жизнь, была обида на Германию: как она могла так поступить с ней, своей верной дочерью?! Однажды она сказала Карлу: «Германия меня предала!» И он ответил ей: «Германия – это я. А я тебя никогда не предам!» Вот такой обмен краткими репликами на краю смерти. Для кого-то это может показаться очень пафосным. Но вся Германия ужалась в этот миг до одного человека, который остался человеком, остался верен себе и ей. Но этот человек очень близкий. И он среди общего предательства, среди «банальности зла» отказывается предавать и соучаствовать в коллективном зле.
Наступает сорок пятый год, Германия лежит в руинах (физических и метафизических) и занята победившими ее союзниками. Ясперс оказывается в числе немногих интеллектуалов, кто не замаран нацизмом. Ему предлагают пост министра культуры, но он отказывается по здоровью. Именно в это время он пишет работу «К вопросу о вине», где он ставит вопрос о виновности: кто виновен в нацизме? Он выступает с лекциями. Он три года преподает в Гейдельберге, до 1948 года, затем переезжает в Базель, Швейцарию, и преподает там. Поскольку в Германии большинство людей все еще отождествляют себя с нацизмом и не хотят терпеть рядом неприятного человека, который задает такие неудобные и мучительные вопросы о виновности и общей ответственности, немногие готовы услышать такие вопросы и честно на них ответить. Большинство хочет забыть прошедшее, как кошмарный сон (как у нас в России большинство сейчас хочет забыть жуткий ХХ век и не ставить лишних вопросов).
Выходят его новые книги (и давно написанные, но ранее не издававшиеся), и Ясперс становится одним из самых признанных философов в мире. Выходят книги по истории философии: об Августине, о Ницше, о Декарте, о Николае Кузанском, «Великие философы» (о Сократе, Христе, Будде, Конфуции – великих пророках человечества). Он читает лекции, преподает в Базеле, но при этом продолжает активно выступать и высказываться по тревожным общественным темам как либерал. В частности, Карл Ясперс пишет две публицистические книги с характерными выразительными названиями. Первая – «Куда идет Федеративная Республика Германия?» (само название ничего хорошего не предвещает), где автор выступает против возрождения милитаризма в аденауэровской Германии, а вторая называется «Размышления об атомной бомбе». Философская публицистика, выражающая то чувство, с которым, как я уже говорил раньше, у меня прежде всего ассоциируется этот мыслитель, – обеспокоенность. В 1969 году Карл Ясперс умирает.
Вот, я попытался кратко обрисовать этого человека с разных сторон, как я его себе представляю: что на него повлияло, как он развивался.
Теперь, переходя к основным положениям экзистенциализма Ясперса, прежде всего мне хотелось бы сказать, как Ясперс понимает, что такое философия. Тем более что он создает одним из первых новаторский тип философствования – экзистенциальный тип. Важно сказать, почему многие не принимали его за философа. Тут важна одна фигура, которая все время неизбежно возникает на протяжении курса. Это Сократ. В связи с Ясперсом, как и в связи с Кьеркегором, Сократ всегда должен всплывать. Для Ясперса, как и для Сократа, философия – это философствование. Не закрытая герметичная и завершенная система, но принципиально открытый процесс. Незавершенность философии, принципиальная ее открытость. Философия – это процесс в сократовском стиле. Ясперс постоянно и правомерно проводит важную мысль о некой глубокой взаимосоотносимости философии и человечности человека. Человек, поскольку он человек, философствует. И постольку философствует, поскольку он человечен. Поэтому, как и человечность, философствование – всегда нечто открытое, разомкнутое, несовершенное и незавершенное в нас.
Ясперс во «Введении в философию» говорит о трех истоках философии в человеке. Он считает, что каждый человек – философ. В той мере, конечно, в какой он – человек. Вряд ли кто-то из нас начнет рассуждать о высшей математике или теории относительности, поскольку считается, что все это – очень сложно и недоступно обычным людям. Однако каждый может и пытается рассуждать о философии. И это вполне справедливо и оправданно. И мыслитель считает, что философия родится из трех человеческих начал, трех фундаментальных настроений, если говорить о каких-то философских проявлениях в человеке. Здесь Ясперс соединяет историческое и внеисторическое, вечное в своих размышлениях о корнях философии в личности.
