Петр Ильинский
На самом краю леса
Обратный путь
Рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил…
Лук. 1:3
Не успел отступник договорить, как на него бросились со всех сторон. Он покачнулся и исчез под градом ударов. «Затопчут…» – пронеслось у меня в голове. Это поняли и восседавшие на помосте священники – я услышал повелительные возгласы, увидел властно вознесенный остроконечный жезл, на мгновение поймавший луч предзакатного солнца. Отраженный свет пронзительно брызнул во все стороны, как от бронзового зеркала за очагом.
Приказания возымели действие – набежавшая волна замерла, как будто в раздумье, потом дрогнула и нехотя покатила в обратную сторону. Пестрые людские пятна, на мгновение слившиеся в жаркой дымке, медленно расползались, словно выплывали из потерявшего силу водоворота. Яростный рев перешел в недовольное рычание. Толпа опомнилась. Осквернять святое место было нельзя. Все знали: изгнание жизни из тела не должно совершаться в храмовых пределах, поблизости от алтаря Сущего. Только идолопоклонники вносят в свои капища дух человеческой смерти. Но что дальше? Возбужденные ряды алчно рокотали. Неужели богохульник избегнет наказания? Его отдадут страже? Будет расследование? Опрос свидетелей? Пустое – власти сначала проволынят, а потом втихую помилуют отщепенца – знаем мы, этим властям нет никакого дела до Божьих заветов. А здесь все ясно: он сам во всем признался – лжепророчествовал в виду народа – и жизни не заслуживает. Но как быть? Мои соседи переговаривались, никто ничего не понимал.
Мало-помалу движение в толпе возобновилось и приобрело направление. Воздетые руки рубили воздух, копьевидные бороды вздрагивали с каждым шагом – бурлящее течение разъяренных лиц устремилось прямо на нас. Я повернулся боком, расставил ступни, чтобы удержаться на месте, и вскоре увидел окровавленного отступника. Руки его были связаны, он шел, шатаясь и зачерпывая пыль сандалиями, в окружении группы разгоряченных ревнителей, твердо глядевших перед собой. Конечно, как же я сразу не понял: за нашими спинами находились ворота, ведущие в Долину Казни. Мы расступились. Я увидел, что многие уже выбегают за городскую ограду – спешат запастись камнями.
Вместе со всеми я двинулся за обреченным. Шум голосов сменился равномерным скрипом щебенки, терзаемой сотнями сандалий. Люди молчали и как будто смотрели в одну-единственную точку. Споры прекратились – все было решено. Толпа понемногу вытекала из города и сдержанно гудящим ручьем стремилась к Камню Позора. В центре образовавшейся процессии шагал отступник, по бокам суровой стеной шли ревнители. Я старался держаться поближе к их спинам, даже не знаю, почему. Тропа круто уходила вниз, кто-то споткнулся, упал, ему помогли подняться. Я осторожно огляделся по сторонам – без проявления любопытства, не вертя головой. Многих из идущих рядом я знал, были среди них и мои нынешние соученики, толкователи, всех возрастов и состояний. Мы обменялись сдержанными приветствиями. Это помогло мне избавиться от странной тяжести, внезапно набухшей каменным кулаком и перекатывавшейся в самой глубине груди. Я с облегчением начал дышать носом, как советуют великие врачи древности, медленно, протяжно, и окончательно утвердился в правильности происходящего.
Да могло ли быть иначе? Все делалось в полном соответствии с написанным. Я продолжал оглядываться и с появлением каждого знакомого лица испытывал все большее облегчение. Наконец меня охватило чувство сопричастности к важному делу, хотя я бы не смог объяснить, какому.
