Надежда Первухина
Все ведьмы делают это!
Как обещала, смиренно и почтительно посвящаю сей скромный труд Петру Николаевичу Пальцеву, самому человечному из всех вампиров и самому обворожительному – из оборотней…
P.S. Мой любимый, прости, следующее посвящение – точно тебе!
Автор
Возможно, вы не поверите мне. И даже подумаете, что я лгу. Ведь то, о чем я расскажу вам сейчас, случилось не в давние времена…
Акутагава Рюноскэ
– А сегодняшний наш репортаж мы ведем из образцовой специальной женской колонии УЗИ 567-9000, где совместными трудовыми и педагогическими усилиями работников управления исполнения наказаний и, что самое главное, женщин-заключенных создана уникальная для нашего меркантильного и утратившего нравственные ориентиры времени община, воспитательному потенциалу которой поаплодировали бы и Антон Семенович Макаренко, и легендарные создатели Республики ШКИД!
Сдобренный человеколюбивым пафосом голосок телеведущей глухим эхом оседает на непредусмотрительно выхваченных бдительным оком телекамеры бурых осклизлых стенах, напоминающих о тяжелой судьбе всех, вынужденных из года в год питаться суточным борщом и шницелями из селедочных хвостов. Оператора просто рефлективно передернуло. Он мысленно поклялся, что никогда не нарушит закона до такой степени, чтобы попасть в подобный равелин.
– Ты что снимаешь, Гена? – ласковой коброй прошипела блондинистая корреспондентка в краткую минуту отключения эфира. – Тебе шеф русским языком приказал: только оптимизм! Плакаты! Транспаранты! Отдельно и крупным планом – творчество этих чертовых баб! У нас тема передачи: «И за решеткою тюрьмы творим возвышенное мы», а ты, извращенец, принципиально высвечиваешь недостатки?! Очерняешь?
– Линда, ты меня достала конкретно, – холодно отреагировал на эту тираду оператор Гена и, вытащив из кармана пачку «Милд севен», принципиально и аристократически закурил под табличкой «Курить строго воспрещается». – Будешь вопить, уйду в ночные вести на коммерческий канал ТВ-0, там платят больше и не надо всякое тюремное фуфло снимать!
– Ладно, всё, заткнись, вон тюремное начальство идет! – Линда изобразила на лице дежурную филантропическую улыбку, а Гена поудобней пристроил на плече камеру. От сумы да тюрьмы народная мудрость никогда и никому не велела зарекаться, посему и изображали сейчас несчастные корреспонденты провинциального малобюджетного телеканала полную законопослушность и глубокое уважение по отношению к надвигавшемуся на них атомоходу женского рода.
– Ну че, – неожиданно тонким сопрано прогудела женщина-атомоход. – Интервью у наших просветленных будете брать?
– У кого?! – невнятно поперхнулся «Милд севеном» Гена.
И тут же получил острым локотком телеведущей в бок: не задавай идиотских вопросов!..
– Так мы, собс-с-с-с-ственно… – Улыбка Линды по отношению к женщине-атомоходу заискрилась обаянием, как утюг при коротком замыкании. – Мы ведь за этим и пришли.
– Ну че… – Видимо, тезаурус тюремной дамы не отличался особым разнообразием. – Идите за мной. Тока это, в коридорах и камерах съемка запрещена! Потому как… это… режимный объект.
– Шаг влево, шаг вправо – приравнивается к побегу… – совсем уж неслышно подиссидентствовал оператор Гена. Его, как представителя мужской, а значит, элитарной, части человечества, при одной мысли о том, что он будет запечатлевать на ценную видеопленку каких-то непотребных баб, да к тому же мотающих срок преступниц, просто коробило. А также плющило и колбасило. Но он, как всякий истинный мастер своего дела, умел наступать на горло собственной песне. Тем более что телекомпания, хоть и бюджетная, хоть и нищая, а денежки ему за работу заплатит. А денежки – они всегда денежки.
– Пришли. – Атомная баба распахнула мощной дланью затейливо обитую рейкой дверь.
«И прекрасная Отикубо, едва наступил час рассвета, раздвинула фусума, омочив горючими слезами рукав своего скромного хитоэ, ибо ее возлюбленный был вынужден покинуть ложе Третьей Ночи, дабы приступить к своим обязанностям тюнагона Восточных покоев…»
Представители телекомпании слегка затравленно оглянулись. Им показалось, что они попали то ли в клуб поклонников японского искусства, то ли на лекцию об основах ароматерапии. И, что самое странное, кажется, они в своих предположениях не ошиблись.
