bannerbannerbanner
Обратная сторона луны

Петр Алешковский
Обратная сторона луны

Полная версия

Ачхут

Молодые родители, устав слоняться по вокзалу в ожидании поезда, подвели к ней сына-дошкольника, наудачу. Обычно к ней приезжали по записи, но утро выдалось пустое. При виде коротко стриженной головы сердце сжалось в комок. Незаметно скрестила безымянный и мизинец, провела еще крепкой, сухой пятерней по густым волосам, отводя от себя сглаз. Взяла детскую кисть, прочертила по ладошке пальцем. Мальчишка зажмурился от щекотки и засмеялся. Сильно вдохнула, и вдруг дыхание остановилось, словно на нее напали. Увидела. Его теплая рука не согрела вмиг остывшие пальцы.

– Ачхут, – едва прошептала.

Выдохнула с трудом. Воздух коснулся его длинных ресниц. Шипящее и непонятное слово напугало, губы парнишки дрогнули.

И решилась, как в омут бросилась.

– Большой будет человек, – соврала родителям, еле сдержав дрожь в голосе.

Папаша расщедрился, протянул стодолларовую бумажку. Взяла молча, проводила их взглядом, беззаботных и веселых. Мальчишка уже держал родителей за руки и прыгал по квадратикам пола. Только по черным! Когда видеши смешались с толпой, встала со стула, пошла. Цыганки потом уберут ее стул. Прошла мимо них – Лалы, Брии, Наты – как сквозь строй милиционеров, что уводили отца в тридцать девятом. Ни слова не сказала, губы сковало льдом.

До отхода поезда на Балахонье спряталась в каком-то закутке.

В купе легла на нижнюю полку, накрылась одеялом. Смежила веки, но не спала, боялась заснуть.

В купе зашли парень с девчонкой. Юные, лет по шестнадцать, лица накрашены мелом, ресницы и брови сильно зачернены, под глазами – синяки. У обоих. И ногти длинные, покрытые черным лаком. Черные плащи до пола, у парня бритые виски, у девчонки тоже. На груди амулеты в два ряда, запястья в татуировках-браслетах, похожих на письмена чернокнижников.

Мальчишка предъявил билет на нижнюю полку. Так было не по закону. Не могла она лежать выше мужчины, даже если он и видеши – чужой. Превозмогла себя, разжала губы:

– Милый человек, приболела я, уступи.

– Без проблем, засплю наверху.

Теперь все было правильно, она вздохнула и отвернулась к стенке.

– Теть, – пристала девчонка, – может, покушаете с нами, а потом погадаете? На смерть!

– Не умею я.

– Ну да, вы ж всегда на Павелецком гадаете. Я сколько раз хотела подойти, да почему-то боялась.

– И правильно делала. Зачем тебе смерть? Живи, любись со своим человеком.

Парень серьезно пояснил:

– Мы, бабуля, готы. Мы смерть зовем, потому что жизнь – только маленький полустанок, а мы на нем путники, ждущие своего поезда.

– Смерть сама приходит. Звать нельзя, грех.

Накрылась одеялом с головой, дала понять, что говорить больше не станет. Молодые ели шаурму и шушукались. Потом целовались. Какая им смерть? Не будь ее здесь, петушок бы курочку потоптал. Хотя, может, и нет, похоже, целая еще, робеет.

Она тоже робела, потом влюбилась. Тогда бурхия – старуха, что передавала ей гьян – знание, напомнила: нельзя им детей. Служишь людям – для жизни умри. Знание это было древнее, родилось еще до Христа, когда атурая, как они себя называли, жили в Ниневии и поклонялись богу Мардуку.

Парень, что хотел с ней гулять, нашел другую, через год его посадили, и он сгинул. Бурхия скоро умерла, она заняла ее место. Ее стали уважать в общине и бояться, как уважали и боялись старую. Знали, что живет по обету: ни соврать, ни зло навести права не имеет, но ведь люди порой и правды боятся. Боялись, а гадать приходили, особенно цыгане, с которыми айсорская община жила бок о бок. И теперь боятся. Цыганки на вокзале спросили сперва: «Куда уходишь?», а как не ответила, догонять не стали.

Лежала на полке, руки, ноги – ледышки, одеяло совсем не грело. Чуть только прикрывала веки, вставала перед глазами рука мальчишки. Теперь эта рука будет преследовать ее до гробовой доски.