Внезапно восторг узнавания пропал. Что-то по-прежнему мешало мне, давило на плечи. Конечно, я понимал, что молчаливый приговор толпы справедлив, но радости не ощущал. Но ведь и это правильно, сказал я себе: нами ведет грустная необходимость, а не жажда крови, мы исполняем веление Закона, а не алчем чужих мучений, не кадим красногубым идолам. Это не жертва, а наказание. Мы не варвары, а люди единого Бога, нет для нас закона выше небесного. Тяжек долг праведного, узка дорога верного. Сбиться, уйти далеко за обочину – значит вместе с истиной предать и Того, Кто нам ее заповедал. Даже колебание преступно, и терние на пути – не препятствие, а награда. Отступить – все равно, что отречься. Потому что за шагом на месте следует шаг назад, а за ним – шаг в сторону. В пропасть.
Я пытался молиться за спасение души богохульника, но никак не мог закончить хотя бы одну фразу. Откуда-то выплывало: «Вразуми… вразуми…», – но дальше чернела пустота. Твердо заученные слова вдруг пропали в темнице потерянной памяти. Наверно, на меня подействовала жара. Я скосил глаза и вдруг увидел того – и сразу себе в этом признался, – кого более других хотел бы встретить посреди мрачно уверенной толпы. Я позволил своему взгляду ненадолго задержаться на крепко сбитой, приземистой фигуре и удостовериться в происходящем. Странно, что до сих пор я его не заметил. Может, он поначалу шел сзади, прямо у меня за спиной? Я снова испытал облегчение. Вряд ли здесь мог находиться кто-то, кого бы я лучше и дольше знал, в чьей ревности и следовании долгу я был убежден много более чем в своей. Его присутствие внушало уверенность. Он не обращал на меня внимания, шагал рядом и, подобно остальным, смотрел прямо перед собой. На запыленном лице проявилась сеть мелких морщин, сходившихся к углам глаз и падавших со лба на переносицу. Потные волосы кучерявились по краям проступавшей лысины, холмистая борода спуталась больше обычного. Растрескавшиеся губы беззвучно шевелились. Я подумал, что он испытывает сходные чувства, молится за просветление отступника, и позавидовал – он-то никаких слов не забыл. Спустя мгновение я в который раз остро понял: мне за ним никогда не угнаться. И впервые осенила мысль, беспричинная и тревожная: он отличен не от меня одного, но от всех нас. Только мог ли я представить, что скрывалось за правотой этого неожиданного озарения?
Путь оказался недолог – солнце сдвинулось лишь самую малость. Тропа изогнулась вокруг зубчатого края скалы, и вывела нас к месту казни. Все теснились и тянули шеи, не желая ничего упустить из виду. Вдруг возникло непредвиденное замешательство: осужденного надо было возвести на Камень Позора. Он не сопротивлялся, но его ослабевшие ноги подкашивались и соскальзывали с гладких закругленных ступеней, отполированных ветром и пустынным песком. Двое ревнителей тянули смертника сверху, еще один подталкивал в спину. Они неумело торопились, но дело не шло. Я пожалел, что с нами нет стражников. Вдруг кто-то из ревнителей оступился, и все они, ругаясь и призывая проклятия на голову приговоренного, скатились вниз. Поднялись на ноги, мрачно оглянулись и начали сызнова. Ими руководила какая-то еще вязкая уверенность, тяжелевшая на глазах и растекавшаяся по сторонам. Теперь они решили связать грешника и забросить его наверх, словно тюк с одеждой. Почему-то никто не вызывался им помочь, люди молча заполняли пространство вокруг Камня, стараясь не оказаться слишком далеко от происходящего, но и не подойти слишком близко к обреченному и его невольным носильщикам. Трое избранных были уже не рады, что взялись за исполнение общей воли – они запыхались и побагровели, крупные капли пота текли по их раздувшимся щекам. Я обратил внимание на виноватое выражение лица отступника – он как будто не хотел быть причиной излишних забот.