Во-первых, как говорили греки, начало философии – это удивление. Удивление перед тайной и самим фактом Бытия. Почему есть Бытие, а не Ничто? Разве это не странно, не поразительно? Удивление, да, вот это эллинское понимание начала философии. Это очень верно. Ребенок удивленно смотрит на мир и спрашивает: а почему что-то есть? А почему стол есть? А почему я есть? А почему стол – это стол, а я – это я? А почему все не исчезает и не меняется каждый миг? А куда все, что есть, в конце концов девается? Вот так, с этими детскими и эллинскими вопросами, и зарождается в нас стихия философствования.
Второе начало, отправляющее нас к Декарту, к Новому времени, – это сомнение. Мы сомневаемся в подлинности истины. Мы не доверяем очевидности и обыденности. Мы подвергаем критике данные наших чувств и общепринятые суждения. Мы ищем достоверности в познании, самоочевидности, прочных оснований – и для этого обречены вновь и вновь сомневаться. Как Сократ, как скептики, как Монтень и как Декарт. Декарт начал философию Нового времени с сомнения. И это тоже оправданно. Но являются ли сомнение и удивление самым глубоким истоком, побуждающим личность философствовать?
Нет! По Ясперсу (и здесь он весьма близок к Кьеркегору и Шестову), самым важным (при всем почтении к эллинам и Декарту) является третий источник философствования, самый глубокий, всеобъемлющий, – потрясение, отчаяние, покинутость, крушение. Философия начинается тогда, когда человек радикально выбит из своей жизненной колеи. Когда он оказывается на краю гибели, в том пространстве, которое Шестов охарактеризовал, в противовес «философии обыденности», как «философию трагедии». Когда он воспринимает мир как катастрофу. Когда он начинает видеть вдруг эфемерность и суетность всего того, что только что казалось ему важным и надежным. Когда он ощущает: мир шаток, а я – конечен и уязвим. Надо вдруг увидеть, прочувствовать всей трепещущей душой, что мир ненадежен и шаток, что он трагичен, что он проблематичен, что ты сам конечен и неизбежно обречен на бессмыслицу гибели, «полной гибели всерьез», – и вот только тогда ты станешь философствовать! Это самый глубокий и неизбывный исток философствования в человеке. Даже не удивление, не сомнение, а отчаяние, потрясение, потеря привычного стиля жизни.
Затем Ясперс объясняет, почему философия не может быть наукой. Задача философии – прояснение экзистенции. Экзистенциальная философия – это философия, свершающаяся внутри и изнутри личности (живой, полнокровной, неповторимой), преображающая личность, созидающая личность через рефлексию и выбор. Это личностный акт. Дело экзистенциальной философии – не дать набор окончательных ответов, а поставить человека перед вопросами, пробудить в человеке личность, свободу, высветить в человеке его непредметность, его экзистенциальность и сверхприродность.
И здесь встает проблема трудности передать экзистенциальную истину. В философии, как это знали уже Сократ и Христос, истина не называема и не овеществляема. На нее можно лишь указать. О ней можно свидетельствовать, но ее нельзя доказывать и называть. Ясперс констатирует, что экзистенциальная истина – это не что-то завершенное и объективированное, что можно назвать. Она не «что»; скорее она (как дао у даосов) – «где»; ее нельзя назвать – на нее можно лишь указать и намекнуть.
Считается, что философия занимается Бытием. И Ясперс с этим согласен. А что такое Бытие? Не «что»! Бытие не есть вещь, не есть часть вещей или какая-то совокупность вещей, привилегированная часть предметов. Нет! Ясперс говорит, что с Бытием часто связывают набор объектов, их считают и называют привилегированными, субстанциальными; например, Дух, материя, атомы, вода, апейрон. Но Ясперс справедливо указывает на то, что Бытие вообще не есть что-то, не есть никакая предметность. Не есть ни отдельный предмет, ни их совокупность. Предметами занимается наука, а бытие не есть предмет. И потому невозможна наука о Бытии! И оттого философия не есть наука. Философия подводит нас к Бытию, лишь намекает на него и отсылает к нему. (Что такое Бытие у Ясперса, мы еще поговорим.) Ясперс использует здесь такие слова как Объемлющее и Трансцендентное. Это очень близко к плотиновскому Единому и к неоплатонизму. К его целомудренно-страстному переживанию присутствия и тайны Бога. Одно из моих любимых высказываний Ясперса: «Философия не показывает новые предметы, но все предметы показывает по-новому». Как это хорошо и верно сказано! У философии нет и не может быть своего предмета. Человек – не предмет и не может в своей человечности (личности, свободе) быть постигнут как предмет (то есть научно). Бытие – не предмет, и не может быть постигнуто научно-объективировано. Философия не наука. Поэтому меня всегда начинает терзать зубная боль, когда я читаю в формулировках билетов к экзамену: «Предмет философии»! У химии есть предмет, у физики, у ботаники, у космологии. А у философии нет своего специального предмета. Философия вообще не имеет дела с предметами. Она призвана распредмечивать мир, сбрасывать ту магию предметности и субъект-объектности с мира, которую индусы называли «покрывало Майи».