Но почему же сердце, чуткое, помогавшее всегда, так подвело?

Смерть. Молодые и разрисованные говорили о кладбище, где сегодня ночью с друзьями вызывали дух какой-то кровопийцы Салтычихи и не дождались. Каких духов они ждут, во что играют? В детстве она тоже любила слушать страшные сказки о ракшасах – беспощадных демонах, пьющих человеческую кровь. Верила в них.

Потом девчонка раскинула карты Таро. Уши б ее не слышали – чистое Лалино или Бриино гаданье, но без их куража. Для цыганок обмануть чужого не грех – заработок.

В двадцатые община перебралась из Индии в Иран, к тамошним айсорам, но скоро, после курдского восстания, Мурадхан повел их дальше – в Россию. Осели в Гомеле на Цыганском бугре. Их и сейчас за цыган принимают. С цыганами сдружились – обе общины чужих не признавали, жили по своим законам. Но кровь не смешали, за невестами стали ездить в Урмию на Кубани, тамошние айсорки до сих пор славятся. Начали шить чуни из старых покрышек, на них и разбогатели. Потом стали заниматься валютой. За пять долларов давали червонец старой чеканки, за сорок рублей – доллар, цена роскошных туфель-лодочек. Сколько золота чекисты забрали тогда – ой-ой! Когда забрали отца, ей было пятнадцать. Она пришла к старшему и сказала: «Мы уходим. В доме смерть».

– Может, вернется, погоди.

– Нет, убили его.

Если в дом приходила смерть, его бросали. Потому и жили в хибарах, серьезно не строились. Тогда еще был жив дед, он старый дом и спалил, очистил опоганенное место. Через два дня отцов труп нашли в канаве – даже до города не довезли, пристрелили в лесу, как пса. Но золото он не выдал.

После того случая некоторые уехали в Москву. Для виду обувь чистили, а на деле занимались валютой. Три рода, пошедшие от Мурадхана, сбежали в Балахонье, к цыганам под бок. Здесь жили бедно. Не от хорошей жизни она в Москву подалась. Теперь, когда валютой на каждом углу торгуют, часть московских айсоров занялась наркотиками. Испокон века таких отравителей, что невинные души губят, из общины выгоняли как нечистых, ачхут. От этого греха уже не отмыться. Вот и она сегодня согрешила и стала нечистой. Но смолчит, даже епископу на исповеди не скажет. Зажмурила глаза и тут же заплясали страшные искры – такие же вились над сгоревшим домом. Но ее теперь и огонь не очистит.

В Балахонье домов уже не жгли. Оттого-то и смерть здесь рядом, ее всегда приманивает человеческое тепло. Но она не на кладбище обитает. Отводила не раз, только зря люди думали, что все может. Мало могла.

Вошла проводница, собрала билеты, приняв за цыганку, предупредила:

– Линейные через две остановки сядут.

– Спасибо. Я с паспортом.

Попила чаю, надеясь согреться. Куда там.

Девчонка нацепила линзы с черными точками… Кого напугать хочет? Настоящий сглаз от голубоглазых, это каждая айсорка знает. Спряталась под одеялом, но менты растолкали.

– Выходи, разговор есть.

Вышла, сунула ментам стодолларовую бумажку, от дурных денег надо быстро избавляться.

Всю ночь не спала, смотрела на луну, что скакала в тучах вслед за поездом.

Утром сошла в Балахонье. Побрела сквозь город. Вошла в дом, в комнатенке свалилась на тюфяк и проспала целые сутки. Утром отмылась в полуостывшей бане. Заплела косы, как в детстве. Повязала на голову платок, надела фартук, чтобы платьем случайно мужчину не задеть или еды не коснуться. Пошла в сарай, потеснила золовку. Стала печь лепешки, как пекла их ее мать.

С той поры больше не гадала. Передавать гьян девочке, что выбрала себе на замену, не стала. Община смирилась, с расспросами к ней не лезли.

С вечера ставила тесто. Разговаривала больше с ним, чем с людьми. Тесто поднималось хорошо. Она била его с живой радостью, как шлепают младенца по попке, сердце оттаивало, по телу разливалась теплота. Ненадолго. Холод теперь не отпускал ее даже у очага.

