Алексей Павловский
Ночь в Гефсиманском саду

Смерть Самсона.

Заключенный в темницу, Самсон горько раскаялся во всех своих многочисленных вольных и невольных прегрешениях, разгуле, грабежах и непристойных похождениях, и, видно, небо, в конце концов, смилостивилось над ним. Волосы стали быстро отрастать, а вместе с ними начала возвращаться и сила. Самсон старался всячески скрыть свою возрастающую мощь: он притворялся слабым и даже немощным, еле, словно из последних сил вертел жернов своей мельницы и даже не откликался на насмешки, лишь иногда как бы угасающим голосом прося пощады. Филистимляне совсем привыкли к мысли, что их плененный и слепой Самсон беззащитен и хил. И вот однажды, когда в городе Газе происходило шумное и красочное, с кровавыми жертвоприношениями, празднество в честь их идола Дагона, знать филистимлянская пожелала, чтобы в храм был приведен Самсон. Им хотелось унизить Самсона, заставив его, израильтянина, поклонявшегося богу Яхве, войти в языческое капище, чтобы таким образом участвовать в церемонии, посвященной языческому идолу. Самсон, скрывая вернувшуюся к нему силу, послушно вошел в храм и так же послушно попросил подвести его к колоннам. Он хотел показать, что не может стоять на ногах без опоры и поддержки. Прислужники подвели его к колоннам, и он тотчас ухватился руками за две из них. Затем случилось страшное: Самсон с такой силой потряс каменные столпы, служившие опорой всему храму, что они рухнули вместе с тяжелым сводом и стенами.

Под обломками колоссального сооружения погибло столько филистимлян, сколько Самсону не удалось уничтожить за всю его жизнь. Вместе с врагами погиб и он сам. Родные похоронили его вместе с отцом Маноем.

Слава о Самсоне прошла по всем векам и народам. Знали о нем и в Греции. Вполне возможно, что греческий Геракл имеет своим прототипом именно Самсона. Это тем более вероятно, так как известно, что филистимляне, пришедшие когда-то с островов Средиземного моря, были в родстве с греческими племенами и немало, в свою очередь, взяли из греческой культуры.

Гибель Самсона.

РУФЬ

Даже в земле обетованной, где так много было плодородных почв, чистых рек, серебряных источников и грохочущих водопадов, в стране, похожей, как уже говорилось, на цветник, высаженный божественной рукой самого покровителя израильского народа, даже в этой стране иногда случались засухи. По рассказам и преданиям, переходившим из уст в уста от потомков Иосифа, Моисея и Иисуса Навина, поселенцы Ханаана знали, какие страшные неурожайные годы поражали даже баснословно богатый Египет. Именно в периоды засухи они обычно с запозданием вспоминали о мудром своем праотце Иосифе, научившем египетский народ заготавливать зерно впрок, чтобы «худая корова не пожрала тучную». Так и в этот раз – голод разразился в земле Ханаанской, а запасов, предусмотрительно укрытых в закрома, не было. Народ стенал, страшно бедствовал и едва успевал хоронить своих мертвецов.

Съели всех животных, и даже птицы, не находя себе зерен, улетели за море.

Тогда один из жителей Вифлеема, благочестивый Елимелех, гонимый голодом, решил переселиться вместе с женой Ноеминью и сыновьями Махлоном и Хилеоном в землю Моавитскую, что лежала по другую сторону Иордана. Решение он принял нелегко, так как моавитяне были язычниками.

Вначале все шло хорошо. Сыновья, правда, взяли себе в жены моавитянок, но Елимелех не препятствовал такому браку, мудро полагая, что все люди, в конце концов, произошли от одних предков. Между семьей Елимелеха и соседями-моавитянами были добросердечные дружеские отношения. Особенно все любили добрую Ноеминь.

Однако беда, мучившая их в Ханаане голодом, нашла семью Елимелеха и здесь, в Моаве. Так случилось, что, заболев, один за другим умерли все трое мужчин, составлявших опору дома.