Ясперс подробно сравнивает философию с наукой, религией и искусством. И говорит, что философия в чем-то напоминает науку, но скорее похожа на искусство. Потому что, во-первых, в философии нет и не может быть никакого прогресса, а в науке, как все еще считается, есть прогресс. (Хотя после работ Томаса Куна и Пола Фейерабенда и к развитию науки прежние прогрессистски-кумулятивистские подходы применять стало уже весьма проблематично: смена научных парадигм не является безусловным прогрессом в науке; рядом с обретениями всегда идут утраты; новое видение и новая перспектива и оптика всегда означает и регресс в познании.) Нельзя сказать, что Аристотель «прогрессивнее» или «мудрее» Платона, Кант «прогрессивнее» Аристотеля, мы с вами «нравственнее», чем Будда или Сократ, и стали «лучше и глубже понимать мир», чем Гераклит Эфесский. Говорить так – очевидная нелепость и глупость! Каждый философ начинает с нуля, с построения мира своей философии заново: из себя, с первооснов, перво-аксиом и первоочевидностей. Да, в философии, как в науках, накапливаются понятия, методы, умножаются теории (хотя чего-то совсем нового почти не возникает). Можно пытаться сравнивать произведения философов, но каждое из них – единично и уникально.
Так, говорит немецкий экзистенциалист, уместно сравнить философские произведения с шедеврами искусства. Как и шедевр искусства, каждая философская вселенная абсолютно уникальна и штучна. (Поэтому Ясперс и пишет книгу «Великие философы».) Нам же не придет в голову говорить, что Пушкин «прогрессивнее» Данте, или что Шекспир «прогрессивнее» Эсхила, или что Гоген «превзошел» Тициана! Нет, мы говорим о самоценности каждого великого художника и о космосе его творчества. Каждый автор в искусстве – это целый универсум, целый мир. Шекспир – это мир, Данте – это мир, Пушкин – это мир, Рафаэль – это мир, Гёте – это мир, Бергман – это мир. Также мы говорим о «мирах» Платона, Сократа, Николая Кузанского, Канта, Кьеркегора, Ницше. Изучать их – прекрасно и поучительно; каждый из них гениально и неповторимо отразил часть бездонного духовного опыта человечества в разные эпохи. Но разве кто-то из них продвинулся вперед по сравнению с другими или дал окончательные ответы на вечные вопросы? Произведение великого философа подобно шедевру искусства. Нет прогресса в философии. Каждый философ творит из нуля, из себя (пусть и учитывая, оглядываясь и споря с мыслями своих предшественников).
Философия, подчеркивает Карл Ясперс, вслед за Сократом и Кьеркегором демонстрирует нам неверифицируемость, невербализируемость, непередаваемость истины. В философии, скажу я вам, развивая мысль Ясперса, истина – направление, а не пункт прибытия. Повторю: философия занимается Бытием, а Бытие не есть вещь, и оттого философия – не наука. Философия скорее сродни искусству, чем науке, и в ней нет и не может быть абсолютного и бесспорного прогресса.
