Петр Дмитриевич Боборыкин
Труп
В пеньюаре рукава откидные и руки на полной свободе, ее наливные, удивительно белые руки, которых не коснулся летний загар.
Поспешно она переоделась.
И когда она встала перед трюмо, поправляя кружево на плечах – кружево было дорогое, оставшееся от покойной матери, – сзади, в зеркале, отразилась вся спальня с кроватью, отделанной гипюровой кисеею, туалетом, кушеткой, умывальным столом.
Вся эта комната смотрела весело и так же нарядно, как и гостиная. В ней не было ничего яркого, нескромного; но Ашимову опять охватило жуткое чувство, и она не могла его отбросить.
Она зажмурила глаза и повернулась к зеркалу спиной. Запах, стоявший в комнате, усилил ее жуткое чувство. В нем были и пудра, и eau de Botot[8], и духи, подаренные им. Вся эта смесь говорила не о строгой, трудовой жизни одинокой девушки, а о чем-то совсем ином: о постоянном желании нравиться, о заботах и привычках красивой женщины, у которой есть тайная связь.
Когда она раскрыла глаза – слова: «квартира содержанки» точно выскочили у ней, откуда-то, в голове, и она не могла отделаться от верности впечатления, хотя и знала, что она честная девушка, что у ней есть жених, или что то же: человек, расторгающий для нее свой первый брак, что она, наконец, не принадлежит ему вполне, что она не шла с ним дальше близости, допустимой у обрученных.
Порывисто и с раскрасневшимися щеками вышла она из спальни и подбежала к письменному столику, где взяла бронзовые часики и приблизила их к глазам, по близорукости.
Было уже десять минут четвертого, а его все нет.
«Приехал ли?.. Не случилось ли чего?» – с неожиданной тревогой спросила она, скорее облегченная этим беспокойством: оно отгоняло от нее назойливые и жуткие мысли.
V
Звонок раздался отрывисто и резко.
Ашимова вся вспыхнула и остановилась посредине гостиной. Выбежать ей стремительно захотелось; но он этого не любил – из-за прислуги.
Она поправила еще раз кружево на шее и взялась рукой за густую косу – это был ее обычный жест в минуты внезапного волнения или раздумья.
Вот он снимает пальто и о чем-то тихо спрашивает горничную. С ней он иногда шутит.
В дверь постучали. Он всегда это делает и называет русскую замашку прямо входить – «порядочным варварством».
– Войдите, – откликнулась она, точно постороннему на «вы».
Они были на «ты» только с глазу на глаз; даже при горничной или хозяйке воздерживались они от «ты».
В дверях остановился мужчина сорока лет, рослый, немного полный, с округленными плечами, блондин, очень старательно и молодо одетый, по-летнему. На черепе, маленьком по росту, курчавились волосы, поределые на лбу, коротко подстриженные. Бородка и довольно длинные усы были изысканно причесаны и подзавиты. В глазах, голубых и круглых, играла усмешка здорового сангвиника, всегда довольного собой, как мужчиной и артистом.
Всякий бывалый человек признал бы в нем актера или певца.
– Наконец-то! – сдавленным звуком крикнула Ашимова и подбежала к нему.
Они обнялись. Он поцеловал ее в глаза и в волосы… Она совсем замерла от этих ласк и несколько секунд ничего не могла выговорить.
– Заждалась, милая? – спросил он вполголоса, придерживая ее за талию посредине комнаты. – Прости! Меня задержали на Невском. Знаешь русскую манеру начинать на тротуаре бесконечный разговор.
Голос его вздрагивал в груди. Тембр был баритонный.
– Ну, сядь, сядь здесь, – пригласила она его на диванчик, стоявший около этажерки, против рояля.
И ей вдруг стало светло и бодро на душе. В тоне его слов, в блеске глаз, во всей посадке не зачуяла она ничего неприятного.
Рука ее осталась в его руке. Она опустила голову на его мягкое, округленное, по-женски, плечо и, порывисто вдыхая в себя воздух, выговорила:
– С чем вернулся?
В натуре ее лежало: идти прямо туда, где опасно, малодушно не откладывать ничего, что имеет решительное значение. Вот почему она любила экзамены, конкурсы, всякие состязания, вот почему считала она себя рожденной для сцены, где все надо брать с бою.
Задавая так поспешно этот вопрос, она как бы хотела отделаться совсем от мысли, что она «барышня с поддержкой». Он объявит, что все улажено, и через месяц или через полгода – ведь это все равно – она его жена и будет считаться его невестой, с нынешнего дня, перед всем светом.
– С чем вернулся?
