Петр Радечко
Реабилитированный Есенин
Но и в Пензенской частной гимназии С. Пономарева будущий имажинист не отличался успехами в учебе. Даже, если стать на позицию барыни Простаковой из комедии Д. Фонвизина «Недоросль» и назвать вздором все остальные предметы, которых не знает ее Митрофанушка, все равно «трудно простить» Мариенгофу его «тройку» по словесности, которой он решил посвятить свою жизнь.
«К средней школе у меня была лютая ненависть», – напишет он впоследствии. Очевидно, как и к Дворянскому институту, «безмозглому», как якобы называл это заведение отец Анатолия.
А вот как живописует «романист» момент, когда директор Пензенской частной гимназии вручает ему аттестат:
«С величавой скрипучестью в голосе директор вызывает к длинному столу счастливых учеников.
У меня чуть-чуть замирает сердце.
– Ма-ри-ен-гоф.
О, как я ждал этой минуты! <…>
Сколько огорчений, волнений, головной боли, сколько дней, месяцев и лет, выброшенных на ветер, из-за этого листа голубой казенной бумаги, ничего не говорящей о человеке! (курсив мой. – П. Р.).
…27 мая 1916 года, при отличном поведении, окончил полный восьмиклассный курс, при чем обнаружены нижеследующие познания:
Закон Божий … три (3)
Русский язык с церковно-славянским и словесность … три (3)
Философская пропедевтика … три (3)
Математика … три (3)
Математическая география … три (3)
И так далее – три, три, три, три…
– Распишитесь, мой друг, в получении аттестата.
Я ставлю четкую подпись.
Директор смотрит, и глаза у него становятся скорбными, страдальческими.
В чем дело?
Оказывается,<…> я не поставил твердый знак в конце фамилии» (Бессмертная трилогия. М., 2000. С.186–187).
Как видим, нижегородский «вундеркинд» нисколько не опечален такой низкой оценкой своих знаний в аттестате. Наверняка, не расстроился по этому поводу и его отец, разрешавший своему любимому чаду пропускать занятия в гимназии ради примитивного сочинительства. Что сразу же вызывает в нашей памяти аналогию с госпожой Простаковой из комедии Д. Фонвизина «Недоросль». Вступаясь за своего сына, она, как мы помним, произнесла, ставшую знаменитой, фразу: «То вздор, чего не знает Митрофанушка».
От себя добавим, что подобные родители и их дети главным в жизни считают не знания, а то, как их затем удастся устроить в жизни. На беду нашу. Ведь после октябрьского переворота во властных структурах в России таковых недорослей было большинство.
Забегая вперед, отметим, что поэты-имажинисты не раз отмечали дремучую неграмотность своего собрата по перу. Вадим Шершеневич в своей книге «Великолепный очевидец» писал: «Где-то у меня долго хранилась «Магдалина» с такими фантастическими орфографическими ошибками в автографе, какие можно было придумать только нарочно».
Вспомним заодно, что в доме Есениных на самом почетном месте в рамке висел «Похвальный лист», выданный Сергею в 1909 году по окончании им Константиновского земского училища. И свидетельство того же Вадима Шершеневича: «Писал он (Есенин. – П. Р.) с помарками, но без ошибок».
Единственное, в чем преуспел наш будущий имажинист, – коварство. В одном из своих «романов» он выхвалялся, что никто в его классе гимназии не мог ставить так подножки, как он.
