Петр Радечко
Реабилитированный Есенин
© Радечко П. И., 2016
© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2016
Светлой памяти брата Николая, матроса-средиземноморца, ставшего жертвой противостояния двух мировых систем, посвящаю
Необходимое предисловие
Наш ум не раб чужих умов,
И чувства наши благородны.
Н. Языков «Песня»
Платон мне друг, но истина дороже.
Перефразированный Платон
Если бы еще несколько лет назад какой-нибудь ясновидящий сказал, что мне придется писать монографию об Анатолии Мариенгофе, я, наверное, рассмеялся бы этому человеку в лицо:
– Помилуйте, но ведь с давних пор моими мыслями владело стремление показать свой независимый, если хотите, субъективный взгляд на жизнь и творчество великого поэта России Сергея Есенина. И тут какой-то лжебарон Мариенгоф перейдет ему в этом дорогу?
Однако жизнь наша полна неожиданностей. События последних лет и положение на отечественном рынке книжной продукции заставили меня принять такое противоестественное решение.
Первым побудительным мотивом явилось мое знакомство с книгой профессора из штата Коннектикут (США) Бориса Большуна «Есенин и Мариенгоф: “Романы без вранья” или “Вранье без романов”?» (Гродно, 1993).
В ней автор методично, навязчиво и целеустремленно повторяет мариенгофские надуманные характеристики Сергея Есенина, добиваясь, чтобы они накрепко засели в сознании читателей. Вопреки давно устоявшемуся мнению в литературоведении, он говорит о большом влиянии имажинизма на творчество рязанского самородка, что, не будь такого литературного течения, он вряд ли состоялся бы как поэт. А поскольку это так, заморский профессор, ничтоже сумняшеся, заводит речь об установке памятника самотитулованному Верховному командору Ордена имажинистов Анатолию Мариенгофу.
Вторым моментом в принятии такого решения был выход в 1998 году в московском издательстве «Вагриус» книги А. Мариенгофа с излишне «скромным» названием «Бессмертная трилогия». В предисловии к ней «От издательства» на странице 5 безапелляционно говорится: «Блестящий стиль, острая наблюдательность, яркая образность языка и вправду позволяют считать мемуарную трилогию Мариенгофа бессмертной» (курсив мой. – П. Р.).
Сыграли свою роль и другие авторы предисловий, которые своими тенденциозно завышенными оценками творчества бывшего имажиниста как бы предлагали своеобразную игру в поддавки. В книге «Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова / предисловие С. В. Шумихина» (М., 1990.) на странице 15 говорится: «Долгое время бытовало мнение, что в “Романе без вранья” Мариенгоф беззастенчиво надругался над памятью Есенина, исказив его образ. Какая-либо аргументация, как правило, отсутствовала. Справедлива ли такая точка зрения?» (курсив мой. – П. Р.).
Современный читатель, ошарашенный лавиной ранее запрещенной литературы, которая нынче заполонила книжный рынок, не в состоянии разобраться: где здесь маститые писатели, эмигрировавшие после октябрьского переворота; где оставшиеся в стране, но «работавшие в стол»; где бездарности, стремящиеся взять литературный Олимп необычной темой и напором своих амбиций.
Раскрыв ту же «Бессмертную трилогию», читатель видит постоянно повторяющееся дорогое многим имя Есенина, описание мелких бытовых моментов его жизни, зафиксированных не только свидетелем, но и якобы лучшим другом поэта, и тут же тянет руку в карман за бумажником. Не предчувствуя того, что покупает не просто макулатуру, а своеобразного Троянского коня, который разрушит его устоявшееся представление о поэте, основанное на личном восприятии творчества. В обмен на это он получит некоторые сведения о неизвестном доселе литераторе Мариенгофе, который был, как Хлестаков с Пушкиным, «на дружеской ноге» не только с Есениным, но и некоторыми другими известными деятелями культуры прошлого столетия. И по неведению своему, будучи морально и финансово обворованным, сочтет себя культурно обогащенным.
