Тимофей Сергейцев
Идеология русской государственности. Континент Россия

II.2.6. Русский идеолог Михаил Сперанский (1 января 1772 – 11 февраля 1839)

Михаил Сперанский был сыном сельского священника Михаила Васильева. Фамилию Сперанский, то есть «подающий надежды» (лат. sperantus), он получил во Владимирской духовной семинарии благодаря проявленным способностям. Был переведён в Славяно-греко-латинскую семинарию (преобразованную впоследствии в Санкт-Петербургскую духовную академию), окончил её с отличием и стал в ней преподавателем математики, физики, красноречия, философии, а затем и префектом^[38].

По рекомендации земляка, протоиерея А.А. Самборского, гофмейстера двора цесаревича Павла Петровича, в 1795 году талантливый преподаватель был принят на службу в канцелярию генерал-прокурора Правительствующего Сената князя А.Б. Куракина и стал быстро продвигаться по службе. В 1797-м его уже знал наследник престола Александр Павлович. Его воцарение решительно изменило положение чиновника. Он сошёлся с ближним кругом молодого императора, составлявшим Негласный комитет, готовил для него предложения и проекты, в частности по министерской реформе.

При учреждении в 1802 году министерств в России Сперанский стал статс-секретарём Министерства внутренних дел – правой рукой министра князя В.П. Кочубея. Тот часто посылал его вместо себя с докладами государю, создав тем основу для их дальнейшего сближения.

Уже в 1807 году Александр настолько доверяет суждениям Сперанского, что берёт его с собой всюду, где может потребоваться независимое мнение о людях, включая поездку в Эрфурт на встречу с Наполеоном. Назначенный в следующем году товарищем министра юстиции и войдя в комиссию по составлению законов, Сперанский занял исключительное положение в окружении Александра. Став Государственным секретарём – высшим должностным лицом империи – Сперанский подготовил ряд записок, направленных на дальнейшее преобразование государственного устройства.

Полным успехом увенчались проведённые в этот период по его инициативе реформы Государственного совета и министерств. Они вылились в составление полного плана «нового образования государственного управления во всех его частях: от кабинета государева до волостного правления». Положения этого плана стали определяющими для организации исполнительной власти Российской Империи до конца её существования и принесли Сперанскому неофициальное звание «отца российской бюрократии».

«Пусть Пётр I составил табель о рангах, только Сперанскому удалось положить табель о рангах в основу политической структуры России. XVIII век не знал бюрократии: плодил ещё московских дьяков и подьячих, побирушек и “ябедников”… Порода и связи – помимо талантов – почти исключительно определяли служебную карьеру. Каждый вельможа поднимал за собой целый клан родственников, клиентов, прихлебателей…

Попович Сперанский положил конец этому дворянскому раздолью. Он действительно сумел всю Россию уловить, уложить в тончайшую сеть табели о рангах, дисциплинировал, заставил работать новый правящий класс. Служба уравнивала дворянина с разночинцем».

Так писал о нём видный русский философ и историк эмигрант Г.П. Федотов^[39].

В записке «Введение к уложению государственных законов» Сперанский обсуждает возможные направления преобразования государственного строя Империи. В том числе создание выборных представительных органов: на местах^[40] и высшего – Государственной Думы, которая должна была давать заключение на законопроекты и заслушивать отчёты министров. Фактически это был подготовительный шаг к установлению в России конституционной монархии (см. III.4.1). Впрочем, этот проект был составлен достаточно схематично, с явным расчётом на будущее обсуждение.

Напротив, проект судебной реформы был разработан Сперанским донельзя тщательно. Последовательный сторонник независимого суда, он постарался свести на нет возможности воздействия на Сенат – высшую судебную инстанцию не только министерств и иных органов исполнительной власти, но и государя, за которым оставалось лишь право помилования, не влиявшее на юридическую суть приговора. У этого проекта были сильные сторонники вроде министра внутренних дел князя В.П. Кочубея, занявшего даже более радикальную позицию, чем автор. Оказались и не менее серьёзные противники вроде обер-прокурора I и II отделений Сената князя А.Н. Голицына, врио министра иностранных дел графа А.Н. Салтыкова и др. При окончательном обсуждении государь согласился с автором проекта, хотя его поддержало меньшинство участников. Впрочем, в ходе практической реализации проект претерпел серьёзные изменения, затронувшие и некоторые принципиальные его положения, обеспечивавшие независимость суда. Сперанский и его оппоненты одинаково хорошо помнили историю: в Западной Европе парламенты были высшими судебными инстанциями; от придания им права толкования законов оставался лишь шаг к облечению их законодательными полномочиями, ergo независимый суд равен конституции.