Завершая разговор о родословной, обстоятельствах рождения и воспитания будущего имажиниста А. Мариенгофа, остановимся еще на одной легенде, которую непременно «жуют» многие исследователи С. Есенина и поклонники Мариенгофа, – о якобы баронском происхождении его отца. Одержимый этой идеей, американский профессор Б. Большун, чтобы окончательно докопаться до истины, воспользовался услугами господина Никласа Шренка фон Нотцинга – одного из наиболее известных специалистов в области немецкой генеалогии. Но результат этого предприятия оказался нулевым. В благопристойной и добронравной Курляндии, куда адресовал своего читателя бывший имажинист, ни близких, ни далеких его родственников не оказалось. И вот что вынужден был написать в своей книге этот американский автор:
«Одно уже сейчас можно сказать, однако, почти уверенно: к прибалтийским баронам немецкого происхождения, так называемым “остзейским немцам”, семья отца Мариенгофа никакого отношения не имеет. И вот по какой причине: ни в одной геральдической книге этого района баронской семьи с такой фамилией обнаружить не удалось. Имелась семья с такой фамилией среди дворян Голландии, но эти Мариенгофы никогда в России не жили и никаких связей с этой страной не поддерживали». (Большун, Б. Есенин и Мариенгоф. «Романы без вранья» или «Вранье без романов»? С. 12).
Таким образом, А. Мариенгоф был уличен в очередной лжи. Прокутить все, как он писал, его деду, лошаднику и собачнику, было сложно. Поскольку никаких имений тот не имел. А появились они только благодаря неуемной фантазии его внука-имажиниста.
Как говорится в подобных ситуациях, с заоблачных высот следует спуститься на нашу грешную землю и подкрепить сказанное сведениями из других источников.
Поэт-имажинист Матвей Ройзман в своей книге «Все, что помню о Есенине» на страницах 195–196 приводит письмо к нему драматурга Александра Крона от 19 октября 1966 года. А. Крон, близко знакомый с семьей А. Мариенгофа в 1950-е годы, пишет: «Столь же лжива болтовня, что Мариенгоф ведет свой род от немецких баронов… Отец его, крещеный еврей…»
Таково истинное баронство Мариенгофа. А род деятельности его отца выясним из другого источника. Сестра Анатолия, Руфина, после его смерти в письме английскому литературоведу-слависту Гордону Маквею сообщала буквально следующее: «Мои родители в молодости были актерами, потом, когда они поженились, отец посвятил себя деловой карьере» (Мариенгоф, А. Роман без вранья. Оксфорд, 1979. С. 9).
Между прочим, имя сестры Руфины, как и имена сводного брата Бориса, деда, а также фамилию «двоюродного дяди-брата» Боба, обеспечившего Мариенгофу невиданную стартовую площадку для вторжения в окололитературную среду (вероятно, им был заместитель наркома водного транспорта Эпох Фридрихович Розенталь), «романист» ни в одном из своих произведений не называет. Cкорее всего, затем, чтобы скрыть от читателя их неостзейское происхождение. Ему же очень и очень импонировало баронское.
Удивляет только то, почему Мариенгоф так старательно «открещивался» от еврейской крови у себя, но в то же время заменял ею всякую другую кровь у Зинаиды Райх? Безусловно, потому, чтобы благодаря такому отмежеванию беспрепятственно титуловать себя бароном.
«Баронство» Мариенгофа импонировало не только ему самому и некоторым его друзьям, которые, по словам М. Ройзмана, ведут по этому поводу «лживую болтовню». Распространенное «образоносцем» 75 лет назад вранье о своей персоне так въелось в умы многих читателей, что вытравить его теперь очень сложно. И ярким примером тому служит уже неоднократно упоминаемый выше профессор Борис Большун. Сообщив на странице 12 своей книги читателям о том, что «к прибалтийским баронам немецкого происхождения, так называемым “остзейским немцам”, семья Мариенгофа никакого отношения не имеет”, уважаемый профессор тут же забывает о сказанном, и на странице 29 читаем следующее: «Нет, не был Мариенгоф тем беспринципным прожигателем жизни, своей и чужой, каким его представляют в некоторых исследованиях. Ничего он, видно, не унаследовал ни от собако- и цыганолюба немецкого барона-деда, ни от его “аморальной” еврейки-жены из кафе-шантана, как ему этого ни хотелось».