Устав от этого зрелища, я, наконец, решился завести разговор с тем, кто стоял рядом со мной, повернулся и, пытаясь поймать его взгляд, опять не к месту проговорил: «Вразуми…» Здесь толпа подалась назад и недовольно загудела. Нас притиснуло друг к другу, рвануло, но мы удержались на ногах, потом, не сговариваясь, сделали шаг вперед и оказались совсем близко от раздосадованных очередной неудачей ревнителей. «Посторожите-ка!» – проронил один из них и, не дожидаясь ответа, скинул плащ. Мы молча кивнули. Увидев это, его товарищи тоже сбросили верхнюю одежду и снова взялись за дело. Вдруг мелькнуло: ведь отступник старается им помочь, он хочет поскорее забраться на Камень Позора и покончить с мучениями – своими и нашими. Эта мысль была мне неприятна. Я опять скосил глаза, а потом, переступив с ноги на ногу, стал так, чтобы лучше видеть своего соседа, по-прежнему не обменявшегося со мной ни единым словом. Губы его все так же шевелились. Мне казалось, я мог разобрать слово «воистину», и опять ему позавидовал – нет, в отличие от меня, он не испытывал никаких сомнений. Впрочем, едва ли можно было ожидать иного: подобно факелоносцу, он всегда летел впереди, мне оставалось только догонять.
Уже много лет я шел по его следам и все время опаздывал: раскрывал тайны, им давно отброшенные, взбирался на высоты, им обозначенные и покинутые. Никогда, никогда я не мог понять его сегодняшнего, а только вчерашнего.
Еще в отрочестве он часто походя объяснял мне какую-нибудь малость, казавшуюся тугим клубком парадоксальной невнятицы, для него несущественную, а для меня – темную и тревожную. Не раз я, подобно остальным сверстникам, благодарил его за науку, за разоблачение мнимой путаницы, смутившей мои мысли, а он непринужденно кивал в ответ и несся дальше. Но никогда, никогда мы с ним не говорили на равных. Вот почему так сладостно было стоять с ним рядом, быть там же, где он, в самых первых рядах верных и избранных.
Такого еще не случалось, да и не могло случиться. Несмотря на все мои стремления, после достижения зрелости мы редко сталкивались, разве только на собраниях толкователей. Он приветственно складывал руки, иногда обменивался со мной несколькими фразами, но не более. То же произошло, когда мы впервые встретились здесь, далеко от нашей общей родины. Он нимало не удивился, увидев меня, спросил о том, о сем, потом его отвлекли двое спорящих ревнителей, подошедших за советом, еще мгновенье – и он пошел вместе с ними, сразу смешавшись с группой возбужденно жестикулировавших молодых людей. Я успел заметить, что его внимательно слушали и не сразу перебивали. Видно было, что даже среди здешних – самых начитанных и ревностных блюстителей Слова – он является далеко не последним. Стало стыдно за собственную ущербность – ведь тонкую сеть моих познаний по-прежнему пятнали мириады пробелов, очевидных первому встречному. Как и раньше, я был обречен следить за ним со стороны. Но не скрою, иногда в собраниях меня охватывала тайная гордость: вот каких вершин духа сумел достигнуть мой давний товарищ!
Все началось еще в нашем родном городе, когда мы только поступили в учение. Да, конечно, мне есть оправдание, простое и очевидное, к которому я слишком часто униженно прибегал, начиная с самого детства: он ведь родился на два года раньше меня, он всегда был взрослее. Почему старший не может опережать в учении младшего? – утешался я. Чем дурно такое превосходство, определенное изначально? Думать иначе – не нарушить ли ход вещей? Желать обратного – не оказаться ли в плену гордыни? Я хорошо помню наши школьные часы: не раз он прежде других отвечал учителю Закона, ладны были в его устах священные слова, легко плыли они, одно за другим. И в другие дни, на занятиях у ритора и грамматика столь же плавно выскальзывали из его губ, соединялись в прочную цепь посылки и доводы совсем иного, совершенно земного, даже заведомо приниженного свойства… А я все так же сидел среди других учеников и мучительно мечтал о том, что когда-нибудь смогу, подобно ему, встать перед всеми и превзойти равных: отличиться красотой речи, глубиной знаний и остротой суждений.