Хлеб у нее получался прямо загляденье – с твердой корочкой, долго хранящей запах дыма. И не черствел помногу дней.

– Все у нее получается! – сказал как-то старший, махнув стопарь самогону и заев его лепешкой.

Мужчины согласно кивнули и тоже выпили.

Fatal

Когда на табло над вокзалом загорелись цифры «20.42», с саратовской дороги выплыл автобус. Он опоздал на двенадцать минут. Fatal отметила: 12 минут. 12 было и колечек в Борисовом ухе.

Борис верил в магию цифр, считал, что случайностей не существует.

– Ты не всегда это понимаешь, можешь спутать причину со следствием, но, поверь, все предопределено, наша судьба расписана до конца наших дней.

В Балахонье с ней никто так не разговаривал. Разговор складывался сам собой. Они болтали в чате легко и непринужденно и не надоедали друг другу. Просиживали по полночи у экрана, темнота за окном, волнующие обоих темы: время, пространство, иные миры, смерть, одиночество. Они оба его испытали: он, потеряв родителей, она – любимую бабушку. Он нашел ее на форуме готического сайта, через «ЖЖ» выяснил аську и написал. Борис был его nick, в честь великого Бориса Карлоффа, сыгравшего Существо в старом фильме о Франкенштейне.

Скоро он стал приезжать утренним автобусом, а вечером она его провожала. У Бориса было красивое худощавое лицо и пронзительные черные глаза, которые он смешно закатывал, изображая монстра. День пролетал быстро. Несколько раз он не выходил на связь, и до следующего вечера Fatal была сама не своя, одиночество сдавливало, словно тисками. Когда на экране появлялись его позывные «Goths undead!», ее охватывало беспричинное веселье, и она посылала ему бесконечные смайлики. Он придумал сказку про вонючую собаку, стащившую осетра со стола мэра и возомнившую себя королевой помойки. Чего с этой собакой потом только не происходило!

И вот, когда должно было случиться самое важное, среди пассажиров его не оказалось. Из-за киоска с чебуреками, где она пряталась, вся площадь была как на ладони. Люди из автобуса разошлись по домам, автобус уехал. Покусывая губы, Fatal лихорадочно соображала. Разжала руку, мобильник упал в лужу, но, слава богу, не сдох. Борисов телефон молчал с утра. Договорились же накануне: в двенадцать в склепе у Лежнева. Этой встречи он сам добивался, и она наконец согласилась. Пятница, тринадцатое – вот на чем он сыграл. Настоящая готка теряет невинность на могиле ровно в полночь.

 

Когда полгода назад Fatal ездила к Борису на выходные в Саратов, Катька прислала ей эсэмэску: «Кто он?» Ответила коротко: «У него – большой». Катька принялась исступленно названивать, но она не отвечала на звонки, а потом в Балахонье рассорилась с подругой окончательно. Не очень-то и нужна, «цивилам» ее не понять, как и родителям. Те погрязли в бизнесе, по вечерам пропадали в кабаках, могли вдруг сорваться, например в Турцию: «Надо вывезти на море человечка из администрации». Бабла, конечно, отгружали, откупались своим поганым баблом. Возвращаться в «цивильную» жизнь, ценить вещи, которые не ценила сейчас? Дудки! Ghots forever! В тот приезд в Саратов, кстати, ничего не случилось – целовались без конца, и все.

Нет, автобус опоздал на двенадцать минут не случайно. Может, Борис проверяет ее на вшивость? Когда Fatal случалось закусывать удила, ее побаивалась даже покойная бабушка. Она тряхнула головой, вышла из-за киоска. Солнце садилось в далекие тучи, накрапывал мелкий дождик.