Овдовевшая Ноеминь страшно затосковала по родным местам.

По слухам же стало известно, что в Вифлееме, родном городе Ноеминь, жить стало лучше, голод прекратился и даже самый дом, где в молодости растила она со своим мужем сыновей, все еще стоит в целости и нерушимости.

Обе снохи отправились вместе с ней.

Однако в дороге, когда они уже вышли за пределы Моава, добрая Ноеминь стала со слезами корить себя за то, что навсегда уводит своих юных невесток с их родной земли. Ведь среди соплеменников, останься они в родной моавитской земле, молодые вдовы снова могли бы выйти замуж. Вот почему, спохватившись, остановилась она на каменистой дороге, ведшей ее в Вифлеем и уводившей невесток из Моава, и стала причитать:

«Да даст вам Господь, чтобы вы нашли пристанище каждая в доме своего мужа! И nоцеловала их. Но они подняли вопль и плакали.

И сказали: нет, мы с тобою возвратимся к народу твоему.

Ноеминь же сказала: возвратитесь, дочери мои; зачем вам идти со мною? Разве еще есть у меня сыновья в моемчреве, которые были бы вам мужьями?

Возвратитесь, дочери мои, пойдите; ибо я уже стара,

чтоб быть замужем. Да если б я и сказала: «есть мне еще надежда», и даже если бы я сию же ночь была с мужем, и потом родила сыновей,-

То можно ли вам ждать, пока они выросли бы? можно ли вам медлить и не выходить замуж? Нет, дочери мои, я весьма сокрушаюсь о вас, ибо рука Господня постигла меня» (Руфь. 1: 9-13).

Одна из невесток, Орфа, вняла убеждениям старухи и, залившись слезами, горестно распрощавшись, вернулась в свою землю.

А Руфь осталась. Она знала, что ее сердце разорвется, когда она увидит удаляющуюся по дороге одинокую фигуру доброй старухи, ставшей для нее милой матерью.

Как ни принуждала ее Ноеминь присоединиться к Орфе, Руфь сказала:

«…не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог – моим Богом;

И где ты умрешь, там и я умру и погребена буду. Пусть то и то сделает мне Господь, и еще больше сделает; смерть одна разлучит меня с тобою». (Руфь. 1: 16, 17).

«И возвратилась Ноеминь, и с нею сноха ее Руфь Моавитянка, пришедшая с полей Моавитских, и пришли они в Вифлеем в начале жатвы ячменя» (Руфь. 1: 22).

Ноеминь, возвратившись в родную землю после десяти лет отсутствия, нашла свой дом в полном запустении, а поле, принадлежавшее когда-то, до бегства в Моав, и ей, и ее умершему мужу Евимелеху, обрабатывал теперь дальний родственник, считавший его своей собственностью. Таким образом, при пустом доме, оплетенном паутиной и заросшем тернием и сорной травой, они оказались в полном смысле слова бедняками. Ноеминь очень жалела Руфь – ведь та не привыкла к такой нищете. (По некоторым данным, найденным исследователями Библии, Руфь была дочерью одного из царей моавитских.) Так или иначе, им ничего не оставалось, как испросить разрешения помочь в уборке ячменя. Платой же за тяжелую работу, когда приходилось, не разгибая спины, целый день трудиться на знойном поле, была возможность собирать колоски, остававшиеся после жнецов. Ноеминь была уже слишком стара, и потому Руфь работала в поле одна от зари до зари. Зато поздно вечером, когда закат догорал и темные тени спускались на селение, Руфь приходила домой с полным передником колосьев. Она никогда не жалела, что пришла в чужую землю, так как очень любила свою старую Ноеминь, с нежностью почитая ее как родную мать. Ноеминь не могла нарадоваться, глядя на такую любовь, но мысль, что надо как-то устроить судьбу Руфи, никогда не покидала ее.