Верно – ступени мудрости не терпят прыжков, но ведь годы детского учения давно прошли. Древняя загадка изобретательного остроумца обещала хотя бы сокращение расстояния между преследователем и впередсмотрящим, но не единожды мне приходило в голову, что зазор между нами неподвластен времени и навсегда останется неизменным. Кто солгал, что с возрастом различия в знаниях должны стираться? И тогда, у Камня Позора, и теперь, выйдя из дома, где мы, возможно, говорили в последний раз в жизни, я чувствую то же, что и много лет назад, когда никто, кроме учителя, не мог понять точности его ответов и хода цепких рассуждений. А мог ли, подумал я, угнаться за ним и сам почтенный наставник, всё ли улавливали в беге его мыслей седобородые проводники по дорогам мудрости, казавшиеся нам кладезями сокровенных тайн? Не скрывалось ли за ритмичными кивками их благообразных голов точно такое же порожнее непонимание?
Отступника, наконец, взволокли на камень. На мгновение он замер у щербатого края, потом – толчок, и тело, неуклюже взмахнув крыльями окровавленных тряпок, ринулось вниз. Раздался глухой удар. Здесь мой давний соученик вдруг повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. «Воистину так!» – проговорили его губы. «Воистину!» – с облегчением прошептал я в ответ. Мимо нас ринулись орущие люди с камнями в руках. Многие несли в складках плащей целую груду булыжников и теперь старались избавиться от них поскорей. Казалось, рядом застучал град. Мы поневоле прижались друг к другу и расставили руки, чтобы уберечь одежды ревнителей. Я вдруг подумал, что никогда еще мы не были так близки, не действовали заодно, никогда я не оказывался наравне с ним, плечом к плечу. Но больше в тот день мы друг другу ничего не сказали.
Урчание в глубине толпы постепенно затихало. Кто-то уже шел обратно в город, вполголоса молясь и равномерно двигая поясницей. Наступило утомление, как после пронесшейся бури, не было только очистительного успокоения. Все плыло перед глазами. Я тряхнул головой, пытаясь привести в порядок свои мысли. Почему-то нас обходили стороной – или это мне почудилось? Одежда ревнителей по-прежнему лежала у наших ног. Неожиданно захотелось взглянуть на казненного – я повернулся и, не без труда двигаясь против людского течения, подобрался к груде камней. Из-под нее виднелись посиневшие ноги отступника, тянулся подсыхавший бурый ручеек. Комок желчи бросился в горло, но я сжал зубы и сумел подавить приступ дурноты. Не знаю, сколько времени прошло. Когда я вернулся назад, то застал устало подпоясывающихся ревнителей, а его – его не было.
Я шел в город обессиленный, одинокий, опустошенный. Ноги еле двигались вверх по склону, словно в конце восхождения на упрямую горную кручу. Я знал, что казнь была справедливой, но сердце мое молчало. Увы, я не выдержал испытания, и винить в этом стоило только себя. Значит, я еще недостаточно тверд. Мои губы жадно хватали вечерний воздух, воловье стрекало гулко било под ложечку. С горечью я понял: мне еще далеко до совершенства в учении, мое проникновение в глубины Слова и Закона ничтожно. И в который раз увидел, сколь неимоверно уступаю тому, за кем так долго стремился угнаться.
Потом я узнал, что на следующий день он пришел в собрание верных, и просил вменить ему в обязанность розыск остальных отступников. Настаивал, убеждал и добился своего. Говорили даже, что впал в исступление, что клялся искоренить их до последнего человека. Я был удивлен – и поспешностью его действий, и тому, что настолько мудрый, как казалось мне, человек, почитает необходимым такой жестокий шаг, что не видит других путей, других забот. Почему? – думал я. Неужели он опять видит дальше всех?