Сперанский был убеждённым сторонником освобождения крестьян и составителем знаменитого указа «О вольных хлебопашцах». Это стало главным упрёком от его политических противников. Их претензии к нему были сведены в одной записке на высочайшее имя, составленной Карамзиным – тем самым, кто писал: «И будут ли земледельцы счастливы, освобождённые от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам? Нет сомнения, что <…> крестьяне счастливее <…> имея бдительного попечителя и сторонника».

За этой запиской последовали опала и ссылка, невзирая на сохранявшееся личное уважение императора. Сопротивление правящей верхушки побудило императора отказаться от планов дальнейших реформ.

Возвращённый в Санкт-Петербург Николаем I, Сперанский был назначен членом Государственного совета, возведён в графское достоинство. В 1826 году было образовано Второе отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии взамен малоэффективной Комиссии составления законов. Это отделение имело своей целью кодификацию действующих законов. Под руководством Сперанского оно подготовило Полное собрание законов Российской Империи и Свод законов Российской Империи.

Некоторые видят в либерализме Сперанского плоды влияния на него И. Бентама, считающегося отцом западного политического и экономического либерализма. Но ближайшее знакомство с трудами Сперанского показывает отсутствие для этого оснований. В противоположность утилитаристу Бентаму, Михаилу Михайловичу была присуща глубокая внутренняя религиозность, склонность к мистицизму. Почитатель Нила Сорского, переводчик христианских мистиков (св. Макария Великого, Фомы Кемпийского, Иоганна Таулера и др.), Сперанский развивал крестьянскую («христьянскую») этику труда и хозяйства и рассматривал «совесть» как правовую категорию. В его философии «впервые в русской (светской) религиозной мысли встаёт идея христианизации общественной жизни»^[41]. Так что «либерализм» Сперанского был вполне самобытным, органически произросшим из глубинных основ русского ума.

II.2.7. Великая реформа

Крымская война, ставшая предпоследней русской войной с Турцией, дала, как считается, решающий толчок масштабным реформам русского государства, называемым Великими. Эта оценка окажется более справедливой, если понимать её прежде всего как оценку ситуации императором Александром II, которому пришлось эту войну заканчивать и анализировать её результаты. Именно позиция власти и государя, а вовсе не общественное мнение (существовавшее в весьма угнетённой форме, определяемой запретами Николая I на общественную дискуссию и желавшее России максимально возможного ущерба и поражения) определили системный характер реформ, как мы сказали бы современным языком.

Название реформ оправдывает себя также и потому, что они являлись практическим воплощением замыслов и усилий не только действующего императора Александра II Освободителя, но и всех русских императоров начиная с Павла I. Мучительно и настойчиво они искали решение – прежде всего на пути убеждения в необходимости принципиальных изменений всего дворянства и чиновничества. Крымская война, которая не привела к потере территорий (Крым и Камчатку англичане захватить не смогли, а Санкт-Петербург атаковать не решились), стратегическое значение которой для России в рамках её исторической борьбы с Турцией нельзя было переоценить, ярко высветила тактическое отставание от Европы в области организации вооружённых сил, вооружения, промышленности, науки. Наследнику Петра Великого (каким был каждый русский император) было ясно, что отставание в технологии войны смертельно опасно. И (это было введено в русскую государственную практику также Петром I) чтобы совершить рывок в военной сфере и реализовать его в военных победах, закрепляемых политически, нужно менять всю структуру общества и государства.

Дело, однако, не только в позитивных целях повышения конкурентоспособности страны. Реформа должна была предотвратить революцию снизу путём ослабления давления на крестьянство и разумного ограничения интересов помещиков, дворянства в целом и чиновничества, обращения их образа жизни в русло более интенсивного и эффективного служения интересам России. И этот политический мотив Великих реформ возник отнюдь не только при подведении итогов Крымской войны, он формировался на фоне исторически нарастающего недовольства крестьянской массы, периодически выплёскивающегося бунтами и волнениями.