На кладбище она пришла в начале десятого. К воротам приткнулся «Москвич» с треснувшим лобовым стеклом. Домик сторожа был заколочен, поодаль валялась вверх дном собачья конура, кто-то дал ей хорошего пинка. Длинные тени старых деревьев истаивали, но сумрак еще не наступил. Черные птицы хлопали крыльями в кронах, устраиваясь на ночлег. Fatal пошла по главной аллее и скоро уперлась в кирпичный склеп. Покрытый ржавой железной чешуей купол походил на спину подземной рептилии, которой не хватило сил выбраться на божий свет. Стрельчатую готическую дверь за кованой решеткой охраняли два чугунных рыцаря на черных колонках. Над входом парила пухлощекая головка младенца с крылышками, у нее был отбит нос. Борис поменял замок на решетке, дал ей ключ. Она отперла решетку, толкнула двустворчатую дверь, та открылась с противным скрипом, похожим на голос школьного завуча. Заперла решетку изнутри, зашла в склеп и притворила двери. Все было знакомо – широкие каменные скамьи по бокам, две надгробные плиты, вмурованные в пол у стены напротив входа: Лежнев Поликарп Арсеньевич (1841–1913) и Лежнева Марфа Петровна (1852–1919) – утопленные в мрамор буквы и кресты над ними, заполненные стершейся золотой краской. Балахонский купец и меценат, убитый грабителями, лежал тут с законной супругой.

Со стены свисала лампадка, Борис подлил в нее масла и заменил фитиль. Без огня в склепе было темно, в узкие окна-бойницы залетал больше ветер, чем свет. Fatal подожгла фитиль зажигалкой, закурила. Расстелила на скамье походную пенку, легла на нее. Накрылась длинным готским плащом, с которым никогда не расставалась. Часы на руке показывали 21.29.

Телефон Бориса не отвечал. Вкрадчивый голос, просивший перезвонить позднее, разбудил тревогу, которую она все время гнала прочь. По спине пробежал озноб, мобильник в намокшем зеленом чехле показался ей скользкой жабой, она поспешила засунуть его в глубь рюкзачка. Беспричинный липкий страх подползал сквозь щели дверей, словно кто-то незримый проник в закрытое на ключ пространство и намеревался затащить ее под землю, поближе к зубам затаившейся там рептилии. Она встала. Походила из угла в угол. Сердце, сорвавшееся было в галоп, немного унялось. В стрельчатое окно-бойницу высоко под потолком, уже сочилась темень, ветер принес тучи, а с ними и сильный дождь. Она сжалась в комочек на пенке, ей было одиноко и плохо. Чутье подсказывало: с Борисом случилась беда, он не придет.

Дождь барабанил по куполу, черные кроны деревьев шатались и шумели. Когда же неподалеку выстрелила лопнувшая ветка, Fatal заткнула ладонью рот, чтобы не закричать. И вдруг наступило затишье. Ветер унес дождь, кладбище погрузилось в абсолютную тишину. Пытка тишиной оказалась куда страшнее. Fatal ждала, когда же мрак заглотит ее, и не закрывала глаза. Лампада, трепетавшая при шквалах ветра, горела теперь, как над покойником – мерно и тихо потрескивая. Этот треск только подчеркивал ватную тишину ночи.

Когда в замке неожиданно заскрежетал ключ, Fatal, ойкнув, повалилась на скамью и накрыла голову руками.

Борис бросился обнимать ее. Он целовал глаза, руки, просил прощения. Она отстранила его на миг, затем с силой прижала к груди и заревела в голос. Как сквозь туман, она слушала его рассказ. Мобильник он разбил – споткнулся, когда бежал на автобус. В Балахонье сошел за остановку до конечной, хотел купить бутылку вина. И тут наряд милиции забрал его в отделение. Он долго уговаривал ментов, что он не гомик из Москвы, а гот из Саратова. Наконец откупился вином и помчался на кладбище. Знал, что она придет.

Он вывел ее на воздух и потащил подальше от мрачного склепа на берег реки. Разжег костер, отогрел, насмешил, показывая тупого сержанта-гомофоба. И все время просил прощения.

Туман от реки доплыл до них и укутал все вокруг. Костер почти догорел, но Fatal не отпускала Бориса за дровами. Крепко прижавшись к его груди, она задремала в его объятиях, ей было хорошо. Потом взошло солнце, туман отступил и вскоре исчез.

Они шли по спящему городу к ней домой, держались за руки и болтали. На счастье, родители опять куда-то свинтили. Потом это случилось. А потом она сказала:

– Как здорово, что не в склепе, там грязно и страшно.

Провожая его вечером на автобус, Fatal вдруг остро ощутила – одиночество позади. При одной мысли, что она может потерять Бориса, ее тело покрылось гусиной кожей. Она поцеловала его в лоб. Он был холодный.

– Что с тобой?