Далее, на странице 50, где речь ведется о разных породах лошадей, Б. Большун пишет: «Вряд ли стоит искать особый скрытый смысл в происхождении непритязательных деревенских вяток от благородных немецко-лифляндских предков (как тут не вспомнить о непутевом деде Мариенгофа, тоже увлекающемся лошадьми)…»
Поскольку версия о баронстве настолько привлекательна и для самого Мариенгофа, и некоторых друзей, и для профессора Б. Большуна, вполне уместно предположить, что она имеет под собой реальную почву. Только, на наш взгляд, специалист в области немецкой генеалогии Никлас фон Нотцинг искал корни рода Мариенгофов немного не там. Они оказались настолько глубоко, что за прошедшие с того времени cтолетия фамилия нашего героя частично трансформировалась (быть может, при переезде предков в Россию). Изначально, в ХVIII веке, она звучала так: «Барон фон Мюнхгаузен».
Предвидим неадекватную реакцию некоторых читателей, и потому именно для них приведем цитату из повествований «самого правдивого в мире человека»: «…если в нашей компании найдутся лица, которые усомнятся в моей правдивости, мне останется только сожалеть о том, что они недоверчивы, и предложить им удалиться до того, как я начну повествование…»
Для остальных же сообщим, что, если мы положим рядом «Роман без вранья» и книгу Готфрида Бюргера и Рудольфа Распе «Удивительные путешествия на суше и на море, военные походы и веселые приключения барона фон Мюнхгаузена, о которых он обычно рассказывает за бутылкой в кругу друзей» (М.: Наука, 1985), откуда взята вышеприведенная цитата, то найдем в них немало общего.
Именно в бароне Мюнхгаузене мы видим черты деда Мариенгофа, лошадника и собачника, а также черты самого Анатолия. Вот о чем, например, свидетельствует на странице 15 барон Мюнхгаузен: «Я стремлюсь привлечь ваше внимание к более важным и благородным предметам, а именно, к лошадям и собакам, большим любителем которых я был всегда…»
Далее занимательный рассказчик, «скромно» напомнив о том, что слушатели должны верить на слово ему, самому правдивому человеку, (курсив мой. – П. Р.) сообщает, что он «всегда славился как высокими качествами своих лошадей, собак и ружей, так и особым умением этим пользоваться. Поэтому я могу гордиться, ибо в полях и лесах долгие годы будет жить слава моего имени».
Ну, чем не «Бессмертная трилогия» Мариенгофа? А название его книги «Роман без вранья» не говорит ли о том, что это самый «правдивый» роман в мире? Ведь все остальные, куда ни верти, с враньем. И все писатели-романисты – лгуны.
«Итак, господа, – продолжим словами Бюргера и Распе, – вы теперь знаете все о господине бароне фон Мюнхгаузене. И, надеюсь, уже никогда не станете сомневаться в его правдивости».
И с нашей помощью вспомните рассказы о его необычайно быстрой борзой собаке, которая за время службы барону «стерла себе лапы почти по самое брюхо, поэтому в последние годы ее жизни я мог пользоваться ею только как таксой»; и «о чудесном литовском коне», которому решеткой ворот, закрывающих крепость, отрубило заднюю часть, после чего он выпил всю воду в колодце, потому что она сразу же вытекала сзади. Кстати, эту незаменимую лошадку барону Мюнхгаузену подарили в Литве, т. е. где-то в тех краях, где проживали остзейские немцы, и мифический дед Мариенгофа в их числе.
С такою же поражающей воображение «точностью», как и наш любезный «романист», «непримиримый враг всякого вранья» барон Мюнхгаузен говорит о месте проживания своих родителей: «Вас это не удивит, господа, если я скажу вам, что по отцовской и материнской линии происхожу от голландских или по крайней мере вестфальских предков» (Там же. С. 62, а для непосвященных напомним, что Вестфалия находится в Германии).
От безымянного мифического деда, собачника и лошадника, а вернее – от барона Мюнхгаузена Анатолию Мариенгофу передалась любовь к собакам. В своих «бессмертных романах» он упоминает мопсика Нерошку, который жил в доме его отца, а также борзого пса Ирму – у них с Есениным в Бахрушинском доме. Уже одно то, что автор называет клички этих собачек в отличие от «забытых» им имен деда, двоюродного дяди-брата, сестры и брата, говорит о большом внимании Анатолия к «братьям нашим меньшим», которых он ценил, видимо, выше, чем неназванных родственников.