Вместе с тем хозяин поля, на котором работала старательная и трудолюбивая Руфь, вскоре заметил ее добросовестность. То был старый Вооз, богатый человек и родственник Ноемини, о чем Руфь не знала. По обычаям того времени Вооз работал вместе со своими работниками. Ни старость, ни богатство, дававшие ему возможность спокойно отдыхать, не останавливали Вооза, и он вместе с другими жнецами, молотильщиками и веяльщиками принимал посильное участие во всех полевых работах. Итак, однажды он заметил, что на его поле работает чужеземка. Он узнал это по некоторым приметам моавитской одежды, а также по характерным чертам лица, присущим моавитянам. Узнав от работников о горестной судьбе Руфи, вернувшейся, к его удивлению, вместе с его родственницей Ноеминью, он похвалил молодую женщину за старательность. Но еще сильнее его пленила и растрогала нежная любовь Руфи к свекрови. Он не мог не оценить благородного поступка молодой женщины, покинувшей землю предков и присоединившейся к израильскому народу. Вооз сказал работникам, чтобы они незаметно подкладывали Руфи побольше колосков, оставляя ячмень на ее полосках целыми горстями.

Руфь рассказала своей матери о добром отношении к ней старого Вооза.

Тогда Ноеминь открыла ей, что Вооз – близкий родственник, что на него можно надеяться и ждать от него еще большего добра. Ноеминь посоветовала Руфи надеть в следующий раз красивые одежды и, дождавшись, когда Вооз, утомившись после жатвы, уйдет на гумно спать, откинуть ночью нижний край покрывала и лечь у ног хозяина. Руфь так и сделала. Она кротко лежала у ног Вооза всю ночь, незаметно согревая его теплом своего молодого тела. Проснувшись, Вооз удивился и, не разглядев в предутреннем сумраке ее лица, спросил:

«…кто ты? Она сказала: я Руфь, раба твоя; простри крыло твое на рабу твою, ибо ты родственник.

Вооз сказал: благословенна ты от Господа, дочь моя! это последнее твое доброе дело сделала ты еще лучше прежнего, что ты не пошла искать молодых людей, ни бедных, ни богатых.

Итак, дочь моя, не бойся, я сделаю тебе все, что ты сказала; ибо у всех ворот народа моего знают, что ты женщина добродетельная.

Хотя и правда, что я родственник, но есть еще родственник ближе меня.

Переночуй эту ночь; завтра же, если он примет тебя, то хорошо, пусть примет; а если он не захочет принять тебя, то я приму; жив Господь! Спи до утра.

И спала она у ног его до утра и встала прежде, нежели могли они распознать друг друга. И сказал Вооз: пусть не знают, что женщина приходила на гумно» (Руфь. 3: 9-14).

Чтобы понять поведение Вооза, отказавшегося от Руфи в пользу более близкого родственника, надо знать, что по обычаям того времени овдовевшая женщина могла стать женой наиболее близкого родственника мужа, если он, конечно, не откажется в пользу более дальнего.

Вооз, судя по дальнейшему рассказу, как раз хотел выяснить этот щекотливый вопрос, требовавший тщательного соблюдения этикета. Если более близкий родственник откажется от Руфи, он обязан был в присутствии старейшин снять свою обувь и отдать ее претенденту. Больше никаких формальностей не требовалось.

Далее в рассказе о Руфи все происходит именно таким образом.

Вооз, как рассказывает Библия, вышел к воротам и стал ждать, когда мимо него пройдет упомянутый родственник. Остановив его, он рассказал о Руфи, прибавив, что земля Ноемини принадлежит также и Руфи и что, взяв ее в жены (поскольку он самый близкий родственник), он должен выкупить половину земли у Руфи и у Ноемини. Родственник же, как хорошо об этом знал Вооз, был страшно жаден. Он, конечно, хотел бы получить молодую красивую жену даром, без всякого выкупа довольно запущенного участка. В знак своего отказа от Руфи этот родственник снял свой башмак и в присутствии призванных старейшин отдал Воозу.

Так Руфь вошла в дом своего прежнего хозяина. Ста рая Ноеминь не могла нарадоваться столь благополучному исходу дела.