Он повторил эти слова замедленно и тотчас же поцеловал ее, как бы желая наперед утешить.
– Нейдет на развод?
Ее голос раздался глухо. Она подняла голову и смело взглянула ему в глаза.
В лих она прочла что-то двойственное; но рот его с извилистыми, еще молодыми губами, улыбался.
– Нейдет, – выговорил он и поднял плечи. Рука ее, лежавшая в его руке, выпала. Она вскочила и заходила по комнате.
– Но ведь это подло, наконец! – крикнула она, с пылающими щеками. – Что же нужно для того, чтобы она смиловалась?.. Ведь мы не рабы ее бездушного эгоизма и самодурства? Этому имени нет! Имени нет!
С рояля она схватила сверток нот и начала бить им по ладони левой руки, все еще продолжая большими шагами ходить взад и вперед перед диваном.
Он сидел.
– Милая, не волнуйся!
– Я знаю! Ты так благороден, что будешь и ее защищать. Но это так жестоко, так…
Она искала слова, чтобы не разразиться бранью: он не любил ничего вульгарного, и это ее удержало.
Так же порывисто присела она к нему на диван и опять взяла за руку.
– Ну, скажи… Значит, и адвокат не подействовал?.. Он был там?
– Был. Целых двое суток уговаривал… Потом и я… Уперлась на одном: живите, я вам не мешаю; но взять на себя вину не могу: это значит – признать себя виновной, а я не виновата. Брак – таинство! Я его не нарушала.
– Ведь ей же предложено?..
Слово «отступное» остановилось у ней на губах.
– Об этом и слышать не хочет… Как только адвокат заикнулся – с ней сделался сильнейший припадок, насилу оттерли.
– Скажите пожалуйста!
Ашимова сделала презирающий жест свободной рукой; в ее потемневших глазах блеснула ненависть к разлучнице, усиленная тем, что она смеет еще падать замертво от оскорбленного чувства, как будто они, то есть муж ее и та, кого он полюбил, ниже ее по своим чувствам!..
– Это ее дело!
– А ты, Анатолий, веришь в такое бескорыстие?
– Не в том вопрос, милая… Надо довести ее до того, что нам необходимо. Средство одно: взять вину на себя.
– Никогда! – крикнула Ашимова. – Это значит – идти на огромный риск. Всякий может донести на нас, если бы даже и нашелся священник, который согласится обвенчать…
– Погоди, – все с той же блуждающей улыбкой остановил он ее, – да и на это надо получить ее согласие. Она ведь не говорит, что ей самой необходима свобода, потому она и не хочет брать вину на себя… Уперлась на том, что так нельзя, совесть ей не позволяет… И детей тут приплела.
– Детей? – спросила Ашимова таким звуком, точно она в первый раз услыхала о их существовании.
– Ну, да, детей, – наморщив лоб, повторил он. – Видишь, по ее рассуждениям, развод – нравственная гибель для детей… Лучше так разъехаться, но не отнимать совсем у детей отца или мать, или обоих вместе.
– Это фарисейство! Всякая ханжа так рассуждает! А просто – впилась в человека и не хочет никому уступать его! Гадость какая!
Плакать она не могла; но в горле перехватывало, и она близка была к нервному припадку.
Он, молча, привлек ее, и она прильнула к нему, чувствуя, как глаза ее становятся влажными.
– Переждать надо, – тихо заговорил он, покрывая ее лоб и глаза короткими поцелуями. – Не волнуйся… не порти себе крови!
Его голос звучал мягко и беспомощно. Жалость зажглась у нее в сердце, жалость не к нему одному, а и к себе, к ним обоим. Больше года любят они друг друга, сдерживают себя; страсть в них трепещет, а они должны томиться. Во имя чего?..
Сколько раз он сам почти убегал от ее ласк – и она с полусознанным эгоизмом девушки не хотела понять, как ему трудно бороться с собой.
Ждать! Чего же ждать?.. И неужели оттого только они будут достойны презрения, что их законному счастью мешает какая-то дрянная ханжа и лицемерка?
Белые руки ее обвились вокруг его шеи… Она часто и с возрастающим пылом начала целовать его.
– Лидия! – шептал он. – Радость моя!.. Пощади меня!..
– Нет, не надо!.. Прости!.. Я сама была эгоистка… Два раза не живут на свете!
Злобное чувство примешивалось к взрыву ее страсти. Она точно мстила той женщине, хотела показать, что презирает в ней права жены, что их любовь выше ее затхлой и себялюбивой морали.
Голова у нее закружилась.