И к лошадям у автора «Романа без вранья» отношение особое. Не только в фамилии, но и в его облике было что-то лошадиное. Не зря же родители Есенина называли Анатолия между собой Мерингофом. Однажды художник Дид Ладо очень удачно изобразил Анатолия в виде лошади. Затем, чтобы не обидеть его, в подобных ипостасях нарисовал Есенина и Шершеневича. Для каждого была определена порода: Есенин – вятская, Шершеневич – орловский рысак, а Мариенгоф с учетом его «остзейского происхождения» оказался гунтером – представителем крупной, сильной и выносливой верховой лошади, разводимой в Англии для спортивной охоты и скачек с препятствиями. После этого крестьянские поэты часто спрашивали имажинистов о том, как поживает их Гунтер?
Можно предположить, что с подачи Анатолия имажинисты назвали свое кафе «Стойлом Пегаса», а также сборники стихов – «Конницей бурь» и «Конским садом».
Больше всего среди гнедых, буланых, вороных и пегих Мариенгофу нравились необычные, под стать ездоку, лошади. Пегас, оседлав которого, он безуспешно хотел попасть «Копытами в небо», Троянский конь, и, конечно же, всем известный из поговорки необычайно лживый сивый мерин. С помощью последнего потомку самого «знаменитого во всем мире барона» Мюнхгаузена удалось создать свое пресловутое «Вранье без романа» или Троянского коня, который вот уже на протяжении восьми десятилетий пытается разрушить репутацию Есенина. Репутацию человека, ибо есенинская поэзия с честью справилась с таким коварством.
О том, как это делалось и делается, читайте в соответствующей главе «Потомок барона Мюнхгаузена, или «Вранье без романа».
Глава IV
«Из-за людской кровавой драки»
Бывали хуже времена,
Но не было подлей.
Н. Некрасов
Народ мой! На погибель
Вели тебя твои поводыри!
И. Бунин
К лету 1918 года Сергей Есенин уже имел поэтическое имя, известное всей читающей России. Он выпустил три книги – «Радуница», «Иисус-младенец» и «Голубень», положительно отмеченные многими газетами и журналами. Его называют народным поэтом, крупной величиной в советской поэзии, ему отводят центральное место в литературных обзорах. В периодике постоянно появлялись его новые стихи и поэмы. Принимал он участие в литературно-музыкальных вечерах.
Вот чем был памятен для поэта, например, первый месяц лета:
2 июня газета «Голос трудового крестьянства» (№ 139) опубликовала частушки «Страданья» с пометой «Собрал Есенин»;
в этот же день газета «Новая жизнь» (№ 2) опубликовала заметку Вячеслава Полонского (Р. Мамонов) о новых книгах, в которой сказано: «Из новых поэтов, обративших на себя внимание за годы войны, вошли в сборник гг. Глоба, Есенин, Липскеров и др.»;
5 июня в газете «Известия Шацкого уездного исполнительного комитета Советов красноармейских и крестьянских депутатов» (№ 27) перепечатывается его стихотворение «Наша вера не погасла»;
в этот же день Есенин читал свои стихи на литературно-музыкальном вечере в помещении бывшего Немецкого клуба (Софийка, 6);
8 июня в «Голосе трудового крестьянства» опубликованы частушки «Смешанные» с пометой «Собрал Есенин»;
9 июня в журнале «Рабочий мир» (№ 6) появилась статья В. Львова-Рогачевского «Поэты из народа (посвящаю поэтам-самоучкам)», где сказано: «Клычков, Клюев, Ширяевец, Есенин, Орешин возродили кольцовскую песню, их стихи зазвучали, заиграли огнем, заискрились талантом, засверкали силой и заразили удалью»;
в этот же день казанская газета «За землю и волю» (№ 112) публикует статью И. Майорова «Революционный год в русской литературе». Цитируя строки Есенина из нескольких поэм, ее автор называет поэта «провидцем и провозвестником революции», который «захлестнут ее ветром, опьянен ее солнцем…»;
11 июня газета «Знамя труда» опубликовала поэму «Сельский часослов»;