Несмотря на то что Вооз был к тому времени уже очень стар, у них, однако, родился мальчик.

От этого мальчика родился затем Овид, а от Овида родился Иессей, а от Иессея – знаменитый во все времена царь Давид-псалмопевец.

Трогательная история Руфи и ее матери достаточно резко выделяется среди всех предшествующих, а отчасти и последующих книг Ветхого завета. После многих динамичных историй, выполненных резкими и грубыми красками, где лились реки крови, свершались необыкновенные подвиги, а дикие злодейства следовали одно за другим, страницы, посвященные Руфи, кажутся светлыми и нежными. Они как бы завершают собой череду неправдоподобных жестокостей и фантасмагорических событий, впервые внося в библейское повествование неожиданную и подлинную человечность. Именно от Руфи – через Книгу царств и другие сумрачные книги перекинут легкий, светлый, но удивительно прочный мост к Новому завету, в котором, как мы увидим, духовность и требования человечности станут главным содержанием и основной атмосферой евангельских повествований. Руфь, со своей кротостью и любовью, предшествует женщинам из евангелий, окружающим Христа.

И еще один очень важный момент. В книге «Руфь» мы впервые встречаемся с громко звучащей идеей равенства всех народов. Моавитянка Руфь последовала в землю израильскую, движимая исключительно любовью и состраданием. Можно сказать, что почти постоянное требование Моисея обособиться от других народов, мысль о богоизбранности израильтян здесь, в книге о Руфи, показало свою несостоятельность. Израильтянин Вооз с любовью принимает к себе моавитянку, ни разу не задумавшись о существующих между ними племенных различиях. Будущее евангельское требование о равенстве «эллина и иудея» сквозит в каждой строчке истории о Руфи. В этом – ее огромный общечеловеческий нравственный смысл.

ДАВИД

В течение двадцати лет на израильскую землю продолжали делать частые набеги воинственные филистимляне. Особенно тяжелое поражение нанесли они израильтянам при Афеке. По сути, наступила пора рабства. Возникла необходимость в авторитетном предводителе. Это стало особенно ясно, когда тогдашний царь Саул фактически отрешился от дел, занявшись некстати своим любимым развлечением – огородничеством. Царского сана, однако, лишать его было нельзя и опасно.

По стране между тем ходила и множилась слава о некоем Самуиле. Он был одним из первых пророков Израиля и последним из его судей.

Самуил занялся подыскиванием кандидатуры нового царя, но держал свои хлопоты в страшной тайне, так как опасался быть уличенным в государственном заговоре. Среди жителей города Рамы, где он жил, Самуил не нашел никого, кто подходил бы для столь высокой должности. И тогда, по внушению свыше, Самуил отправился в Вифлеем – к некоему Иессею.

Этот Иессей был внуком того самого Вооза, что, как мы помним, женился на Руфи, пришедшей со своей свекровью Ноеминью из Моава. У него было восемь сыновей. Из их-то числа и должен был Самуил выбрать будущего царя.

Приход Самуила в Вифлеем был встречен и старейшинами и жителями с подозрительностью и неприязнью. Ему не могли простить того поношения, что он устроил Саулу на площади в Галгале, а также ненужной казни храброго Агага и неразумного сожжения богатой добычи, захваченной у разбойного племени в честном бою. Обычно посещения пророка, бывшего к тому же верховным священнослужителем, вызывались какими-либо важными, а то и чрезвычайными событиями. Поэтому старейшины города спросили его: «Мирен ли приход твой?»

На что Самуил ответил, что прибыл свершить очередное жертвоприношение. Жители успокоились, когда увидели, что прибывший пророк действительно совершил жертвоприношение.

Между тем Самуил пришел в один из дней к Иессею. Хозяин дома, польщенный такою честью, показал высокому гостю своих сыновей. Ни на одном из представленных ему семи юношей Самуил не остановил своего тайного выбора, но, памятуя, что указание свыше касалось именно семьи Иессея, спросил, нет ли еще у него детей. И тогда послали в поле за самым младшим – Давидом.