Тогда насчет несчастных, отклонившихся от Закона, существовала изобильная разность во мнениях. Одни считали, что их незачем трогать: столь малы они числом, столь косноязычны и необразованы. Бог, пренебрежительно утверждали многие, сотрет их с лица земли и без наших усилий. Конечно, надо казнить богохульников, дерзающих публично проповедовать свои ереси, но незачем гоняться за каждым деревенским сумасшедшим. Другие снисходительно полагали, что ничтожные души отступников заслуживают спасения и что их необходимо терпеливо разыскивать и вразумлять до последней возможности. Третьи же склонялись к проклятию и изгнанию, а в случае появления отщепенцев в пределах действия наших законов – к казни, хотя последнее осуществить было труднее, чем сказать – ведь высшая власть на земле отцов нам уже давно не принадлежала.
Скоро стало ясно, что проницательность моего друга опять не снискала себе равной. Посрамил своим поступком он и меня, думавшего, что все завершилось страшной, но необходимой казнью главы отступников и рассеянием их немногочисленной общины. В кругу избранных, к которому я тщательно прислушивался, считалось, что нам должны предстоять иные задачи, великие и грозные: осталось лишь собраться лучшим из верных, и провозгласить, как подступиться к ним, как готовить неизбежную бурю. Приближалось время исполнения предсказаний, гневных и недвусмысленных, и надо было срочно мастерить парус для необоримого Ветра Господня. Я слушал такие рассуждения, и душа моя освобождалась от пут неясного сомнения – ничто не представлялось мне невозможным.
Увы, твердость в учении не спасает от ложных шагов. Волны, взбудораженные горсткой отверженных, начали расходиться. Но долго еще близорукость мысли мешала недальновидным разглядеть истинное лицо уловителей нетронутых душ. Одним из заблуждавшихся был тогда и я. Разве стоила внимания судьба обреченных оборванцев и их шарлатанствующих предводителей? Всю силу нашего рвения и знания обрушить на никчемных людишек – не чрезмерной ли будет им такая честь? Лишь немногие из предстоятелей чувствовали неладное. Но мой соученик своими жаркими речами сумел убедить обеспокоенных: ему поручили разыскивать отступников по всему городу и окрестностям, вызывать их на публичные споры, а в случае несомненного богохульства – кликать стражу и требовать законного суда.
В собраниях книжников и ревнителей я его больше не видел – меня это очень огорчало. Вот тебе награда за старания и упорство! Ведь по правде, я перебрался сюда вслед за ним, преуспев лишь после длительных уговоров отца, не желавшего отпускать меня на долгий срок, пусть даже для благой цели. Но мои влечения были слишком сильны, и я не мог набросить на них узду сыновней покорности. Не стыжусь сказать, я с радостью покинул родные края. Подобно моему старшему другу, давно оставившему их пределы, я понял, что больше ничего не смогу взять у тамошних учителей, которые когда-то успешно кадили фимиамом мудрости перед неокрепшим разумом доверчивого юнца. Была обида – почему он мне этого не объяснил? Столько времени ушло! Ведь в последние месяцы перед его отъездом мы не единожды вели беседы о букве и духе, о многозначности неизреченного и часто сидели за свитками в кругу верных. Почему он делился со мной только толкованием священных слов, но не своими мыслями?
Вот и теперь он надолго пропал из виду. Хотя не раз до меня доносились слухи о его радении и неустанном подвижничестве во взятом на себя деле. Он преследовал отступников с неумолимым тщанием, раскапывал потаенные и глухие норы, где иногда скрывалось всего несколько человек. Знающие произносили его имя с уважением. Я постепенно склонился к тому, что он был прав, и опять ему позавидовал. Снова он раньше всех понял: сегодня самое важное – блюсти Закон в наималейших подробностях, выжигать его нарушителей с корнем. Любое нарушение единства людей Слова – вот самая страшная угроза. Будущее – в прочности и стройности, в отсечении ветвей гнилых и трухлявых. Как я мог этого не осознавать, как дошел до того, что почти сопереживал отступнику? Мне было стыдно, и в раскаянии я пошел на собрание ревнителей.