в этот же день Есенин, Сергей Клычков и Александр Олешин читают стихи на вечере в рабочем клубе;
до 13 июня вышел № 1 журнала «Знамя труда: Временник литературы, искусства и политики» со стихотворением Есенина «Пропавший месяц». Здесь же публикуется сообщение о выходе его книги «Голубень»;
15 июня вышел в свет журнал «Наш путь» № 2, в котором были помещены его маленькая поэма «Инония» и рецензия на сборник стихов Петра Орешина «Зарево»;
в семи номерах петроградской газеты «Знамя борьбы» (с 16 по 28 июня) дается объявление о выходе и поступлении в продажу № 2 журнала «Наш путь». Среди его авторов дважды назван Есенин (как автор поэмы «Инония» и рецензии на книгу «Зарево» П. Орешина);
подобное объявление публикует в трех номерах (с 19 по 22 июня) газета «Знамя труда»;
19 июня в газете «Новости дня» (№ 63) опубликован отклик на книгу Есенина «Голубень»;
23 июня в «Голосе трудового крестьянства» опубликовано «Сказание о Евпатии Коловрате…», а в журнале «Рабочий мир» № 7 – стихотворение «О Матерь Божья…»;
26 июня в «Голосе трудового крестьянства» опубликовано стихотворение «Снег, словно мед ноздреватый». Там же в объявлении сообщалось о предстоящем выходе нового ежемесячника «Красный пахарь», среди авторов которого назван и Есенин;
27 июня в газете «Раннее утро» (№ 117) появилась рецензия Н. Рыковского на книгу Есенина «Голубень»;
28 июня в газете «Дело народа» (№ 86) опубликована поэма Есенина «Певущий зов».
Все это приносило не только славу, но и сравнительно неплохие средства на жизнь.
Вслед за большевистским правительством Есенин переехал в Москву, что давало ему ряд преимуществ. Он по-прежнему в любое время мог посещать редакции газет и журналов, издательства. Белокаменную столицу он лучше знал, так как прожил в ней четыре года. Здесь находились старые друзья, жил и работал отец, ближе становилось родное село Константиново. Отсюда удобнее было добираться до Орла, где у своих родителей находилась жена Зинаида Райх, которая 11 июня родила дочь Татьяну. Как заботливый отец Сергей много пишет, чтобы материально поддержать ее.
Поэзия юного рязанца революционна, отвечает требованиям дня, вполне компенсирует творческое молчание литераторов старой школы. Его строки:
Мать – моя родина,
Я – большевик…
убедительно свидетельствуют о лояльности поэта к советской власти.
Но именно летом 1918 года происходят события, которые коренным образом повлияют на дальнейшую политическую и экономическую обстановку в стране, положение народа и на судьбу поэта Сергея Есенина в частности.
В начале июля во время работы 5-го съезда Советов большевики полностью порывают с левыми эсерами и расправляются с ними. Это была последняя партия, с которой до этого они делили власть. Эсеровский лидер Мария Спиридонова была арестована и всю свою оставшуюся жизнь до лета 1941 года провела в тюрьме, где и будет расстреляна при подходе немцев к Орлу.
Есенин после октябрьского переворота тесно сотрудничал с этой партией, регулярно печатал стихи в издаваемой ею газете «Дело народа». Именно в редакции этой газеты поэт познакомился со своей будущей женой Зинаидой Райх, которая работала там секретарем-машинисткой, а также являлась секретарем партии и председателем Общества распространения эсеровской литературы.
И хотя Есенин всегда был далек от настоящей политической деятельности, ему импонировал истинный интерес левых эсеров к проблемам крестьянства. Но он прекрасно понимал, что от большевиков, чуждых крестьянству, деревня ничего доброго не дождется. Если до начала первой мировой войны Россия экспортировала свой хлеб едва ли не во всю Европу, поставляя туда ежегодно около 11 миллионов тонн зерна, то меньше чем за год своего правления большевики привели страну к голоду.