К бабище в погонах, сопровождавшей прессу, с улыбкой и поклоном подошла-подплыла женщина с подведенными сурьмой узкими глазами и набеленным лицом. Именно она читала вслух о страданиях несчастной Отикубо, когда появились гости. Линда окинула оценивающим взглядом наряд странной дамы: по цвету и фактуре ткани – явная тюремная роба, а по фасону – натуральное японское кимоно.
– Добро пожаловать в наш Приют Обретения Гармонии! – еще раз кланяясь, сказала дама.
Начальница сочла необходимым внести некоторые пояснения для прессы:
– Это и есть ихняя, то есть наша, община. Вот, снимайте. Старшая вам все доложит, интервью возьмете, поделки поглядите… У вас на все про все сорок минут. А я пойду – у меня еще дела на вверенном объекте.
Корреспонденты вышли из ступора и профессионально заоглядывались по сторонам в поисках лучшего ракурса для съемки… И ведь было им на что посмотреть!
На окнах, которые с внешней стороны, разумеется, были забраны решеткой с частым переплетом, висели длинные циновки явно ручной работы. На одной из циновок (судя по комментариям той же набеленной дамы) искусно была выписана Фудзияма в кольце кучерявых облаков, на другой – ветка цветущей сакуры, а третья изображала членов императорской семьи во время церемонии ханами. Пол был застелен татами, на нем в элегантном беспорядке лежали подушки-дзабутон, предназначенные для сидения. Но из нескольких женщин, находившихся в комнате, никто не сидел: они все, как по команде, встали с изящным синхронным поклоном, едва вошли посетители. Окончательно добило женское самолюбие Линды наличие двух шелковых ширм с вышитыми на них драконами, танцующими в персиковом саду. Линда всю свою сознательную жизнь мечтала иметь эксклюзивную ширму с приколотыми к ее углам круглыми сяопинскими веерами! И никогда никакой зарплаты не хватало! А тут, у этих арестанток – нате, пожалуйста…
– Добрый день, – суховато поздоровалась она. – Мы из местной телекомпании, по поручению мэрии. Прослышав о вашем образцовом… образе жизни, присланы сделать репортаж. Кто из вас, простите, старшая?
– Недостойнейшая, если когда и была старшей среди этих женщин, мудростью своею подобных Сэй-Сёнагон, то только в силу своих преклонных лет. – К корреспондентам величавой поступью, как-то не вязавшейся с уничижительными оборотами речи, подошла женщина, которую сразу хотелось назвать дамой. Действительно, выглядела она очень пожилой, но благородный цвет лица и почти царственная осанка делали определение ее возраста весьма затруднительным. Уж на что у Линды глаз был наметанный, а и она оказалась в тупике.
– Для начала, пожалуйста, представьтесь, – давая знак Геночке включать аппаратуру, сказала Линда.
– Находясь в этой комнате Просветления и Обретения Гармонии, мы, словно грязную обувь, оставляем за порогом свои мирские имена, – под одобрительный шепоток остальных «просветленных» с легким поклоном ответствовала пожилая дама. – И здесь вы можете называть меня госпожа Мумё – «Безымянная флейта».
При этом глаза женщины на миг вспыхнули яркой зеленью, но тут же взгляд ее угас, стал обычным: предупредительно-равнодушным.
– Как красиво! – восхитилась вслух Линда, а про себя подумала: «Небось сидишь ты тут по статье за вооруженный разбой и зовут тебя как-нибудь типа Сонька Костяная Ручка! Это только на вид вы тут все – божьи одуванчики…»
– Я возьму на себя смелость представить остальных, – сказала госпожа Мумё и стала указывать рукой на каждую из женщин: госпожа Ина-каэдзи («Не изменю!»), госпожа Фусими («Потупленный взор»), Тамахоси («Жемчужная звезда»), Асунаро («Кипарис»), Кагами («Зеркало») и, наконец, госпожа Ама-но кавара («Небесная река»).
Все представленные женщины почтительно кланялись. Геночка только успевал водить камерой, запечатлевая на пленке благообразные, лишенные возраста лица, накрашенные, как у гейш, которых он видел только на картинках. А Линда вдруг придушенно взвизгнула: из широкого рукава кимоно госпожи Мумё деловито выбралась крупная темно-серая крыса и, удобно устроившись на запястье этой странной женщины, принялась умываться.
– Не пугайтесь! – успокоила Мумё Линду. – Эта госпожа крыса – наш, как бы выразиться посовременнее, талисман. Крыса – символ жизненной энергии, а также достатка и благополучия. Она первой из всех зверей ухитрилась получить благословение Будды…
Геночка снял и усатый талисман. Крупным планом.