Откроюсь: я уже помышлял о том, чтобы прекратить книжную мороку и возвращаться домой. Мой отец всегда хотел, чтобы я обучился врачебному искусству – вот и верно, думал я, стану пользовать страждущих или хотя бы не вредить им, как о том говорят древние наставления. Пусть от меня будет какой-нибудь толк, пусть я сделаю прибыток ближним и дальним. К тому же отец отписал мне, что думает о том, чтобы перевести дела в другой город, богаче и славнее нашего. Однако на собрании я почел нужным об этом умолчать. Сознался лишь в своих сомнениях и отсутствии решимости. Против ожидания меня внимательно выслушали и приободрили. Сказали, чтобы я не грустил, что дело мне обязательно найдется. Я благодарил, но смущение мое не было рассеяно окончательно. Мог ли я ожидать, что уже назавтра меня позовут и попросят – я ничуть не преувеличиваю – попросят моей помощи?
Стараясь не выдать спешкой своего нетерпения, я отправился за посыльным. Путь был недолог и хорошо мне знаком. Но не успел я войти в дом собраний, как меня обуяла неуверенность. Сердце начало биться чуть чаще, лоб накалился жаром. Я сделал лишь один шаг и остановился у самого входа. Света было немного – тускло горевшие светильники находились чересчур далеко друг от друга и выхватывали у темноты лишь отдельные желтые пятна.
Подойди поближе, донеслось с противоположного конца залы. Я подчинился. Передо мною в полумраке расположилось несколько ревнителей – лица их было трудно разобрать. Я скорее почувствовал, чем понял, что здесь есть люди, облеченные немалой властью, но не успел испугаться. Это правда, что вы родом из одного города, спросил низким голосом тот, кто сидел с краю, и назвал хорошо знакомое мне имя. Конечно, отвечал я. Давно ли знаете друг друга? Я младше годами, и потому поступил в учение немногим позже, но с тех пор встречал его почти каждый день до истечения нашей юности, пока он не покинул родные места. Все это время нас вел по дорогам знания…
Меня прервали. Мы знаем больше, чем ты думаешь, поэтому отвечай на вопросы с наивеличайшей точностью и не старайся помочь делу словесными излишествами. Вряд ли ваш наставник, человек, известный своим тщанием и уважением к Закону, мог тебя научить чему-то иному. Я смиренно промолчал. Помимо желания возникла едкая мысль: знают ли они, что мы еще ходили к одному и тому же ритору, поскольку наши родители желали, чтобы помимо Слова нас учили грамматике и философии?
Сейчас об этом упоминать не стоило: начиная с моего прибытия сюда, я заметил, что все, почитавшееся внешним по отношению к Закону, было не в чести у здешних ревнителей. Мудрость язычников представлялась им несущественной и даже вредной. Не вызывали интереса и прославленные философы иных земель, известные стойкостью поведения и суждений, часто заплатившие жизнью за верность своим словам и делам. Может ли что достойное прийти из-за моря? Пусть другие народы чтят кого хотят, но разве от них есть чему научиться?
В наших торговых краях с давних времен бок о бок жили разноязыкие и разномыслящие, поэтому оба мира старались с грехом пополам ужиться, хотя бы не состязаться в открытую за первородство перед лицом Всевышнего. Я привык к этому равновесию, смирительному действию волнореза и полагал его само собой разумеющимся, чуть ли не чертой самой природы. Здесь же граница, делившая носителей отличных обычаев, проступала твердо и явственно.
Существовало ли меж вами дружество, была ли близость? Слова проникали в мой слух с трудом, словно через преграду. Я прикрыл глаза, пытаясь обозначить почтительное раздумье. Худшего вопроса было трудно ожидать. Краткий ответ мог оказаться не к моей выгоде, а подробные рассуждения мне запретили. Мы были дружны и близки настолько, насколько это было дозволено и возможно в нашем возрасте, наконец ответил я.