Ни страх за будущее, ни укол совести ни на секунду не смутили ее… Она бросалась навстречу всему…
VI
Весна – тяжкая и запоздалая – поливала город мелким дождем и держала его в постоянной мгле.
В сумерках, наступивших слишком рано, Лидия Кирилловна лежала одетая, на постели, все в той же квартире.
Ей было сильно не по себе. С утра чувствовала она страшную слабость… Голова, от мигрени, минутами совсем замирала.
Она ждала.
Ее душевное состояние делалось с каждым днем все хуже и хуже… Факты стояли перед нею; давили… Скоро – не больше, как через месяц или шесть недель – она будет матерью.
Это подкралось так неожиданно, так предательски… «Неожиданно» – для нее, как для всякой девушки, увлеченной страстью. Но в этом она не винит его, не винит и себя. Так должно было случиться… Виновница – все та же, ненавистная ей женщина, Анна Семеновна, жена Анатолия Петровича Струева. Столько месяцев прошло – и ничто не сделано. Они не обвенчаны. Так – как собака – это сравнение Ашимова употребляет каждый день – лежит на сене, и сама не ест, и другим не дает.
Зима прошла или, лучше, проползла слишком быстро и не дала ничего… Дебютировать ей не удалось. Не могла она и уехать в Италию, поучиться в Милане… Не могла, не по неимению средств, а потому, что не хотела оставить его, надеялась на дебют здесь. Теперь нельзя показаться на сцене… Дебют ей предложили весной. Но как же она выйдет, в ее положении?
Здоровье покачнулось и так быстро. Она почти всю зиму пролежала в постели или на кушетке. С поста стало уже совестно показываться к знакомым. Внутри у нее клокотало. Из-за самодурства и злости старой, постылой жены она не должна выносить такие страдания. Что же тут позорного, что она делается матерью, когда она любит, любима, честна, до педантизма, во всем, в последнем пустяке; когда ее права на уважение и признание ее чувства неизмеримо выше, чем у той постылой и ехидной женщины?
Все это давит и его. Он – артист. Ему нужна подруга во всем блеске и обаянии молодости, здоровья, красоты, веры в свои силы. А она хиреет, не может скрывать своего уныния и раздражения. С ней он, по-прежнему, деликатен; но ему тяжко.
Несколько раз она не воздержалась, стала упрекать его в том, что он не достаточно энергически действует… Но что же ему делать?.. Не зарезать же свою жену, не отравить же ее? Насильно он не может заставить ее дать развод.
Пригрозить, что отберет детей? Она доходила до того, что указывала ему и на это средство. Он не поддавался; по крайней мере, ничего сам не говорил в таком направлении… Раз только сообщил, что советовался с адвокатом насчет детей. Тот ему сказал:
– Добровольно она не отдаст. Дети ее любят… По приговору суда вы вряд ли получите их. Скорее она могла бы добиться того, что вас заставят давать на содержание детей.
Он ничего на воспитание их не дает – она не требует, не пристает. Но это только тактика, средство отнять малейший повод предъявить к ней какое-нибудь неудовольствие… Пускай все считают ее мученицей и праведницей!.. А на них падет весь позор.
Но в чем же «позор»?
Этот вопрос задает она себе беспрестанно, и сознание своей правоты гложет ее и усиливает хворость, мешает работать, отнимает всякую бодрость духа.
Больше недели, когда она не присаживалась к инструменту и не вокализировала. Да и голос стал глуше, слабее и грубее. Минутами она боится и совсем его потерять.
И тогда, что с ней будет?
Она доживает свой капиталец. Еще один сезон – и не останется и двухсот рублей – процентов, а разве на это можно жить? Без голоса один заработок – давать уроки. Но нынче столько преподавательниц пения… Мрут с голоду. Да это только для себя одной, а ведь через шесть недель тут будет еще существо… Его надо кормить, одевать, воспитывать, учить. Брать с отца – постыдно. Это будет значить: ты обязан содержать и ребенка, и меня, потому только, что я тебе отдалась… Не ее личность значила что-нибудь, не душа, не талант, не нравственные правила, а только смазливое лицо, да роскошная фигура, как первая попавшаяся содержанка, как «барышня с поддержкой», то, чего она так страшилась, что вызывало в ней такое отвращение.
Ашимова повернулась лицом к двери в гостиную, и ей стало опять нестерпимо тяжко от головной боли и замираний сердца.
Она ждала его больше двух часов. Он обещал заехать после репетиции. Все эти дни он как-то и возбужден, и озабочен… Точно он что скрывает от нее; но уж наверно не какую-нибудь радостную весть.