За отсутствием достаточно развитой и многочисленной буржуазии вместо буржуазной революции в России второй половины XIX века самим престолом и правительством в форме Великих реформ была организована буржуазная эволюция – попытка искусственно создать предпосылки для экономики, основанной на капитале. Определённый эффект был достигнут – в последней четверти XIX столетия начался промышленный бум, продолжавшийся с переменным успехом вплоть до 1917 года. Но не только лидерская группа торговцев и промышленников, вышедших преимущественно из крестьянства, но и вся крестьянская масса хотела полной хозяйственной самостоятельности и самодеятельности, а значит достаточного количества земли. Всей земли. Именно это было требованием крестьянской совести, а вовсе не правовой справедливости, которая означала раздел земли, а значит политическую борьбу за раздел, который не мог не кончиться в пользу дворянства в условиях его политического господства и влияния на формулы справедливости. В отношении крестьян освобождение оказалось недостаточным для стабилизации их нового экономического и социально-политического состояния.

Политическим, экономическим и социальным стержнем всего комплекса реформ стала крестьянская реформа – сердце всей либерально-освободительной политики Александра II. Именно в ней сфокусировалось основное социальное противоречие русской эпохи – между уходящим за ненадобностью с исторической сцены помещичьим дворянством (потребность была в продвинутом, честном, образованном чиновничестве и эффективной буржуазии) и восходящим на эту сцену народом, то есть крестьянской массой (другого народа у нас не было). Именно ход крестьянской реформы во многом синхронизировал все прочие преобразования и задавал им темп.

Поэтому крестьянская реформа сама по себе заслужила имя великой. Её подъём определил успехи и восхождение России. Её баланс в пользу помещичьего класса и нацеленность на уход от земельного вопроса вместо его сущностного решения предопределили падение второго русского государства – государства Петра I, которое не смогло стать народным и в этом обрести силу и новое дыхание. Русский государь оказался к февралю 1917-го заложником правящего класса и погиб вместе с ним. Вопросы, поставленные крестьянской реформой, до сих пор имеют идеологическое значение, а очерченные ею проблемы отношения власти, народа и элиты до сих пор актуальны.

II.2.7.1. Этическое основание крестьянской реформы. Были ли русские крестьяне рабами?

Рабство. Именно так называют положение крестьян в царской России и сегодня самые нечестные демагоги с откровенно русофобскими установками. Однако так же его называли и наши государи. Сами помещики. Передовая общественность времён крепостного права, по крайней мере в XIX веке. Торговля людьми была узаконена (а когда запрещалась, запрет с лёгкостью обходился), жаловаться на помещиков «в собственные государевы руки» было высочайше запрещено, а подчинение помещику сложившимся порядком, подтверждённым в законе, предполагалось беспрекословным. Фактически помещик мог калечить, убивать, насиловать, разделять семьи, заставлять работать сколько сочтёт нужным. Если это не рабство, то что? И о чём спорить, если и «обвиняемые» согласны, сами «признают вину»?

Однако понять проблемы русского социума и вызов, стоящий перед долгим государством Петра I, будет трудно или даже невозможно, если в целях исторического анализа и реализации принципов исторической преемственности не подвергнуть сложившийся идеологический штамп проблематизации. В те же самые годы XIX века для отмены рабства в точном, нормативном смысле этого слова в США потребовалась гражданская война Севера и Юга. В России Гражданская война шла не за свободу, а за землю полвека после освобождения. Само освобождение произошло в России без войны. Рабство в США вводилось и устанавливалось именно как таковое, поэтому его прекращение сводилось к простой отмене, что не исключало в дальнейшем расовой дискриминации, которая осталась вечной ностальгией по рабовладению. Россия же пришла к состоянию крепостного права историческим путём. Как таковое его никто не вводил. И «отмена» его никак не могла быть одномоментным актом. Собственно не об отмене вообще шла речь. Потребовалось организационное и правовое воздействие на целый комплекс общественных отношений, значительная часть которых находилась за пределами реального правоприменения либо вообще не была формализована и охвачена законом, не говоря уже о праве.

Для людей совести и государей в первую очередь положение крестьян было неприемлемо. Но эти люди были в очевидном общественном меньшинстве. Так что немногочисленное и весьма наивное «общественное мнение» (которое правильнее называть литературным, поскольку к реальному обществу оно имело минимальное и отдалённое отношение) ничего не могло прибавить для тех, кто и так считал необходимым прекращение крепостного состояния. А тем, кто в страшном сне не допускал утраты своего помещичьего положения (то есть для подавляющего большинства сословия), это мнение было безразлично и потому большей частью неизвестно. Тем не менее именно сочинители – начиная с Радищева и его путешествия – дали этическую квалификацию крепостному праву, поскольку оно не было, как общественное отношение, собственно правом.