– Скажите, – Линда всерьез принялась за интервью, – а откуда у вас всех такой пристальный интерес к японской культуре…
– …а также искусству, литературе и философии? – подхватила величавая старуха Мумё. – Видите ли, это помогает нам не только ощутить себя полноценными людьми, хотя и отделенными от всего общества тюремной стеной, но и совершенствовать свой дух, разум, дабы не озлобиться и не отчаяться. Мировоззрение Страны цветущей сакуры для этого подходит идеально. Мы стремимся к достижению внутренней гармонии и постижению внешней мимолетной красоты… Знаете ли вы, что такое дзуйхицу?..
– Да, да… Ген, ты снимай давай, не особо отвлекайся. Скажите, мм, госпожа Мумё, а вся эта обстановка приобретена для вас… руководством специально?
– Нет, что вы! Все, что вы видите, – Мумё изящно обвела рукой комнату, – сделано нами, недостойными…
– Вот как! (Гена, возьми крупным планом вышивку на ширме…) Но где же вы взяли материалы для поделок, литературу…
– Все это мы получили благодаря нашим покровителям, или, как теперь говорят, спонсорам, да продлят бодхисатвы их дни!
– Нами Амиду Буцу! – прошелестело на устах остальных японизированных зэков женского пола.
«Ну, конечно, спонсоры! Как же иначе! Почему-то самые платежеспособные мужики достаются самым отстойным бабам!» – мысленно съязвила незамужняя Линда, чей основной «спонсор» никуда не годился ни в материальном, ни в интимном плане. Просто был непосредственным начальником. И отдаваться ему приходилось практически на благотворительной основе. Как говорится, лучше уж раз отдаться, чем долго и нудно объяснять, почему тебе этого не хочется (и потом получить выговор за нарушение трудовой дисциплины)… А все вышеизложенное, как известно, вовсе не способствует достижению полноценного оргазма.
– А кто является вашим спонсором? – коварно решила поинтересоваться Линда, отвлекшись наконец от собственных размышлений и держа микрофон как грозящую взрывом гранату.
– Наша маленькая община находится под патронажем японского благотворительного центра, возглавляемого почтенным Акутагавой Степановичем Якудзой, японцем русского происхождения, в прошлом политэмигрантом, а теперь – человеком высокого милосердия, – сказала Мумё, одновременно демонстрируя веера с ручной росписью тушью по слоновой кости. – Благодаря финансовой поддержке его центра мы получаем все необходимое для нашего духовного совершенствования, знакомства с традициями Японии и ее искусствами. Прошу вас еще взглянуть на плоды труда наших недостойных рук!
Эти слова словно послужили сигналом для остальных женщин. Они сдвинули ширмы и подвели корреспондентов к невысоким столикам, на которых были разложены экспонаты, сделавшие бы честь любой выставке. Даже циничный кокаинист Гена восхищенно бормотнул: «Эксклюзив!»
– Вот нэцке. – Мумё взяла двумя пальцами искусно вырезанную фигурку сидящей на мешке с зерном крысы. Настоящая крыса при этом перебралась на плечо женщины и неодобрительно посматривала на корреспондентов. – В магазинах вы таких не увидите. Там продают жалкие подделки из гипса. А наша сестра, госпожа Тамахоси, вырезает нэцке согласно строгим канонам японского мастерства и из настоящих дерева и кости!
Госпожа Тамахоси поклонилась и достала из рукава своего кимоно небольшой нож странной полукруглой формы. Он даже на вид был смертоубийственно острым.
«Как же так?! – вихрем пронеслось в мозгу Линды. – Заключенным не полагается холодное оружие! Она же таким ножом всю охрану перережет!..»
Как оказалось впоследствии, Линда была недалека от истины.
Но пока госпожа Тамахоси лишь мгновенно и искусно обточила страшным ножом небольшой кусочек дерева и протянула Линде свежевыточенную фигурку той же крысы.
– Вам на память, – улыбнулась специалистка по нэцке. – Крыса приносит благополучие в дом.