И, наконец, в значительной степени подвигло меня на эту трудную, неблагодарную, но очень необходимую работу справедливое замечание племянницы поэта Татьяны Флор-Есениной, опубликованное в Есенинском сборнике «О, Русь, взмахни крылами» (М.: Наследие, 1994. Вып. 1). Она писала:
«Общеизвестна сложность взаимоотношений между Есениным и Мариенгофом, но, к сожалению, до сего времени нет сколько-нибудь значительного исследования, посвященного этой проблеме. Сегодняшние публикаторы произведений Мариенгофа призывают помнить о том, что Есенин посвятил Мариенгофу “одно из нежнейших своих стихотворений”, что поэтов “несколько лет связывала тесная дружба”. Утверждения эти кажутся мне весьма поверхностными и как охранную грамоту я их не воспринимаю.
В 1973 году югославский есениновед Миодраг Сибинович писал: “…в книге Мариенгофа достаточно сальериевской зависти посредственного литературного работника к таланту великого поэта”. Мне импонирует такая точка зрения».
Начиная работу над этой книгой, я учитывал также пожелание современника поэта – литературного критика, председателя комиссии по литературному наследию С. Есенина Корнелия Зелинского, который многое сделал для реабилитации и пропаганды его творчества в послевоенное время. Вот что писал Корнелий Люцианович 24 октября 1955 года директору Государственного издательства художественной литературы Анатолию Котову, предлагая подготовить и выпустить в 1957 году сборник «С. Есенин в воспоминаниях современников»: «Отсутствие литературы о Есенине привело к тому, что в представлениях широкого читателя – и, что особенно неприятно, в восприятии молодежи – наиболее достоверными кажутся воспоминания его “друга” Мариенгофа “Роман без вранья”, произведения, как известно, лживого, тенденциозно искажающего факты и всецело отбрасывающего Есенина в буржуазно-декадентский лагерь. Ничто не нанесло такого удара репутации Есенина как советского поэта, нежели этот ловкий “Роман без вранья”. В этом меня убедили встречи с читателями на шести вечерах, посвященных творчеству Есенина в связи с его 60-летием…
Очевидно, на нас лежит долг “отмыть” поэта от той лжи и грязи, которой залепил Мариенгоф Есенина, восстановить правду» (Сергей Есенин в стихах и жизни: в 4 кн. Кн. 4: Письма, документы. М.: Республика, 1995. с. 493).
3 февраля 1956 года Корнелий Зелинский пишет в письме другу Есенина журналисту Николаю Вержбицкому: «Необходимо в глазах широкого читателя отмыть облик Есенина от той грязи, которую на него налепили его лжедрузья. Трудно, в частности, измерить тот вред, какой нанесла репутации Есенина пресловутая книжка Мариенгофа “Роман без вранья”. Вы же знаете, что в этой книжке крупицы бытовой правды перемешаны с таким количеством порочащей поэта выдумки, что в целом эта книга явилась тем свинцом, который погрузил Есенина в болото нечистой обывательской молвы. В книжке Есенин изображен спекулянтом, который спекулировал солью, кишмишем, изображен двурушником и негодяем, измывающимся над своим отцом, матерью и сестрами, изображен растленным и циничным представителем богемы, который, по уверению своего якобы друга (курсив мой. – П. Р.), обожал заплеванные панели и презирал родную деревню.
Если Дантес убил Пушкина, то Мариенгоф на добрые три десятилетия убил славу Есенина…»
Насколько мне удалось выполнить эти пожелания, пусть решит беспристрастный читатель. Ведь пресловутое мариенгофское вранье и в самом деле может стать бессмертным и вечно очернять имя гениального поэта Сергея Есенина, если не обнажить его истинную суть, не показать это на конкретных фактах.