– Боюсь тебя потерять.

И тут Fatal с гордостью ощутила, что это она держит его в объятиях, а не он ее. И не было сомненья, что все не случайно, все предопределено.

Три тени

Димка шел по переулку к первой мельнице, не оборачиваясь, знал, что «контора» в Балахонье небогата, на слежку людей у них нет. Нырнул в дырку в заборе, перешел длинный, заваленный ржавым железом двор, через выбитое окно залез в старинное здание, похожее на замок. В детстве отчим, работавший здесь сторожем, показывал ему, как устроены мельничные жернова: верхний диск вращался на оси вокруг неподвижного нижнего. Курить в цехах строго запрещалось – мучная пыль взрывоопасна, как порох. Теперь разоренный и пустующий памятник архитектуры рассыпался на глазах, как и шесть соседних мельниц, построенных при СССР. Как вся страна, отданная на откуп капиталистам.

Димка закурил и прислонился к стене. Вспомнил ту ночь. В предпоследнем классе школы ему случилось заночевать на мельнице. Отчим выпил водки и чуть его не изнасиловал. Димка саданул гада пяткой меж ног и побежал сквозь спящее здание. Страх и омерзение гнали его, не давая остановиться. Где-то далеко позади вопил отчим:

– Иди сюда, буду ноги из жопы выдирать!

Димка затаился в темном уголке. Когда истаял звук босых ног, прошлепавших рядом, он пробрался на башню. Там, на огороженной крыше, он вдруг с ужасом понял, что загнал себя в тупик. На счастье, отчим, устав его искать, вернулся в сторожку.

Димка встал у края пропасти, посмотрел далеко за реку, на поле, где в предрассветном тумане мирно пасся табун. Он думал о том, что, когда выдергивают ноги из жопы, это, наверное, очень больно. Но ветер, гуляющий по крыше, вымел из души страх. Он слушал его вой в проводах, представлял, как подберется к отчиму сзади и, ударив бутылкой по голове, отправит на тот свет. Стоя здесь, высоко над миром людей, он на миг почувствовал себя всемогущим.

С первыми лучами солнца Димка сбежал к бабушке и, не выдержав, разревелся у нее, как младенец. Старая гладила его по голове и уговаривала:

– Прости ироду, живи у меня. Озлобишь душу – потеряешь тень, а растить ее заново трудно. Потеряешь три тени, тут тебе и крышка.

Он не понимал тогда, о чем она говорит, но ее руки успокаивали. Прощать ирода он не собирался.

Через три дня малолетки забили пьяного отчима у ночного ларька. Димка проходил мимо. Потом-то понял, что не случайно его туда занесло. Он видел все, спрятавшись за кустами, но не вмешался. Когда шакалы разбежались, подошел к окровавленному родственничку и саданул ногой в пах. Отчим умер от кровоизлияния в мозг, произошедшего от удара тупым предметом по голове.

В день похорон Димка залез на башню. Сомнения в том, что это он навлек на отчима смерть, у него не возникало. Солнце садилось в кусты за дальним полем, длинная синяя тень от башни тянулась к ним, перекинув через реку широкий мост. Здесь, наверху, он снова ощутил себя властелином мира, как бывает только в книгах. Здесь поклялся себе, что жить в Киселевке, в бараках, примыкающих к железной дороге, долго не станет. Хватит нищеты и грязи, нахлебался. В голове вдруг зазвучали слова, родилось первое, еще наивное, стихотворение – что-то о кровавой борьбе за счастье обездоленных. Потом он его забыл, но стихи начал теперь писать постоянно. В тот вечер Димка заметил, что потерял первую тень, но только беззаботно рассмеялся. Теперь ничто его не пугало.

Потом он поступил на филфак. Карманова, по кличке «гурушка», читавшая им курс мировой литературы, хвалила его лирические стихи и ругала боевые, которые нравились студентам и особенно студенткам. Окончив институт, Димка отказался от лирики. Он теперь читал Мисиму, мечтал совершить что-то столь же важное и красивое, как харакири японского писателя-самурая. Еще он учился управлять людьми. Особенно легко это выходило с девчонками: упрямство и крутость на людях, дозированная нежность наедине. Влюбляться Димка себе запретил. В голове роились сказочные планы, он решил посвятить жизнь борьбе с антинародным режимом. Гурушка была слабачка, Мисиму она презирала, обзывала фашистом.