«И послал Иессей, и привели его. Он был белокур, с красивыми глазами и приятным лицом. И сказал Господь: встань, помажь его, ибо это он.

И взял Самуил рог с елеем и помазал его. Среди братьев его…» (Цар. 16: 12, 13).

Так, в кругу семьи и, можно сказать, тайно, был помазан пятнадцатилетний пастушонок Давид на царство.

В тот же миг, рассказывает Библия, благой дух отступил от ничего не подозревавшего царя Саула. С этого дня он все чаще стал впадать в транс, когда-то приносивший ему пророческие видения, но теперь подобный мучительной душевной болезни. Окружающие все чаще стали видеть своего царя в состоянии умоисступления. Саул бывал одержим злым духом, что говорило о явном отступничестве от него доброй небесной воли.

Кто-то надоумил Саула позвать музыканта. Было известно, что именно музыка врачует больную душу. Позвали мальчика Давида, сына Иессея, которого часто видели возле стада с гуслями в руках. По рассказам, он умел извлекать из своего инструмента звуки, ласкающие слух и успокаивающие душу.

И действительно, музыка Давида умиротворяющее подействовала на больного Саула.

«И послал Саул сказать Иессею: пусть Давид служит при мне, ибо он снискал благоволение в глазах моих» (Цар. 16: 22).

Должности гусляра тогда еще не было при царе, и Саул назначил юношу быть оруженосцем.

Так Давид стал гусляром-оруженосцем при царе, который не знал, что он уже не царь, как не знал он и того, что его юный гусляр и есть подлинный царь иудейский.

Победа Давида над Голиафом

Вскоре филистимляне, давшие на какое-то время передышку израильскому народу после победы над ними Ионафана, вновь зашевелились поблизости от восточных границ. Они пришли примерно в то же место, где когда-то потерпели поражение, и встали на горе перед долиной, ожидая, когда Саул со своим войском спустится в нее с противоположной гористой возвышенности. Своеобразие в расположении войск состояло в том, что бой следовало начинать именно в долине, и потому оба войска, филистимлянское и израильское, опасались спускаться туда первыми, дабы не оказаться в невыгодном положении. И вот оба войска стояли на противоположных горах, не предпринимая никаких действий. Ситуация была прямо-таки безвыходной. Ведь первый, кто спустится в долину, будет тотчас раздавлен, словно камнем, брошенным с горы, поджидавшим его неприятелем.

И так – в бездейственном противостоянии – шли не часы, а дни.

Наконец кому-то пришла счастливая мысль решить дело единоборством двух богатырей из того и другого лагеря. Богатырем со стороны филистимлян был представлен Голиаф.

«И выступил из стана Филистимского единоборец, по имени Голиаф, из Гефа; ростом он – шести локтей и пяди» (Цар. 17: 4).

(Локоть – длина руки от локтевого сустава до конца среднего пальца; пядь – ширина в три ладони.)

На голове его был тяжелый медный шлем, на теле – чешуйчатая броня из меди, на ногах – медные наколенники, в руках – копье устрашающей длины.

Голиаф уже несколько дней дерзко расхаживал по долине, громко выкрикивая по адресу израильтян разные оскорбления и непристойности.

Царь Саул и полководец Авенир не могли найти ему достойного соперника. Стыд душил израильтян, сгоравших от позора и унижения. А нахальный великан-филистимлянин расхаживал перед израильтянами уже сорок дней!

Давида в это время не было в армии, он, как самый младший, оставался дома и мирно пас овец, слушавших его гусли и мирно пощипывавших траву. Три брата Давида служили у Саула. Иессей же, отец, был уже очень стар. Послав трех своих сыновей – Елиава, Аминадава и Самму, – он, естественно, беспокоился об их судьбе. Поскольку войско Саула, где находились его сыновья, стояло не так далеко от Вифлеема, то Иессей, отозвав Давида с поля, поручил ему отнести братьям сушеных фиников и десять хлебов, а их начальнику – сыру. «А заодно, – сказал Давиду Иессей, – наведайся о здоровье братьев и узнай об их нуждах».