Данная работа основана на детальном анализе всех есенинских материалов, воспоминаний современников, статей и монографий именитых и не очень именитых критиков, а также доскональном изучении «Вранья без романа», как сразу же после выхода в 1927 году в свет современники стали называть насквозь лживую книгу Мариенгофа «Роман без вранья», иных произведений этого литератора.
Петр Радечко
Глава I
Закадычный друг или заклятый враг?
Раздружится друг – хуже врага.
Русская поговорка
Не боюсь я этой мариенгофской твари и их подлости нисколечко.
С. Есенин
Многих читателей, очарованных светлой, изумительно откровенной поэзией Есенина и желающих узнать о нем как можно больше, неизменно заинтриговывают подкупающие строки из стихотворения «Прощание с Мариенгофом»:
Но все ж средь трепетных и юных
Ты был всех лучше для меня.
Что и говорить – большая честь быть лучшим из лучших друзей гения русской литературы, кто неизменно называется как самый читаемый и почитаемый автор не только в России, но и среди русскоязычных граждан других стран, а также как широкоизвестный любителям поэзии всего мира.
У всех у нас в памяти еще со школьных лет имена друзей великого Пушкина, особенно тех, кому он посвятил свои стихи. Это Дельвиг, Пущин, Кюхельбекер, Чаадаев и др. Не будь осиянны они гением Пушкина, многие из них были бы позабыты вместе с уходом из жизни их современников. Но дружба с Поэтом обессмертила их имена. Они навсегда останутся в памяти поколений, свидетельствуя о предельной искренности и порядочности своих отношений с тем, «кто русской стал судьбой».
Узнав о смерти своего первого лицейского друга, Пущин писал из далекой сибирской ссылки, что, будь он на месте секунданта Пушкина Данзаса, своею бы грудью прикрыл поэта. А князь Вяземский, не в силах перенести разлуку с другом, ложился на пути его гроба.
Друзья Пушкина, будучи людьми высокоинтеллигентными, одаренными, исключительно честными и благородными, еще в юные годы по достоинству оценив его гений, всячески старались оберегать поэта, помогать ему, заботиться о нем, терпеливо относились к неровным проявлениям его неуравновешенного, как у всех гениев, характера. Не зря поэт так восторженно восклицал: «Друзья мои, прекрасен наш союз!»
Друзья Есенина в подавляющем большинстве своем, не обладая сколько-нибудь значительными способностями и хотя бы намеком на благородство, стремились «погреться» в лучах его славы, а некоторые (прежде всего Мариенгоф!) беззастенчиво пользовались его кошельком. О помощи поэту, его защите они, за малым исключением, и не помышляли. Наоборот, из-за чрезмерного тщеславия, чувства неуемной зависти или душевной подлости распускали о нем нелепые слухи, эпиграммы, всевозможную клевету, «стучали» в органы, контролируя каждый его шаг и поступок.
Не стоял особняком от них и «всех лучший друг» Мариенгоф. Если не сказать, что в последние два года преуспел он в подобных неблаговидных делах больше остальных. Ведь ни с кем из других Есенин не порвал свою дружбу так решительно и навсегда, как с Мариенгофом. Поэт с ним не встречался и не поддерживал никаких отношений, а случайно столкнувшись однажды на улице, по свидетельству самого же Мариенгофа, они «не поклонились, а развели глаза». Ибо существует истина, что ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты любил.
Весьма показателен и тот факт, что Есенин никогда ни в одной газете, ни в одном журнале, ни в одном сборнике стихов не публиковал это пресловутое «Прощание с Мариенгофом» считая его экспромтом, в некотором смысле пародией на творчество «лучшего друга». Не внес он это произведение и в составленное им «Собрание стихотворений». А Мариенгоф и поклонники «образоносца» считали и считают его едва ли не самым важным в творчестве Есенина.
Многие современники Есенина знали обо всем этом и относились к подобным действиям с пониманием, учитывая «омерзительнейшее и паскуднейшее время» (выражение Есенина), в которое пришлось им жить.