Линда приняла дар, повертела его перед камерой, театрально повосхищалась и, вспомнив, что у них лимит времени, попросила заснять и другие «поделки». Здесь были расшитые дивными узорами пояса-оби и ритуальное фуросики с тысячекрылым журавлем, воспетое еще великим Кавабата, столики для чайной церемонии, маленькие поделки из белой глины, которые дарят детям на праздник Мальвы, искусно устроенный миниатюрный сад камней, где, как и полагалось, последнего камня не было видно, веера, театральные маски и акварели, где среди пейзажей, подписанных черными размашистыми иероглифами, неизменно встречалась крыса… А одна из женщин, упражнявшаяся в мастерстве японского стихосложения, смущаясь, прочла танку из созданного ею цикла «Стихи эры Годзиллы»:
Цвет сливы обрывает горный ветер,
Бушующий поток уносит лодку…
Но не страшны свирепые драконы
Тем, кто лелеет светлую надежду
И верит в силу бога Хеппиэнда…
Другая же дама, торопливо перелистав пухлый с золотым обрезом томик со стихами классических поэтов Японии, встала в декламационную позу возле ширмы с драконом и, изящно отведя руку с книгой, нараспев прочитала:
Дремал сиреневый дракон
Под флейту тростниковой чащи.
В глаза распахнутых окон
Заглядывало солнце чаще.
Играл неведомый ансамбль
Среди серебряного флёра.
И целый мир, и спящий сам
Казались вычурней фарфора.
Царил простой союз у них,
Все было белой нитью шито…
И на какой-то краткий миг
В иное раздвигалась ширма…
Даме поаплодировали. Она смутилась и спряталась за ширму.
– Вот такой удивительный мир существует здесь, в местах лишения свободы, где, казалось бы, нет возможности говорить о прекрасном и возвышенном! Но нет предела совершенству человеческой души, – бойко затараторила Линда, когда Гена взял ее кукольное личико крупным планом на финал. – Лишенные внешней свободы, эти женщины обрели свободу внутреннюю и вместе с нею – способность не только понимать, но и творить прекрасное! Нам остается только поблагодарить их за это и восхититься их талантом! Для вас передачу вели Линда Загоруйко и Геннадий Слизняков, телекомпания «ЭКС-Губерния».
Надзирательша-атомоход проводила корреспондентов до тяжелых цельнометаллических дверей, ведущих из темного узилища в царство свободы, и торопливо распрощалась.
– Товарищ начконвоя, прием, прием. Как, репортеры ушли? – раздался хриплый голос из портативной рации, торчавшей в кармане надзирательши.
– Так точно, товарищ начальник охраны, – рыкнула в рацию атомоходоподобная дама.
– Зайдите ко мне.
– Есть.
…Кабинет начальника охраны полковника Дрона Петровича Кирпичного отличался каким-то особым, возведенным в абсолютную степень, аскетизмом. Унылые серые стены, зарешеченные окна-бойницы без малейшего намека на шторы. Допотопный канцелярский стол, крытый вытершимся сукном, стальной неулыбчивый сейф, пара колченогих стульев и фикус, принимающий мученическую кончину в ржавой кадке, – вот и весь интерьер, окружавший главного человека женской колонии строгого режима. Единственной сентиментальной вольностью, которую начальник охраны позволил себе, был большой портрет товарища Дзержинского, вышитый крестиком по канве умелицами-заключенными.
Сам товарищ Кирпичный обликом и характером был во многом подобен своему кабинету. Во всяком случае, лицо его было столь же выразительно и эмоционально, сколь выразительна и эмоциональна может быть трансформаторная будка. В остальном полковник Кирпичный производил впечатление серьезного, многоопытного, крепкого мужчины, генетически лишенного навыка завязывать галстук и всем напиткам мира предпочитающего водку. В основном именно такой тип мужчин слушает слезливые шансоны типа «Давно ли я откинулся из зоны» и чрезвычайно импонирует женщинам, волею судьбы расставшимся с воздухом свободы сроком на десять – пятнадцать лет. Возможно, поэтому полковнику удавалось удержаться на своем посту пятнадцать с лишком лет, несмотря на все перипетии и хаос, которые царили в стране.
Когда начконвоя Ксения Погребец вплыла в кабинет полковника, тот задумчиво листал старые подшивки самиздатовской колонистской газеты «За свободу».
– Присаживайтесь, – кивнул он женщине-атомоходу. Та недоверчиво поглядела на хлипкие стулья и предпочла стоять.
– Я вот по какому вопросу хотел поговорить с вами, Ксения Васильевна… – Полковник отложил пожелтевшие ломкие газеты и старательно вдохнул, дабы начконвоя не учуяла своим нюхом третьедневошного перегара. – Каков моральный дух в этом самом коллективе любительниц Японии? Они ничего лишнего прессе не брякнули?
– Я проглядела видеозапись, прежде чем репортеров выпустить. Все вроде нормально. Девки наши выступили на уровне. Поделки показывали. Стихи читали.