Человек сначала думает о Боге, а потом о другом человеке, прибавил я еще – и испугался, не ошибся ли, сказав лишнее? Но мой ответ понравился – навстречу двинулась теплая волна довольных голосов. Встреться вы в чужом городе, среди варваров и иноверцев, будет ли он рад? Я вспомнил, что когда-то наши семьи были связаны совместными обязательствами и поручениями. Его отец, вечная ему память, даже имел во время оно дела с моим – один покупал, другой продавал. В памяти всплыла неожиданная картина: встретившись со мной на рынке, отец старшего соученика потрепал мои волосы, запустил руку в мешок с сушеными фигами и отсыпал полную горсть. Плотных и сладких – такие можно жевать бесконечно. Кажется, ему принадлежала целая лавка. Потом она разорилась, или я ошибаюсь – родные продали ее после его кончины? Это был крупный мужчина с густыми бровями, слегка отвислыми щеками и прямым носом, совсем не похожий на своего сына, тоже, впрочем, рано облысевший… Почти не лукавя, я сказал: да, он будет рад увидеть меня. Я не чувствовал угрызений совести. И тут же поймал себя на том, что лгу в собрании ревнителей. Как такое могло случиться? Едва не растерявшись от ненужных раздумий, я заставил себя выслушать еще один вопрос – и понял, что чем короче будут мои ответы, тем вернее мне поручат… Но что?
Ты знаешь, что твой друг и земляк – не последний из идущих по пути мудрости, доносилось до меня, по-прежнему глухо, словно из-за стены. Знаешь ты и то, что он не один год провел в учении и бдении, что ему мало равных в усердии, и не только лишь на книжном поприще. В отличие от недальновидных и мягкосердечных братьев, он сразу понял опасность, которую несут отступники, и без промедления вступил в борьбу с ними. Он отличился немалым рвением – это тоже тебе известно. Благодаря его усилиям нам удалось вывести на чистую воду тех отщепенцев, что скрывались в здешних местах, и настоять на их изгнании. Они же, несмотря на наши усилия, не угомонились и, будучи побуждаемы зловредными демонами, продолжают смущать народ – теперь уже издалека, находясь под защитой чуждых стен и протяженных расстояний. Это не должно спасти преступников от наказания – кара настигнет их везде, где живут слуги единого Бога. Наше радение приблизит неминуемое. Сказанное – исполнится, написанное – сбудется, дважды, трижды, многажды, всегда и вовеки. Судьба кощунников и прельстителей – быть извергнутыми, проклятыми и забытыми. Хор одобрительных восклицаний раскатился по зале.
Некоторое время назад твой сородич был послан с важным поручением: нанести удар расхитителям Слова, обретшим убежище в некоторых соседних пределах, не настолько близких, чтобы мы могли с легкостью помочь ему в случае надобности, но не слишком дальних, чтобы мы пренебрегли нашим долгом. Мы не сразу решили, кому по плечу этот труд. И вот он вызвался взять его на себя и предупредить пагубу, которую извратители Закона могли бы нанести общине верных, живущих в том городе с незапамятных времен. Ты уже понял, это – тяжелая работа и небезопасная.
Мы знаем, что дорога его была непроста, и мы получили известие, что в пути он заболел, возможно, тяжело. Мы имеем сведения, что несмотря на эти невзгоды он добрался до места назначения, но не сообщил о своем прибытии нужным людям, а исчез. Сначала он уединился, попросив спутников не тревожить его до окончания болезни, а потом, никого не известив, сменил место жительства. Есть еще кое-какие указания, излишние для тебя, которые побуждают нас к быстрому действию. Но пуще всего мы опасаемся, что он попал в подстроенную отступниками ловушку. Мы не можем придавать этому делу слишком большого значения, но не хотим и бросить твоего друга в беде. Бросить нашего общего брата. В том городе есть немало верных, но они никогда не видели твоего соученика. Мы должны точно узнать, что с ним случилось. Мы готовы обвинить отступников перед властями и добиться расследования, а если понадобится, и казни. Но мы не можем совершить ошибку. Ты знаешь, в нынешнем мире у нас много врагов, жалкие пороки наших прежних властителей привели к тому, что мы подчинены чужой силе и должны сообразовывать свои поступки с заботой о безопасности посвященных. Осторожность – это не малодушие. Дурно ничего не предпринимать, но еще дурнее поступать необдуманно, ставить под угрозу наших братьев – и в том городе, и здесь, в вечном обиталище святости. Мы боимся, что нечестивцы могут опоить, одурманить твоего друга, заставить говорить не от себя, они могут даже привести пред лицо наместника подложную тень, самозванца, какого-нибудь искусного лицедея – нет такого преступления, на которое не способны отщепенцы, презревшие Закон. Необходимо упредить опасность, надрезать тетиву в руках зломыслителей, вырвать жало у стрел коварства, разбить кувшин низости.