Теперь же, по прошествии восьми десятилетий, никого из современников С. Есенина не осталось. И на волне его неувядаемой популярности некоторые издатели без разбору стали вытаскивать на свет Божий имена и «творения» тех, кто не внес в историю руcской литературы даже малейшего вклада, но каким-то образом (пусть и недобрым!) был связан с именем гениального поэта. В результате за последние несколько лет в дорогих красочных переплетах разными издательствами было выпущено почти все, написанное Мариенгофом, а также произведения других литераторов так называемого Есенинского круга. А люди, далекие от поэзии, в том числе и есенинской, покупая такие дорогие фолианты, ставят их рядом с книгами великого поэта, чтобы при случае похвалиться перед друзьями знанием и таких фамилий.
Да и как не обмануться, если в предисловиях к творениям того же Мариенгофа в обязательном порядке приводятся есенинские строки о «лучшем из всех трепетных и юных» и ни слова не говорится о последствиях этой дружбы-вражды, даются весьма лестные отзывы об авторе, как чудеснейшем человеке, но даже не упоминаются более поздние слова Есенина о своем бывшем друге, как, например, «мерзавец на пуговицах», а тем более – мнения и оценки их современников.
Будучи, как и большинство гениев, человеком изумительно порядочным, «глядевшим на окружающих сквозь розовые очки», С. Есенин при одной из последних случайных встреч говорил А. Мариенгофу: «Я заслонял тебя, как рукой пламя свечи от ветра. А теперь я ушел, тебя ветром задует в литературе!» (Матвей Ройзман. Все, что помню о Есенине. М.,1978. С. 252).
Даже, узнав о подлом предательстве Мариенгофа и многократно убедившись в этом, он не дошел до склочного выяснения отношений с ним, до пересудов и угроз, а тем более – мщенья. А в ответ на предостережения своей близкой подруги Маргариты Лившиц о возможных подлых поступках в отношении его со стороны Мариенгофа он, уверенный в своей беспечности, писал ей 20 октября 1924 года: «Не боюсь я этой мариенгофской твари и их подлости нисколечко.
Ни лебедя, ни гуся вода не мочит».
Как показало время, Есенин недооценил коварство своего бывшего «лучшего друга». Мариенгоф все-таки сильно подмочил его репутацию. Более того, сыграл для нее роль Троянского коня. В конце 20-х годов прошлого столетия это привело к запрету его творчества, а теперь способствует постоянному и методичному опошлению.
И потому, нам кажется, настало время, как говорится, отделить муху от котлеты.
Глава II
Не летать курице под облаками
Сказал однажды мудрый Соломон:
«Чем больше мнений,
тем верней решенье!»
Разумный сей совет или закон
Находит ежедневно подтвержденье.
Д. Г. Байрон. «Дон-Жуан»
Современники Анатолия Мариенгофа не были сколько-нибудь деликатными в оценке как его творчества, так и человеческих достоинств. Об этом весьма убедительно говорят приводимые ниже их отзывы.
Николай Бухарин, главный идеолог большевистской партии, пробежав глазами поэму Мариенгофа, состоявшую всего из трех строк, «залился самым непристойнейшим в мире смехом» и заключил: «Я еще никогда в жизни не читал подобной ерунды!»
Владимир Ленин, председатель Совнаркома, после прочтения поэмы «Магдалина», спросил о возрасте автора и, узнав, что ему двадцать лет, изрек, будто бы поставив диагноз: «Больной мальчик».
Иван Бунин, поэт, академик, первый российский лауреат Нобелевской премии в области литературы, охарактеризовал его одним, но весьма емким словом: «сверхнегодяй».
Владимир Маяковский, поэт-трибун, высказывал неудовольствие в письме своему коллеге Николаю Асееву следующим образом: «Из перечисленных Вами фамилий – Мариенгоф дрянь, если же его отобрать, как Вы советуете, то получится дрянь отборная».
Известно и другое его определение: «Официант от литературы».