Давид встал рано утром и к полудню подошел к армейскому обозу. Отсюда были хорошо слышны крики, шум и какое-то движение. Обозники объяснили ему, что войско, устав стоять в бездействии и стыдясь позора, намеревается вступить в сражение, но дело это опасное, поскольку надо будет спускаться в долину. Давид побежал к братьям, быстро нашел их, стал расспрашивать о здоровье и рассказывать о домашних делах, как вдруг увидел великана, стоявшего в долине и выкликавшего себе соперника. Ему рассказали, что Саул обещал тому, кто убьет Голиафа, несметное богатство, а свою дочь в жены.

Несколько раз переспрашивал Давид и своих братьев, и других воинов о том, какая награда ждет храбреца, решившегося сразиться с Голиафом; наконец старший брат Елиав, рассердившись, пригрозил отослать его тот час же домой к заждавшимся овцам и брошенным гуслям. Ведь Давиду было всего пятнадцать лет, он был красив нежной полудетской красотой, и воины лишь улыбались, наблюдая его забавный пыл, казавшийся тем более смешным, поскольку могучий бронированный Голиаф расхаживал у всех на глазах. О поведении Давида со смехом рассказали Саулу, и тот, как сказано в Библии, призвал своего оруженосца и гусляра, по-видимому, и сам желая немного позабавиться расхрабрившимся мальчиком. И что же он услышал?

«И сказал Давид Саулу: пусть никто не падает духом из-за него; раб твой пойдет, и сразится с этим Филистимлянином» (Цар. 17: 32).

Саул, не насмехаясь над мальчуганом, спокойно объяснил Давиду, сколь несоизмеримы его силы с мощью Голиафа, который не только силен, но и опытен в битвах.

«И сказал Давид Саулу: раб твой пас овец у отца своего, и когда, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, то я гнался за ним и нападал на него, и отнимал из пасти его; а если он бросался на меня, то я брал его за космы, и поражал его и умерщвлял его.

И льва и медведя убивал раб твой, и с этим Филистимлянином необрезанным будет то же, что с ними…»(Цар. 17: 34-36).

Как ни странно, но, возможно, полностью полагаясь на высшую силу, Саул вдруг уверовал в Давида, он одел его в свои одежды, возложил на голову медный шлем, надел на него броню и препоясал мечом.

В Библии рассказывается, что Давид сначала «походил» туда-сюда в своем тяжелом и неудобном наряде, чтобы попривыкнуть к нему, но не привык – царская одежда с чужого плеча была ему слишком просторна и тяжела. Он взял простой посох, выбрал из ручья пять гладких камней, положил их в пастушескую сумку, с которой по привычке никогда не расставался, и быстро, спустившись в долину, направился в сторону филистимлянина, ходившего из конца в конец долины по им же протоптанной тропе, заметно углубившейся за сорок дней под тяжестью тела и вооружения. Голиафу уже надоело многодневное пустое ожидание, он перестал выкрикивать свои ругательства, голос его осип, а движения стали вялыми. Он, надо думать, полностью разуверился, что кто-нибудь из этих трусливых евреев когда-нибудь выйдет ему навстречу. Когда Давид сбежал с горы, Голиаф как раз удалялся от него в противоположную сторону, мрачно смотря себе под ноги и бормоча под нос привычные ругательства. Он не заметил поначалу Давида, но одновременное движение людей на уступах гор и с той и с другой стороны все же привлекло его внимание. Он видел, что израильтянские и филистимлянские воины, дотоле спокойно сидевшие и лежавшие на каменных террасах или скрывавшиеся за выступами скал и базальтовых обломков, вдруг повыскакивали, закричали, а некоторые своими длинными копьями стали указывать на что-то, находившееся, по-видимому, в долине. Голиаф огляделся и увидел юношу, вернее, подростка, быстро шедшего по тропе ему вслед. Мальчишка держал посох и пастушескую сумку.