Помещик обладал (с определённого исторического момента) фактическим господством над крепостными, но это господство никогда не было признано и акцептовано в полной мере – и тем более формально – страдающей стороной, не было закреплено правом именно как «рабство». Без этих двух последних элементов конструкция рабства отсутствует. Как крепостной становился крепостным? Из-за своего рождения от крепостного. Это похоже на рабство, но вот как первый раб стал рабом? Каково первичное основание? В Древнем Риме рабом становится военнопленный или же продавший себя в рабство должник. Тут всё ясно. Классическая ситуация «раб – господин» (Гегель называл её «диалектикой») основана на отказе становящегося рабом от своей личности (в случае военного пленения этот отказ был ценой избежания смерти на поле боя). Этим ситуация господства отличается от ситуации власти, основанной на её признании и добровольном ей подчинении. Господин не имеет власти над рабом, он владеет им как вещью. Власть тут просто не нужна. У владения рабом по существу нет ограничений, между тем как у любой власти они есть, и власть принимается именно в их пределах. Лишение раба личности должно быть гарантировано и обеспечено всем общественным порядком и закреплено в правовой норме. Такое правовое положение на Руси действительно знала «Русская правда», где речь шла о холопе. Однако представлять себе миллионы русских крепостных крестьян именно как холопов было бы совершенно неверным – даже в отношении тех из них, кто был переведён на положение дворни, крепостных слуг без земли и крестьянской усадьбы.

Личность крестьянина никогда не была целиком изъята помещиком и никогда не была без остатка отдана самим крестьянином помещику.

Вопреки распространенному мнению^[42], в Древнем Риме рабы не были расходным материалом. Это было ценное, к тому же самовоспроизводящееся (подобно домашнему скоту) имущество. Поэтому к рабам относились по-хозяйски, рачительно и достаточно бережно, с учетом их квалификации, то есть полезности для хозяев^[43]. Кто-то из хозяев к кому-то из рабов мог относиться и по-человечески, признавая за ним личность, но это всегда было эпизодом индивидуальных отношений, выражающим одностороннее волеизъявление хозяина, а не обычаем. Обычай же, устойчивая практика личности в рабе не видела, хотя «лицом» в чисто юридическом смысле римское право его признавало, например, имуществом раба хозяин его распоряжаться не мог. Поэтому у рабов не могло быть семьи, хотя пары, в целях воспроизводства, конечно же, составлялись, причём чаще по выбору хозяина. А при отсутствии семьи не нужно было и семейное жилье. Хозяин всегда мог пользоваться любой рабыней (или рабом-мальчиком, если таковы были его склонности).

На рабов существовал постоянный спрос, поэтому существовал обширный рынок, имевший развитую инфраструктуру. Было много профессиональных участников этого рынка. Были даже «племенные заводы» – имения, хозяева которых занимались продуманным скрещиванием и производством рабов на продажу, тренируя их и обучая чему-то для поднятия цены.

В России крестьян никто и нигде не «захватывал», вырывая из свободного состояния, и на землю не сажал – они всегда там были. Торговлей крестьянами никто не занимался «в виде промысла», так как прибыли тут ожидать не приходилось, купля-продажа крестьян – это были обыденные частные сделки: один помещик продавал лишнее, а другой, такой же, покупал нужное. Сделки эти имели силу только внутри страны, да и то не везде. Никто новых крепостных не «производил» на продажу. Так что слово «рынок» можно было применить к такой торговле лишь чисто формально.

При продаже у крестьянина менялись место жительства и условия работы, перемена помещика могла пройти и незамеченной. Крестьяне создавали семьи, их право на это никто никогда не оспаривал. Супругов крестьяне, как правило, выбирали по собственной воле. Помещики, бывало, вмешивались, но обычно из собственного интереса. «Права первой ночи» в России никогда не было, а помещиков-сластолюбцев, вводивших его по своему произволу или создававших «гаремы» наложниц, само дворянское общество осуждало. Крестьяне доживали до естественно возможной старости. Их берегли. Помещик должен был заботиться о крестьянах в голодные годы, страховать от неурожая едой и семенами. Они обладали орудиями труда, сельскохозяйственными животными, имели семейное жильё. Хотя как раз его права в отношении этого имущества защищены не были. Хозяева не покушались на него за ненадобностью, но, например, при продаже крестьянина он большей его части лишался. Поэтому стяжательство в крестьянской среде распространено не было. Но всё равно крестьяне были не расходным материалом, а человеческим капиталом поместья, частью общего капитала помещика, наряду и совместно с землёй.