Городские жители были поделены на четыре категории, согласно которым устанавливался классовый паек. Писатели, как представители свободных профессий, служащие и члены их семей в месяц получали по… 1 килограмму всех нормированных продуктов, 1 килограмму картофеля и 1 яйцу (Союз потребителей. № 8. 1919).
Работник Наркомпрода А. Вышинский, ставший впоследствии Генеральным прокурором СССР и известный своим одобрением в 1930–1940-е годы решений репрессивных троек, писал в «Бюллетене Наркомпрода» за 1920 год о том, как Ленин на заседаниях Совнаркома любил повторять такую фразу: «Мы должны кормить тех, кто работает на государство, а остальные пусть заводят себе огороды».
Созданные комбеды и продотряды занимались открытым государственным грабежом крестьян, что, естественно, порождало их массовые выступления против власти большевиков. И если еще 5 июля член ЦК левых эсеров Д. Черепанов заявил на съезде Советов о намерении его партии «вышвырнуть за шиворот» этих грабителей из села, то через два дня многие из видных эсеров оказались под арестом. Такой коварной была расплата бывших союзников по революционной борьбе за диктатуру пролетариата. На реплику Марии Спиридоновой Льву Троцкому о том, что большевики нарушают конституцию, тот открыто и нагло ответил: «Какие вообще могут быть речи о конституционных правах, когда идет вооруженная борьба за власть». Главный идеолог большевиков Николай Бухарин, которого Троцкий позже называл Колей Балаболкиным, прославился в этой ситуации своей иезуитской шуткой: «У нас могут быть две партии: одна у власти, другая – в тюрьме».
Не менее «благородно» вели себя и другие вожди пролетариата. Вырвать победу над левыми эсерами им удалось благодаря убийству немецкого посла в России графа Вильгельма Мирбаха. Осуществили этот террористический акт фотограф секретного отдела ВЧК по борьбе с международным шпионажем Николай Андреев и начальник этого отдела, начинающий поэт Яков Блюмкин. Оба они состояли в партии левых эсеров. И действовали, возможно, по решению ЦК левых эсеров. Но, будучи работниками ВЧК, раскрыли этот замысел Ф. Дзержинскому, а тот по согласованию с Лениным или Троцким принял соответствующие меры для того, чтобы объявить совершенный теракт как левоэсеровский мятеж против большевиков, и тут же расправиться с ними.
Убедительным свидетельством тому является невероятная для Дзержинского опека над Яковом Блюмкиным впоследствии и стремительная карьера этого авантюриста, вплоть до должности секретаря Троцкого. По свидетельству наркома просвещения Анатолия Луначарского, Блюмкин, его сосед по лестничной площадке, через несколько лет хвалился тем, что Ленин знал о предстоящем убийстве, детали которого предварительно обсуждал с Дзержинским. И потому, когда во время работы Совнаркома Ленину сообщили по телефону о террористическом акте в германском посольстве, тот невозмутимо и цинично отдал приказ: «Искать, хорошо искать, искать и не найти».
Но нам представляется и иная, наиболее вероятная версия всей этой истории. Замысел теракта исходил от большевиков, известных своими провокационными затеями, а его сценарий тщательно разработан в ВЧК. Затем Яков Блюмкин предложил его в качестве своей личной инициативы руководству левых эсеров, которые резко критиковали большевиков за подписание грабительского для Росии Брест-Литовского мирного договора. Инициатива Блюмкина была одобрена. Левые эсеры рассчитывали только на срыв мирного договора и проведение дальнейших переговоров с германской стороной в союзе с большевиками. Как наиболее честные революционеры, рассчитывая на порядочность большевиков.
Хотя об истинной честности и тех, и других говорить не приходится, что подтвердил Ленин своей известной, откровенно циничной фразой: «В политике морали нет, а есть только целесообразность». Этому учил и других. Да и история с левыми эсерами, которые после переворота в 1917 году помогли большевикам разделаться со всеми партиями в стране и закрыть Учредительное собрание, понадеявшись, что ленинцы всегда будут им благодарны, говорит о том же.