Теперь я должен остановиться на одном из ключевых понятий Ясперса. Это – философская вера. У Ясперса есть целая книга, которая так и называется. В попытке как-то развести, разграничить, демаркировать философию и науку Ясперс выходит на понятие «философской веры». Он говорит, что есть религиозная вера. Она конкретна (и этой конкретностью ограничена), формулируема, определенна, и она опирается на ряд догм, на авторитет или откровение. Есть, с другой стороны, научное познание. Оно рационально, верифицируемо, доказуемо, методологично, предметно и объективируемо. А вот между наукой и религией расположилась философская вера. Она чем-то похожа на религию и чем-то – на науку. Философская вера, подобно научному познанию, опирается на рациональное, разумное, дискурсивное рассуждение. Подобно религии, она имеет дело с непостижимой тайной, а не с тем или иным предметом или объектом. В отличие же от религии, философская вера не носит конкретный и догматический характер, не апеллирует к определенным священным текстам, но, подобно религии, выходит на тайну, подводит к ней человека. В отличие от науки, философская вера не имеет дело с предметной областью.
Ясперс повторяет великую мысль, которая в различных выражениях встречается у Пифагора (придумавшего слово «философия»), Сократа, Николая Кузанского, Монтеня, Паскаля и Канта. Эта мысль, пожалуй, является главным лейтмотивом всей философской традиции и высшим проявлением философии. Вот эта мысль (в моей обобщенной формулировке): «Высший триумф разума – осознать свою принципиальную ограниченность, посредством разума подойти к представлению о принципиальных границах разума и о существовании Иного в человеке и мире, того, что принципиально недоступно разуму». Когда Пифагор сказал, что «я не мудрец, а только философ»; когда Сократ сказал, что «я знаю только то, что ничего не знаю»; когда Кузанец пришел к выводу, что «высшее, что мы желаем и можем знать, есть наше незнание»; когда Монтень зафиксировал, что «начало философии – удивление, продолжение – исследование, а ее итог – незнание»; когда Паскаль подчеркивал, что «есть две крайности: отрицать разум и признавать только разум», ибо и «у сердца есть свои резоны, о которых разум не знает», наконец, когда Кант признался, что он «ограничил разум, чтобы оставить место вере», – все они, как и Ясперс, в сущности, говорили об одном. Разум не всемогущ, но может подвести нас к своим пределам. При помощи разума мы осознаем границы разума. Это не унижение разума, а его высшая вершина: обнаружение трансцендентного по отношению к нему самому. Разум подводит нас к своим пределам. Намекает на запредельное. Но идти дальше разум не может, не смеет.
Интересно, отмечал Ясперс, что на трансцендентное косвенно указывает даже скептицизм. Говоря «познание невозможно», древние и новые скептики тем самым удостоверяют существование этого самого таинственного «непознаваемого», служащего целью и областью (я не говорю «предметом», ибо это не предмет) философской веры.
Религиозная вера жестко связана с догматикой и откровением. Научное знание опирается на рациональное познание и имеет дело с предметной областью. Философия принципиально находится где-то между первым и вторым.
В сочинении «Философская вера» Ясперс дает шедевр размышления о вере и знании. Вера и знание не сводимы друг к другу. Нельзя при помощи знания решить главные человеческие проблемы, вопросы о смысле, о Боге, свободе, смерти, добре и прочее. И нельзя при помощи веры строить дома, самолеты, решать задачи, выяснять, сколько будет четырежды три… Вера всегда личностна, знание всегда безлико. Вера не знает доказательств (но лишь свидетельства), знание знает доказательства и не требует свидетельств. Знание анонимно и передаваемо другим, веру нельзя отделить от личности (а личность – от ее веры). Вера непередаваема, но субъективно достоверна; знание, напротив, передаваемо и всеобще: оно для всех и не для кого. Веру нельзя иметь, в ней можно только быть, знание можно иметь, но в нем нельзя быть. Невозможно «иметь» веру или «быть» в знании. Ибо вера всегда субъективна, личностна, свободна, недоказуема и непередаваема, а знание, напротив, всегда объективно, доказуемо, анонимно, передаваемо, принудительно. Вера и знание для человека при всей их противоположности – словно два крыла у птицы: ни на одном из них нельзя лететь без другого. (Хотя были эпохи, пытавшиеся, как раннее Средневековье, упразднить в культуре знание в пользу веры или, как Просвещение, упразднить веру, отождествив ее с «суеверием», и редуцировав всю жизнь человека к знанию.) Вера предваряет знание (как до-верие), направляет и окрыляет его; знание просветляет веру, делает ее осмысленной и осознанной (вспомним Сократа).