Голиаф захохотал. Так вот кто идет с ним сразиться! Никогда ему не было так смешно, и эхо долго перекатывало и повторяло раскаты его хохота. Отсмеявшись, Голиаф вдруг почувствовал обиду. Он подумал, что подлые и трусливые израильтяне в насмешку подбросили ему неразумного мальчишку, чтобы унизить и опозорить непобедимого богатыря и прославленного воина, известного своими подвигами от Мертвого моря до южного Моава. Он стал зло высмеивать Давида, издеваясь над его рыжими волосами и хрупким телом. Особенно его раздражал посох. «Что ты идешь на меня с палкой, заорал он. – Разве я собака?» Но Давид, приблизившись на удобное расстояние, спокойно сказал ему, что Бог уже отмерил ему смертный час и что пора готовиться к гибели. Теперь Голиаф по-настоящему рассвирепел. Давид, однако, не стал с ним препираться. Он быстро достал из сумки гладкий камень с заостренным концом и вдел его в пращу.

На склонах обеих гор воцарилась тишина. Великан, вытянувшись во весь рост и высоко подняв меч, в ярости шел навстречу Давиду. Он даже не смотрел на него, не следил за движениями своего хрупкого противника, злоба ослепила его, и длинная слюна свисала с подбородка. Давид же, взмахнув пращой, выпустил свой камень, и он тотчас попал прямо в середину лба великана. Голиаф рухнул наземь. Тогда Давид, подбежав, взял из его рук меч и одним ударом отсек ему голову. На горах снова началось движение, слышались приветственные клики, перемежавшиеся с воплями ужаса. Филистимляне, считая себя по уговору побежденными, спешно бежали, а израильтяне, спустившись в долину, приветствовали своего героя-спасителя.

Слава юного Давида после победы его над Голиафом обошла все земли.

Саул назначил его военачальником, а ему шел всего лишь шестнадцатый год. То был самый молодой военачальник за всю историю Израиля.

Давид, в отличие от всех предшествующих героев Библии, живших, как мы знаем, и по девятьсот, и по шестьсот, и по триста или четыреста лет, прожил нормальную по своей продолжительности человеческую жизнь – всего лишь семьдесят лет. Однако судьба, желая, возможно, вознаградить его за столь малый срок, насытила дни и годы Давида таким разнообразием событий, что рассказ о них мог бы занять целую книгу с увлекательным, порой неправдоподобным, но неизменно авантюрным сюжетом. Он был мудрым царем и дерзким разбойником, знаменитым героем и мрачным преступником, вольным пастухом и талантливым поэтом, опытным полководцем и преданным оруженосцем, неутомимым любовником и государственным мужем.

Поэтому остановимся лишь на отдельных событиях этой на редкость многообразной жизни, богатой как важными свершениями, так и легкомысленными приключениями.

Гонения Саула на Давида

Итак, Давид победил Голиафа и сделался подлинным национальным героем и любимцем народа.

Когда он проезжал по улицам, женщины, усыпая дорогу цветами, едва не бросались под его колесницу.

В общем восторженном гуле толпы можно было различить слова сложенной в его честь песни. В ней говорилось, что если славный Саул победил тысячи, то юный Давид – десятки тысяч.

Голову Голиафа показали Саулу, и он возблагодарил бога, что народ израильский теперь вновь избавлен от филистимлян.

Но, как нередко бывает в подобных случаях, червь зависти проник в душу честолюбивого царя. Он, конечно, тоже слышал песенку с ее унизительным для него припевом о десятках тысяч, которых победил Давид. И он решил, во что бы то ни стало погубить его.

Однако внешне на первых порах все обстояло вполне благопристойно, и те церемонии, каких удостоился победитель, были выполнены в точности.

Злоба и подозрительность Саула тем не менее возрастали. Ему стало казаться, что победа Давида и его необыкновенная популярность, не шедшая ни в какое сравнение с его собственной, являются происками Самуила. Это Самуил плетет свои сети с помощью Давида – так думал Саул. Он перестал спать, пытаясь разгадать заговор; рассудок его помрачился, вспышки злобы сменялись странным оцепенением.