– На жизнь не жаловались? Порядки не ругали?
Погребец пожала мощными плечами, отдаленно напоминавшими пожарную помпу.
– Нет, товарищ полковник. А что?
– Подозрительно это, – полковник подпер кулаком подбородок и мрачно поглядел на фикус, – когда наш человек порядков не ругает и на власть не жалуется. Это сигнал.
– Какой сигнал?!
– Тревожный. Честно вам скажу, вся эта затея с японскими спонсорами мне с самого начала не нравилась. А теперь, когда про это дело еще и пресса унюхала, совсем не нравится.
– Ничего не поделаешь, – опять пожала плечами начконвоя. – Свобода слова…
Представители этой самой свободы слова, то есть Линда с Геной, оказавшись вне стен колонии, часа полтора топали по пустынной проселочной дороге до местной автостанции, периодически проклиная свою незавидную корреспондентскую долю и призывая всевозможные несчастья на гениталии их непосредственного начальника, который сейчас, конечно, греет зад в своем кабинете с евродизайном, пока они тут загибаются от холода, дожидаясь рейсового автобуса. Когда рейсовый пазик, чахоточно дрожа, наконец подошел, корреспонденты воспрянули духом и бойко втиснулись в автобус промеж сумрачных поселянок, нагруженных мешками с капустой и садками с галдящими гусями. Так они добрались до города и в на редкость полном согласии решили сначала выпить по коктейлю в ближайшем баре, чтобы снять стресс, успокоить нервы (как известно, нервы у творческих натур – материал весьма непрочный)…
– На студию попасть всегда успеем, – сказал Гена. – На хрена им там сейчас этот материал? Пойдет в завтрашнем новостном блоке.
Линда согласилась. Только сейчас она почувствовала, как пересохла ее нежная гортань от спертого тюремного воздуха, к которому неуловимо примешивался аромат то ли сакуры, то ли персика. И к тому же осенний промозглый ветер, срывающий с деревьев последнюю листву, заморозил субтильно одетую корреспонденточку аж до бантиков на тонких кружевных трусиках.
Ближайшим «баром» была студенческая забегаловка, официально именовавшаяся «Встреча», а в народе известная под названием «Трахнули по-быстрому». Но коктейли там подавали хорошие, почти правильные.
– И ты считаешь, что они, ну, эти зэчки, действительно обрели как бы… гармонию духа? – спросил Гена свою коллегу, осушив хайболл с «Кровавой Мэри».
– Хрень собачья! – авторитетно ответствовала Линда. – Я этой старой козе, самой главной, в глаза-то глянула. И знаешь, у меня такое ощущение было, будто она натуральная ведьма и жуткая сволочь, которой одно удовольствие притворяться этакой правильной, чистенькой, умненькой и благородной. Мне кажется, что все эти просветленные бабы мотают срок или за убийство или за что-нибудь похлеще. – Линда нервно глотнула поддельного айриш-крима и слегка поморщилась: изжога ей теперь гарантирована. Ладно, может, шеф вечерком шампанским угостит. В постели. Сукин кот.
– Что же может быть хлеще убийства? – усмехнулся Гена, возвращая Линду к разговору.
– Не знаю… А, ладно, пошли они к черту! Мы свое дело сделали. Если еще о каждой бабе, про которую я лепила репортаж, думать, моих мозгов не хватит.
– Это точно, – подколол Гена. – Зачем такой красивой да еще и мозги. Зато с ногами у тебя полный порядок. И с тем местом, откуда они растут.
– Паскудный козел, – без обиды в голосе сказала Линда. – Все вы, мужики, в одном месте клонированные. И все сволочи.
– А то, – усмехнулся Гена. – Ладно, завязывай пить. Поехали на студию, а то главный закатит истерику из-за того, что у нас простой.
И они вышли из бара, причем Линда, расплачиваясь, решительно оставила рядом с пустым бокалом подаренную ей фигурку крысы. Чем впоследствии и спасла свою молодую жизнь.
…А набеленные и насурьмленные по японским правилам женщины после ухода корреспондентов аккуратно прибрали комнату, умылись, сняли кимоно, оказавшись в арестантских робах с нашитыми номерами, и разошлись по камерам. Но прежде чем разойтись, они обменялись одним им понятными знаками, поклонились той, что называла себя Мумё, и сказали:
– Крысу не удержать в садке.
– Ее дороги известны только ей, – ответила Мумё и, усмехаясь, добавила: – Включите завтра телевизор, сестры. Посмотрим, как мы выглядим в эфире.