Максим Горький, пролетарский писатель, в письме литератору Далмату Лутохину, который при чтении «Романа без вранья» Мариенгофа сделал вывод о том, будто бы Есенин покончил с собой, заразившись нехорошей болезнью, выразил явное недоумение: «Не ожидал, что “Роман” Мариенгофа понравится Вам. Я отнесся к нему отрицательно. Автор – явный нигилист: фигура Есенина изображена в нем злостно, драма не понята».
Сергей Городецкий, поэт, оказавший Есенину большую помощь в первые годы литературной деятельности, вспоминал: «Когда я, не понимая его дружбы с Мариенгофом, спросил его о причине ее, он ответил мне: “Как ты не понимаешь, что мне нужна тень”».
Борис Лавренев, писатель, автор повести «Сорок первый», написал Мариенгофу в личном письме: «Я же считаю себя в полном праве считать Ваше творчество бездарной дегенератской гнилью и никакой союз не может подписать мне изменить мое мнение о Вас».
Надежда Вольпин, поэтесса, переводчица, близкая подруга Есенина писала: «Боюсь, после этой тирады (ее слов о таланте Есенина. – П. Р.) я нажила себе в Мариенгофе злого врага».
Августа Миклашевская, актриса Камерного театра, подруга поэта, которой он посвятил цикл стихов «Любовь хулигана», вспоминала: «Все непонятнее казалась мне дружба Сергея Есенина и Анатолия Мариенгофа. Такие они были разные.
– Анатолий все сделал, чтобы поссорить меня с Райх. Уводил меня из дому, постоянно твердил, что поэт не должен быть женат… Развел меня с Райх, а сам женился и оставил меня одного… – жаловался Сергей.
Читая «Роман без вранья» Мариенгофа, я подумала, что каждый случай в жизни, каждый поступок, каждую мысль можно преподнести в искаженном виде».
Зинаида Райх, бывшая жена поэта, незадолго до ее убийства в 1939 году собралась написать свои воспоминания о нем. В подготовленном плане мемуаров отдельным пунктом стоит слово «Друг». Оно взято в кавычки. Долго гадать, о ком пошла бы там речь, не надо. О Мариенгофе. И о его роковой роли в жизни Есенина.
Глава III
Нижегородский «клад»
То вздор, чего не знает Митрофанушка.
Д. Фонвизин. «Недоросль»
При жизни Мариенгофа, хотя его век был в два с лишним раза длиннее есенинского, никому из литературных критиков и исследователей в голову даже не приходила мысль написать биографию такого незначительного автора. Сам же он в своих творениях, как и при общении с друзьями, сообщал о себе, мягко говоря, противоречивые факты и потому выстроить сейчас четкую линию его жизнеописания невозможно. Да, собственно, и незачем. Нам важно разобраться в том, что это за человек, а также в характере его взаимоотношений с гением русской литературы Сергеем Есениным, благодаря имени которого вот уже не одно поколение знает, да и последующие будут знать фамилию Мариенгоф.
В том, что верить написанному «всех лучшим» другом Есенина надо с большой осторожностью, читатель далеко не единожды сможет убедиться в дальнейшем. Но для этого необходимо сопоставлять факты и делать соответствующие выводы.
Чтобы придать особую значимость своей личности с самого момента ее появления на свет, Мариенгоф привязывает к этому событию другие, более существенные и запоминающиеся, делает их своеобразными декорациями, чтобы выпятить собственное я. Прежде всего он дает пространный рассказ об открытии в Нижнем Новгороде, где жила семья его родителей, Всероссийской выставки 1896 года, которую отметил своим присутствием сам государь-император.
«Год был памятный для нижегородцев, – пишет Мариенгоф. – Мама, смеясь, потом говорила:
– А еще год спустя и Толя родился. В ночь под Ивана Купалу. Когда цветет папоротник и открываются клады».