Тогда-то придворные и вспомнили, как Давид лечил их больного царя своей чудесной музыкой.

Саул и Давид

Услышав музыку, Саул, сидевший с понурой головой, успокоился, выпрямился, но, взглянув на музыканта и узнав Давида, пришел в неописуемую ярость, схватил копье и метнул его в юношу. К счастью, он промахнулся.

Поступок этот ужаснул самого Саула. Он на миг представил себе, что было бы, если бы он умертвил народного героя.

Желая как-то оправдаться перед Давидом и придворными, Саул сослался на болезнь, временами помрачавшую рассудок. В знак примирения он дал Давиду отряд в тысячу воинов и, как бы выказывая свое расположение, послал его на войну с филистимлянами. Он надеялся, что в трудной и трижды опасной горной войне Давид погибнет.

Но юный полководец одерживал победу за победой, и непомерная слава его выросла еще больше.

Тогда Саул велел передать Давиду, что выдаст за него старшую дочь Мерову, если он принесет краеобрезания от ста убитых филистимлян. Саулу эта задача казалась почему-то невыполнимой; однако Давид убил не сто, а двести филистимлян. Исходя злобой, Саул изменил свое решение выдать старшую дочь, на которую уже заглядывался Давид, и предложил в жену младшую Мелхолу.

Старый Саул, однако, и здесь просчитался: Давид и Мелхола полюбили друг друга.

Среди придворных и даже в армии уже не было секретом, что Саул старается уничтожить своего военачальника и зятя.

Дружба Ионафана и любовь Мелхолы.

Убить Давида Саул поручил своему сыну Ионафану. Он не знал, что Ионафан пылко полюбил Давида всем жаром своего мужественного сердца. Он восхищался его красотой, мужеством, его заслуженной славой, часами слушал игру Давида на арфе или гуслях. Он был первым слушателем его песен и псалмов.

Ионафан посоветовал Давиду скрыться на время в горах. Верный друг надеялся переубедить отца в его ужасных намерениях. Замысел Ионафана вполне удался.

Успокоившийся Саул вновь призвал Давида, дав клятвенное обещание не чинить ему зла.

И все же новая победа над филистимлянами опять возбудила дикую зависть Саула. И опять был случай с копьем, пущенным в припадке озлобления, и снова копье, посланное неверной рукой, вонзилось в стену возле самой головы Давида.

Мелхола и Давид

Выбежав из дворца, Давид скрылся у себя в доме. Ласки Мелхолы и дружба Ионафана на время успокоили его. И все же каждый день можно было ожидать или подосланных убийц, или царских стражей.

И вот однажды Мелхола действительно увидела стражников, приближавшихся к дому. Она быстро спустила Давида из окна на веревке, а на его постель положила куклу, укутанную в толстое покрывало. Ворвавшимся стражникам Мелхола сказала, что Давид болен и не может встать с постели. Но через некоторое время стражники вернулись – Саул приказал принести Давида вместе с его постелью.

Велика же была ярость царя, когда вместо Давида глазам его предстала кукла!

Во все это время Ионафан оставался верным другом Давиду, чем однажды сильно разозлил своего отца, который в исступлении метнул и в него копье, но, как и в случае с Давидом, опять промахнулся, Этот случай убедил Ионафана, что опасность для Давида исключительно велика. Ведь если царь чуть не убил собственного сына, остановится ли он перед убийством зятя? Поэтому, встретившись в тайном месте с Давидом, Ионафан убедил его немедленно скрыться.

Преследования Давида.

Глубокой ночью, тайно выбравшись из города, Давид сначала направился в Номву, где проживал известный жрец Авимелех. Он надеялся там отдохнуть и подкрепиться. Боясь напугать священника, он скрыл от него свое положение, сказав, будто спешит с секретным поручением от Саула. Авимелех, не имея в доме другой еды, накормил его хлебом, приготовленным для жертвоприношения, и подарил меч Голиафа, хорошо знакомый Давиду.