Теперь ты знаешь, куда лежит твой путь, да будет он удачен и прям. Мы хотим, чтобы ты разыскал нашего брата и подтвердил, что он жив, узнал, где он находится, каково его состояние и здоровье, располагает ли он своей свободой. Те люди, что были с ним в пути – хорошие свидетели, но ты, знавший его долгие годы, будешь еще лучшим.
Я поблагодарил за веру в мои скромные силы и осведомился, когда отправляться. Завтра же, ответили мне, завтра же, с самого раннего утра. Подожди, сейчас тебе отдадут письмо, которое ты вручишь верным по своем прибытии в город. И будь настороже – мы немало знаем о кознях отступников, но, к сожалению, не всё. Не всё. Увы, мы их, кажется, недооценили. Не исключено, им помогают маги и волшебники. Демоны тех краев искушены в чудотворении и чародействе, способном застигнуть врасплох легковерных, обмануть нетвердых. Не пугайся чересчур сильно, тебе будет дана помощь, но не забудь выбросить безрассудство из своего походного мешка. Чужбина – плохое место для дутой отваги. Будь настороже, твори молитвы и да поможет тебе Всевышний.
Я не помню этой дороги. Я думал, что вот, наконец, свершилось: мы окажемся по разные стороны одного стола, мы будем говорить как равные. Я послан – за ним. Может быть, ему даже понадобится моя помощь. За этой мыслью прошел день, ночь и еще один день. Кажется, я даже ни разу не остановился, не передохнул. Не может быть? Наверно, вот только в памяти ничего не осталось – ни лиц, ни обстоятельств. Так легка была тогда моя голова. Я был горд, я радовался, что оказался нужным и известным ревнителям, что меня выбрали для поручения. Я не мог представить, что с ним могло случиться, и не думал об этом. Все будет легко, казалось мне, все будет просто, все разрешится к вящей славе Господней.
Вечером третьего дня я въехал в чужеземный город. Следуя полученным указаниям, легко отыскал обширный квартал единоверцев. Назавтра поставил в известность о своем прибытии людей, облеченных властью и сопутствующими ей заботами, после чего без труда нашел тех, кто разделил с моим другом его недавнюю дорогу, последних, кто видел его перед исчезновением. Их было двое, но разговор с ними мне ничего не дал. Спутники моего соученика не владели даром рассказа. Болезнь, говорили они вразнобой, на него напала болезнь. Он перестал править лошадью, не отвечал на наши вопросы. Только бормотал про себя, беспрерывно бормотал. Что, спросил я, что он пытался сказать?
На каком языке? Не знаем, нам было не разобрать. Только отдельные слова. «Тяжело, – говорил он не раз, – как тяжело». Позже в галерее меня поймал еще один человек, бывший в том небольшом караване, – высохший старый раб без имени, кормивший лошадей и чистивший ослов. «Ты пришел за ним, – спросил он. – Ты друг ему?» – «Да», – ответил я. Он бросил на меня испытующий взгляд. «Я учился вместе с ним», – попробовал я снискать его доверие, и опять почти не солгал. «Он может тебе открыться», – сказал раб. Я молчал и ждал продолжения. Тогда раб добавил, что не уверен в сказанных словах, но они послышались ему такими и потому он не может их от меня скрыть. «Твой друг раз за разом твердил: “Тяжело удалиться от Господа”», – здесь согбенная тень неслышно метнулась в сторону и растаяла в предвечерних сумерках, оставив меня в ошеломлении.