Почему мама при этих воспоминаниях смеялась, автор оставляет читателя в неведении. Встречалась она с царем или нет – решайте мол сами. И, если встречалась, то при каких обстоятельствах. Что же касается даты рождения, то, если бы подобное говорила мать Есенина, неграмотная крестьянка, которой удобнее было запоминать дни рождения детей, ориентируясь на церковные праздники и значимые события, такое звучало бы вполне естественным. Однако в данном случае речь ведется об интеллигентке, столбовой дворянке. И потому слова эти воспринимаются как надуманные, напыщенные, «притянутые за уши».
Наконец, третьим событием, ознаменовавшим появление на свет А. Мариенгофа, явилось то, что акушерка, принимавшая роды, здесь же сошла с ума и была непосредственно из особняка Мариенгофов отправлена в психиатрическую больницу.
Так что же за «клад» открылся нам, наподобие классика белорусской литературы Янки Купалы, в лице Анатолия Мариенгофа в ту досточтимую ночь, когда цвел папоротник, через год после посещения Нижнего Новгорода царем-батюшкой?
Процитируем снова самого автора:
«Я играю в мячик… Няня сидит на турецком диване и что-то вяжет, шевеля губами. Мячик ударяется в стену и закатывается под диван. Я дергаю няню за юбку.
– Мячик под диваном. Достань.
– Достань, Толечка, сам. У тебя спинка молоденькая, гибкая!..
– Достань! Ты достань!
И начинаю реветь. Дико реветь. Валюсь на ковер, дрыгаю ногами и заламываю руки, обливаясь злыми слезами. Из соседней комнаты вбегает испуганная мама.
– Толенька… Голубчик… Что с тобой, миленький?
– Убери! Убери от меня эту ленивую, противную старуху! – воплю я. Мама подымает меня, прижимает к груди.
– Ну успокойся, мой маленький, успокойся.
– Выгони! Выгони!
– Толечка, неужели у тебя такое неблагодарное сердце?
А простаки считают четырехлетних детей ангелочками.
Мама уговаривает меня, убеждает, пробует подкупить чем-то “самым любимым на свете”. Но я обливаюсь ручьями слез. О, это мощное оружие детей и женщин! Оно испытано поколениями в домашних боях.
И что же? Мою старую няню, этот уют и покой дома, увольняют за то, что она не полезла под диван достать мячик для избалованного мальчишки. Шутка ли, единственный сынок!»
Открыв читателям такой нелицеприятный факт из своей жизни, Мариенгоф уже в зрелом возрасте делает попытку покаяться, поскольку мол его на протяжении полувека «грызет совесть за ту гнусную историю с мячиком. Однако поверить ему можно лишь на несколько минут. Поскольку в «Романе без вранья» автор живописует не менее мерзкую историю из его жизни, но уже без тени сожаления о содеянном:
«В Москве я поселился (с гимназическим моим товарищем Молабухом) на Петровке, в квартире одного инженера.
Пустил он нас из боязни уплотнения, из страха за свою золоченую мебель с протертым плюшем, за массивные бронзовые канделябры и портреты предков (так называли мы родителей инженера, развешанных по стенам в тяжелых рамах).
Надежд инженера мы не оправдали. На другой же день по переезде стащили со стен засиженных мухами предков, навалили их целую гору и вынесли в кухню.
Бабушка инженера, после такой большевистской операции, заподозрила в нас тайных агентов правительства и стала на целые часы прилипать старческим своим ухом к нашей замочной скважине.
Тогда-то и порешили мы сократить остаток дней ее бренной жизни (курсив мой. – П. Р.).
Способ, изобретенный нами, поразил бы своей утонченностью прозорливый ум основателя иезуитского ордена.
Развалившись на плюшевом диванчике, что спинкой примыкал к замочной скважине, равнодушным голосом заводили мы разговор такого, приблизительно, содержания:
– А как ты думаешь, Миша, бабушкины бронзовые канделябры пуда по два вытянут?
– Разумеется, вытянут.
– А не знаешь ли ты, какого они века?
– Восемнадцатого, говорила бабушка.
– И будто бы знаменитейшего итальянского мастера?