На горизонте замаячил настоящий Гуру: поэт-бунтарь, вождь и патриот. Димка написал ему письмо и получил ответ с предложением вступить в ряды партии. Началась настоящая жизнь, жизнь профессионального революционера. Он возглавил ячейку в областном центре, постоянно писал в газету «Набат». Писал жестко, звал к боевым действиям, и это выделяло его из общей массы борцов. Да он и хотел выделяться.

Темной ночью на квартире у вождя он принес клятву самым действенным способом – позволил срезать с себя хирургическим скальпелем вторую тень, более бледную, чем та, что осталась на башне. Не многим оказывали такую честь. Вождь оценил его рвение и предложил изящную многоходовую комбинацию. Причем представил все так, словно это Димка сам все и придумал.

Димка сел в поезд. Тело помнило прикосновение рук, ощупавших его перед операцией, неприятное, признаться, ощущение. Утром оно прошло, он почувствовал себя сильным, как никогда. Настя, очередная подруга, встретив на перроне, разглядела даже слабое свечение вокруг его головы.

Затем его замели с оружием в сумке. На допросах он молчал, презрительно сжав губы. Но когда ему показали через стекло вождя, деловито продающего его палачам, Димка не выдержал. Ночью в камере он плакал в подушку, а утром сдал бывшего кумира с потрохами. Настя, дочь известного адвоката, припрягла папу, и тот вырвал любимого из рук сатрапов. Правда, пришлось подписать бумагу. Гадкую и тайную. Он получил условный срок, вернулся в Балахонье и на Настины истеричные эсэмэски не отвечал. Говорили потом, что она вскрыла себе вены. Димка предпочел не поверить слухам. Через полгода, когда стала отрастать последняя тень, явился миру. Набрал совсем молодых ребятишек, которые велись на все, особенно на громкие слова.

И вот теперь он опять пришел на свою мельницу. Хотелось покоя. Вчера, первого мая, его пацаны красной эмалью написали на стене городского музея: «Разрушим цивилизацию, чтобы создать штонить получше»! Сетевое «штонить» особенно разозлило – они играли. Стоя у стены здания, он думал о том, что скоро мальчишки вырастут, поумнеют и разбегутся. Набирать новых? Пить сок из глупых девчонок, как поет Лагутенко?

Димка отбросил бычок, прошел через цех и ступил на лестницу, как вдруг услышал сзади топот босых ног. Он ускорил темп, босоногий тоже прибавил скорости. Страх ударил под дых, как в тюрьме, когда следак пообещал отдать его уркам на поругание. Рванул вверх, на спасительный воздух и долго и тяжело дышал на площадке. Встал спиной к люку, уставился вдаль, надеясь, что вид леса и реки отвлечет от наваждения. Шлепанье босых ног раздавалось теперь совсем отчетливо, преследователь был совсем близко, Димка боялся повернуться. Но нужно было встретить врага глаза в глаза. Он чувствовал кожей, что тот уже за спиной. Подмышки вспотели. Теперь Димка доверял только малому самурайскому мечу, который выхватил из-под пиджака, резко крутанувшись на пятке, чтобы опередить и напугать босоногого. Перед ним, подняв руки, словно готовилась заключить его в объятия, стояла бледная третья тень на трясущихся от страха ногах. И тогда, повинуясь вспышке безудержного гнева, он набросился на нее и кромсал, отрубая бескровные куски, пока не изничтожил. Потом пинал ногами в водосток останки, похожие на куски почтового картона. Они планировали на ветру, разлетаясь в разные стороны и исчезая в кустах у реки.

 

Ветер растянул его губы в злую гримасу, вымыл гнев и опустошил душу. Она вытекла из глаз и застыла у ног лужицей бесцветного силиконового клея. Ноги и руки стали как чужие. Он приставил клинок к животу, но не смог удержать тяжелую сталь – меч скользнул по кровельному железу и исчез в водостоке. Тогда Димка снял ботинки, ступил на усыпанную капельками недавнего дождя крышу, повернулся к люку и начал аккуратно спускаться вниз по крутой лестнице. На отполированном временем дереве мокрые босые ступни не оставляли следов. Он этого даже не заметил.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13 
Рейтинг@Mail.ru