Сейчас всем известно, что летом 1917 года германский канцлер Вильгельм II разрешил российским революционерам беспрепятственно проехать в запломбированных вагонах из Швейцарии через свою страну в Россию. Но обычно умалчивается факт постоянной подпитки «пломбированных пассажиров» германской стороной. Как до октябрьского переворота, так и после него. Притом, и большевиков, и эсеров. Но совсем не одинаково. 9 ноября 1917 года большевикам, как победителям, кроме постоянной подачки было выделено дополнительно 15 миллионов марок, а эсерам назавтра – только 20 тысяч марок. После же заключения Брестского мира им, как противникам этой грабительской акции, немцы помогать совсем отказались.
К июлю 1918 года положение в Советской России было почти критическим. Еще 16 мая обеспокоенный германский посол Мирбах встретился с Лениным. Во время беседы у посла сложилось мнение, что вождь пролетариата уже не в состоянии улучшить обстановку в стране и собирается вступить в переговоры с Антантой. Об этом он и сообщил в Берлин.
Кайзер Вильгельм на этой телеграмме написал такую резолюцию: «Он не сможет решить эти проблемы… У него нет ни правительства, ни исполнителей… С ним покончено». А генерал Людендорф в докладной записке 9 июня 1918 года на имя госсекретаря Кюльмана пишет: «Нам нечего ждать от такого правительства, хотя оно живет только за наш счет».
Мирбах и Людендорф в качестве альтернативы большевикам предлагают партии октябристов, кадетов и монархистов, но Кюльман в телеграмме Мирбаху решительно отвергает такие предложения и рекомендует укрепить организацию левых эсеров. На эти цели министерство финансов Германии готово выделить 40 миллионов марок.
Безусловно, вся эта переписка стала известна Якову Блюмкину, который в ВЧК занимался контрразведкой именно против германского посольства в Москве. И немедленно доложил Дзержинскому. А тот – Ленину. Вожди пролетариата поняли, что, если левые эсеры и без немецких подачек все больше и больше завоевывают популярность в стране, то в случае получения такой значительной подпитки со стороны Германии они еще лучше укрепят свои позиции в обществе. А для большевиков отсутствие денежных вливаний уже грозит полным крахом.
Замышляя террористический акт против графа Мирбаха, большевики, как говорится, одним выстрелом убивали сразу нескольких зайцев: уничтожали посла Германии, который своей телеграммой так «подорвал авторитет Ленина» в глазах «благодетеля России» кайзера Вильгельма, закрепляли за собой право и в дальнейшем пользоваться подачками Германии и, что самое главное, получали изумительную возможность раз и навсегда разделаться со своими последними союзниками – левыми эсерами. Таким образом они становились полновластными правителями в стране. Без всякой оппозиции. К несчастью нескольких поколений россиян, осуществить этот коварный замысел им вполне удалось.
В пользу этой версии говорят и следующие факты. В книге «Большевики и левые эсеры» ее автор Ю. Фельштинский приводит рассказ бывшего в то время наркома торговли и промышленности Леонида Красина о том, как Ленин собирался действовать в связи с растущей популярностью левых эсеров: «Рассказывая мне об этом предполагаемом выходе из положения, он с улыбкой, заметьте, с улыбкой, прибавил: “Словом, мы произведем среди товарищей эсеров внутренний заем… и таким образом и невинность соблюдем, и капитал приобретем“».
После ареста лидера эсеровской партии Марии Спиридоновой и расстрела 13 других руководителей видный большевик Л. Красин заметил: «Я хорошо знаю Ленина, но такого глубокого и жестокого цинизма я в нем не подозревал».
Коварная расправа над левыми эсерами – истинными защитниками трудового крестьянства – позволила Троцкому провозгласить новый лозунг: «Да здравствует гражданская война с крестьянством!»