– Флорентийца.
– Я так соображаю, что, если их приволочь на Сухаревку, пудов пять пшеничной муки отвалят.
– Отвалят.
– Так вот пусть уж до воскресенья постоят, а там и потащим.
– Потащим.
За стеной в этот момент что-то плюхалось, жалобно стонало и шаркало в безнадежности туфлями.
А в понедельник заново заводили мы разговор о “канделябрах”, сокращая ничтожный остаток бренной бабушкиной жизни» (курсив мой. – П. Р.).
Четырехлетний барчук Мариенгоф добился изгнания своей няньки плачем. После окончания гимназии в Пензе он с другом примчался в Москву «на ловлю счастья и чинов» под крылышком всемогущих родственников, их знакомых и малознакомых, пришедших к власти в результате большевистского переворота. И теперь действует, по его же собственному выражению, коварнее инквизитора. И против кого? Против семьи обыкновенного инженера, у которого и богатства – только протертый плюшевый диван, старинные бронзовые канделябры, да галерея портретов собственных предков. Эта семья добровольно «уплотнилась», чтобы предоставить комнату для юных хозяев положения, хлынувших в столицу «на ловлю счастья и чинов» из малых городов и местечек.
Кстати, перед Есениным, уже известным к тому времени поэтом, никто не уплотнялся. До самой его смерти. А уплотнились перед барчуком Мариенгофом, или, как тогда называли, деклассированным элементом. И семья инженера дрожит перед ним, что вызывало в нем восторг даже через сорок лет.
Есенин в детском возрасте ни нянек, ни кухарок, ни другой какой прислуги не выгонял. Наоборот, он сам оказался в положении изгнанного. Его семья на долгие годы распалась. Отец жил в Москве, работая мясником, а затем приказчиком в мясной лавке. Мать осталась в одном доме со свекровью, братом мужа и свояченицей.
Не угодив свекрови, уехала в Рязань, настойчиво добиваясь развода с мужем. Будущий поэт, по его же свидетельству, с двухлетнего возраста был отдан на воспитание к деду по материнской линии, который одного из своих сыновей за нежелание кланяться ему в ноги сбросил с чердака и тем самым сделал его навсегда инвалидом.
«Дядья мои, – писал поэт в автобиографии, – были ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку.
Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками и, пока не захлебывался, он все кричал: “Эх, стерва! Ну куда ты годишься?” “Стерва” у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавая по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо я был выучен лазить по деревьям. Из мальчишек со мной никто не мог тягаться. Многим, кому грачи в полдень после пахоты мешали спать, я снимал гнезда с берез, по гривеннику за штуку. Один раз сорвался, но очень удачно, оцарапав только лицо и живот, да разбив кувшин молока, который нес на косьбу деду».
Таким образом, Сергей, не являясь сиротой, оказался в положении хуже сиротского. Родителям он был в тягость, а в семье деда – никому ненужной обузой. И потому учился добиваться чего-нибудь в жизни, только надеясь на самого себя.
* * *
Теперь вернемся к тому, как пишет Мариенгоф о своем происхождении:
«Тетя Нина примерно с трех лет называла меня не иначе, как “Анатоль”, и любила той сумасшедшей любовью, какой любят старые девы своих собачонок.
– Боби, – обращалась она к отцу деловым тоном, – я для Анатоля наметила отличную партию… княжна Натали Черкасская. Их родовое имение тоже в Арзамасском уезде.
Тетя Нина говорила “тоже” потому, что она и моя мама, урожденные Хлоповы, были из-под Арзамаса.
– Вы, Боби, вероятно, знаете по истории, что у царя Михаила Федоровича была невеста Хлопова? Мы из этого рода! – при каждом удобном случае лгала (курсив мой. – П. Р.) тетя Нина».
Мариенгоф уличает во многократной лжи свою тетю Нину. А о собственном вранье у него – ни намека. Наоборот, даже заголовком своих творений крикливо заявляет о своей порядочности. Однако давайте попытаемся разобраться в этой ситуации.