Само употребление слова «раб», коннотированное по смыслу с работой, имело следующие связанные употребления и акценты. «Раб божий» – то есть отдавший свою личность Богу – это и крестьянин, и помещик, члены одной церкви и посещающие один храм в одно время. Слово «раб» во французской версии присутствовало в терминологическом определении Петровской эпохи в отношении служащих создаваемого нового государственного аппарата, но этот его переносный смысл существовал и в Древнем Риме. Предполагалось, что служащий, serviteur – «раб государства» – отдаёт ему себя, свою личность. Но в государстве, как и в Боге, личность служащего не умирает, не потребляется господином, не «расходуется», а приобретает иное, более высокое существование. В Боге – существование бессмертное и небесное, в государстве – тоже не смертное, но земное: общезначимое, историческое. В этом отношении первый раб, служитель государства^[44] – сам государь. Государство стоит на государе, а не государь на государстве. Самодержавие в том, что держава стоит на царе и царём жива, а не наоборот. Так всегда и было в русской практике. Без этого никакая русская империя, никакое русское царство не состоялись бы.

Крестьянин знал, где граница сохранённой за ним личности. Крестьянин не только работал, но и жил на земле. Крестьянин считал себя жизнью земли. И этой жизни – если говорить не об эксцессах, а о крестьянской массе в целом – его никто не имел права лишить и не лишал. Крестьянин так проводил границу признаваемой власти помещика, а значит, и сохранную границу своей личности: «мы – за землёю, а уж земля – за барином». Земля должна была охранять крестьянина от покушения помещика на его жизнь. И она охраняла. Заменить крестьянина никто не мог. Он был полезен лишь в силу своего образа жизни.

Помещик регулярно и повсеместно (но не тотально) покушался на личность крестьянина через попытки забрать у него время труда и отдыха, необходимое самому крестьянину. Покушался на его личность помещик, также удовлетворяя свои неэкономические прихоти – сексуальные, тягу к развлечению, жестокости, насилию и пр.

При всех встречавшихся злых делах помещики со-жительствовали со своими крестьянами, их взаимные отношения рассматривались и принимались обеими сторонами (каждой по-своему) как традиция патриархального уклада. Сам по себе этот уклад не ставился под сомнение. Требовали его правильного исполнения.

Когда отклонение от нормы – не правовой, а социальной – подходило к пределу терпения – возникали волнения и бунты. Которые, разумеется, подавлялись. Но они же служили власти основанием, чтобы: тактически – вмешаться и до известной степени урезонить помещика, а стратегически – задуматься о необходимости реформы отношений помещиков, крестьян и государства не только в отношении личности крестьянина, но и в отношении земли. Последнее немыслимо в отношении рабов – что римских, что американских. С них хватило бы и свободы. Но крестьянин без земли не мог существовать. Поскольку он всегда жил ею и на ней.

Восстание Спартака ни к чему, кроме необходимости его как можно более жестоко подавить, римские власти не подтолкнуло и подтолкнуть не могло. И никто больше не решился его повторить. В России всего лишь за сто лет произошли две крупнейшие «крестьянские войны» (Разина и Пугачева), главным мотивом которых было упразднение крепостного состояния крестьянства. А после жестокого подавления каждой из них не только казнили предводителей, но и меняли что-то к лучшему в условиях жизни крестьян. Пусть не всех (земли добавили только государственным крестьянам), пусть не радикально, но меняли. И произвол помещиков тоже старались ограничить. Но главное, рождались замыслы более решительных реформ.

Показательно, что слово «раб» тогда-то и стало нами, русскими, применяться в отношении крепостных. Это словоупотребление было фигуральным, смысловой центр его помещался в пространстве этики, а не права. Это было самообвинение, признание моральной ущербности существующего порядка вещей. Нельзя торговать людьми, нельзя их насиловать. Вот о чём шла речь. «Рабство» в русском обществе никогда не было предметом самодовольной гордости, а «рабы» не считались общественным богатством, как в древнеримской и американской цивилизациях.

Будь русские крестьяне доподлинно рабами, они не могли бы по собственной воле объединиться со своими «хозяевами». Рабы не стали бы воевать в народном ополчении, восстанавливать государство и власть, как это было в 1612-м, не были бы партизанами, как в 1812-м. Рабы бы просто сбежали. И русская элита, русское дворянство видели, чувствовали и ценили в крестьянине русского человека.

Родина

М. Ю. Лермонтов

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит её рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Но я люблю – за что, не знаю сам —

Её степей холодное молчанье,

Её лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек её, подобные морям;

Проселочным путём люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень;

Люблю дымок спалённой жнивы,

В степи ночующий обоз

И на холме средь жёлтой нивы

Чету белеющих берёз.

С отрадой, многим незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно;

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.