У бывшего сельского паренька Сергея Есенина появились сомнения в правомерности действий большевистской власти, а заодно, – своих оценок октябрьского переворота. Воспевать в таких условиях патриархальные устои деревенского быта стало делом явно несвоевременным. Если не сказать – опасным.
Буквально через десять дней после 5-го съезда Советов в Екатеринбурге была расстреляна вся царская семья вместе с прислугой. Правда, сразу сообщили только о казни самого Николая II, мол, по той причине, что к городу приближался восставший полк чехов и словаков, и якобы не было возможности вывезти императора в другое место.
Вполне реально, что такой сценарий вожди революции разработали еще на съезде. Но через десяток лет тот же циничный идеолог партии Николай Бухарин злорадно заявит, что царских дочерей мы «перестреляли за ненадобностью». Это сказано о царевнах, которые так великодушно относились к Есенину во время его воинской службы в Царском Селе и кому он тогда посвятил свое пророческое стихотворение «В багровом зареве закат шипуч и пенен».
Однако дела на фронтах братоубийственной гражданской войны шли не очень успешно, и власти мобилизуют бывших царских офицеров и резервистов, в том числе и представителей творческой интеллигенции. Над Есениным нависает угроза оказаться в роли «пушечного мяса». И здесь не дезертируешь, как в 1917 году, потому что в таком случае вся ответственность за поступок беглеца ложится на его семью.
Как бы в ответ на все происходящее в стране, и особенно на разгром левых эсеров, члены этой партии в июле – августе осуществили несколько терактов. Террорист-одиночка Сергеев выстрелил в спину и убил комиссара по делам печати Петрограда Моисея Володарского. Затем непосредственно в здании ЧК также террористом-одиночкой Леонидом Каннегисером застрелен председатель Петроградской чрезвычайной комиссии Моисей Урицкий. А буквально на следующий день на заводе Михельсона Фанни Каплан выстрелом из пистолета ранила председателя Совнаркома Владимира Ленина.
Большевики решили не мелочиться. В ответ на единичные выстрелы эсеров они объявили массовый красный террор. Для реализации этого решения у них были уже сформированы специальные национальные воинские части, в том числе и наемные – китайские, латышские, венгерские, финские и др.
Сразу же после убийства Моисея Володарского по настоянию Троцкого китайским отрядом был расстрелян герой Балтики Алексей Щастный. Тот, кто в марте 1918 года вместо того чтобы потопить, а это значит – отдать немцам весь русский флот в его главной базе того времени Гельсинфорсе (Хельсинки), не выполнил такой продажный приказ главвоенмора, и буквально под носом у германской эскадры, ломая лед, привел в Кронштадт 236 боевых кораблей.
Лев Троцкий и Григорий Зиновьев обвинили Алексея Щастного в том, что он сделал это, чтобы… совершить контрреволюционный переворот в Петрограде. На самом же деле Троцкий таким образом убрал талантливого командира, которому в Гельсинфорсе стало известно о тайной связи большевистской власти с немцами. Щастного спешно расстреляли, несмотря на то, что смертная казнь в России была отменена в 1917 году.
В это же время был арестован Главнокомандующий русской армией в 1917 году, совершивший годом раньше знаменитый Брусиловский прорыв на румынском фронте, генерал Алексей Брусилов. После октябрьского переворота он тихо жил в Петрограде, не отдавая предпочтения ни красным, ни белым. Кстати, позже, как и его сын, он принял сторону красных.
Будучи вождем РСДРП, В. Ленин в 1910 году на международном съезде социал-демократов в Копенгагене подписал резолюцию против применения смертной казни. Но то было время его оппозиционной деятельности. А уже через два месяца после прихода большевиков к власти в России, 8 января 1918 года, в объявлении Совета народных комиссаров, опубликованном в газете «Известия», говорилось о создании батальонов для рытья окопов из состава буржуазного класса мужчин и женщин под надзором красногвардейцев. А в конце объявления – грозные фразы: «Сопротивляющихся расстреливать». И дальше: «Контрреволюционеров расстреливать на месте преступления».