Прежде всего, зачем тете Нине при наличии у Боби, видимо, уже не маленького сына, для которого она выбрала «отличную партию», «при каждом удобном случае» спрашивать его о царской невесте Хлоповой, из рода которой якобы были и тетя Нина, и жена Боби, т. е. мать Мариенгофа? Ведь Боби, наверняка, давно знал это, и не из учебника истории, а от своей жены, притом еще до женитьбы. Вероятнее всего, именно «не плебейское» происхождение супруги сыграло немаловажную роль в женитьбе этого довольно делового человека.
«– Дед мой по отцовской линии, – писал Мариенгоф, – из Курляндии. Он был лошадник, собачник, цыганолюб, прокутивший за свою недлинную жизнь все, что прокутить можно и чего нельзя.
– И умер, как Шекспир! – говорил отец. – После доброй попойки.
А женился дед на курляндской еврейке, красавице из кафе-шантана. Вплоть до Октябрьской революции этого ему не могла простить тетя Нина».
Ах, сколько здесь пафоса, величия, гордости, романтики и… лжи! Ведь зачем было тете Нине аж до самой революции ругать безымянного деда Мариенгофа за его выбор красавицы-еврейки? Будь по иному, не появился бы на белый свет Боби, и кто бы в таком случае женился на сестре Нины – матери Мариенгофа? А Боби она, по всему видно, уважала. И как мужа сестры, и как отца Анатолия, и как порядочного делового человека.
О деловой хватке Боби свидетельствуют такие откровенные подробности из «романов» сына:
«На вступительные экзамены в Дворянский институт императора Александра II меня привела Марья Федоровна Трифонова, начальница того детского пансиона, где я начал свое мученическое (курсив мой. – П. Р.) восхождение по тропе наук…
Марья Федоровна шепчет:
– Толя, сядь на парту у окна, выходящего в коридор.
Неужели она собирается мне подсказывать? Кто? Сама начальница пансиона! Важная дама с лорнетом и волосами белыми, как салфетка. Невероятно!..
Я пишу диктант. В голове чад… Где писать “не”, а где “ни”? А как писать “птичку”? C мягким знаком или без мягкого? Вся надежда на Марью Федоровну… Над молочным стеклом появляется ее рука в кружевной митенке, и сухонький палец подает мне какие-то сигналы. Ясно: я сделал ошибку. Где? Какую? Перечитываю. Вот она!..
За диктант я получил тройку. Но меня все-таки приняли, потому что все остальные предметы сдал на “пять”».
Даже ко всему привычный Мариенгоф считал «невероятным» то, что «сама начальница пансиона, важная дама с лорнетом и волосами белыми, как салфетка», пошла в такой престижный вуз подсказывать своему ненадежному воспитаннику. Здесь, думается, не надо быть Исааком Ньютоном, открывшим закон всемирного тяготения, чтобы догадаться, какая сила потянула ее туда. Вполне можно предположить, что та же сила помогла сдать Анатолию на «пять» все остальные предметы. Иначе совсем непонятной будет следующая фраза из его повествования: «Весной меня не допустили к переходным экзаменам: три годовых двойки».
После подробного рассказа о том, каких трудов стоил отцу Мариенгофа прием его сына в Нижегородский дворянский институт, вызывает улыбку фраза «романиста» о том, что отец не хотел, чтобы Анатолий там учился, и согласился на это только по настоянию тети Нины.
Именно то обстоятельство, что Мариенгофа «не допустили к переходным экзаменам», повлияло на решение отца после переезда семьи из Нижнего Новгорода в Пензу отдать там Анатолия уже не в тамошний Дворянский институт, а в обыкновенную частную гимназию С. Пономарева. Мы не знаем точно, кем работал старший Мариенгоф в Нижнем Новгороде, но, по свидетельству сына, «принял предложение англичанина Локка и стал представителем акционерного общества «Граммофон» в Пензе.