Павел Владимирович Засодимский
В майский день
– Потом у меня хранятся письма твоего дедушки к моему дедушке и из этих писем можно все видеть… – скороговоркой продолжал Вихорев, размахивая трубкой. – Наконец, есть свидетели… живы люди, которые могут показать, что Кривою Балкой владел мой дед, Иван Глебович… царство ему небесное!
– Кто ж эти свидетели? – спросил Карганов.
– Старика Парфена знаешь? – проговорил Вихорев. – Ну, вот спроси его… Он тебе скажет…
– У-ху-ху! – опять усмехнулся Карганов. – С такими глухими свидетелями немного наговоришь… Твой Парфен, я думаю, уж давно из ума выжил! Ведь ему в субботу сто лет минет…
– Ну, хорошо! – загорячился Вихорев. – А календарная запись? А письма твоего деда?
– Что ж, покажи! Посмотрим! – недоверчивым тоном сказал Карганов.
– Посмотрим! Посмотрим! – повторил Вихорев, сердито тряся головой.
При первом же удобном случае – вскоре после разговора, произшедшего на поле, – друзья заглянули в вихоревский календарь, пересмотрели старые, пожелтевшие письма. Было только видно, что между их дедами, действительно, шла речь об обмене Кривой Балки на Низкий Лог, но совершился ли этот обмен – ни из записи в календаре, ни из писем – нельзя было заключить.
Спрашивали и ветхого старика Парфена, бывшего крепостного господ Вихоревых.
– Как же, – говорит, – помню, что раз либо два с парнями косил я Кривую Балку… Косил! Это – точно… Молод еще был в те поры… Помню! Это, надо быть, было еще до «француза»…
– А отчего же потом, после, ты не косил Кривую Балку? – закричал Карганов, наклоняясь к самому уху старика.
– А не посылали, так и не косил… – прошамкал старик.
– А отчего не посылали-то? – спросил Карганов.
– Это уж, батюшка, неведомо… Господская была воля! Посылают, – идешь… – ответил Парфен, смотря на вопрошавшего своими тусклыми, слезящимися глазками, и, по-видимому, недоумевая: для чего господам вдруг понадобилось узнавать о том, – косил ли он, Парфен, Кривую Балку и почему он перестал косить ее?
Все же формальные, законные документы ясно указывали на то, что Кривая Балка испокон веков находилась во владении Каргановых и была приписана к Ильяшеву. Казалось, и спорить бы не о чем, но беда в том, что у стариков были свои недостатки: Вихорев был горяч, обидчив, а Карганов – упрям, как вол.
– А-а! Он мне не верит! Хорошо же! – кипятился Вихорев. – Я и без Кривой Балки проживу… Чорт бы ее побрал!
– Если бы он попросил меня, я уступил бы ему Кривую Балку… Ну, а если дело уж зашло о правах, так сначала докажи, а потом и требуй… – говорил Карганов.
С такими же документами, как запись в календаре от 1806 года или как дедушкины письма, Вихорев, конечно, не мог обратиться к суду.
Приятели стали видаться все реже и реже. Началась между ними переписка – крайне неприятная, тягостная, еще более разжигавшая возникшие между соседями неудовольствия. То тот, то другой сгоряча, неумышленно употреблял в письме какое-нибудь неловкое выражение; приятель, и без того уже читавший между строк и в самой невинной фразе усматривавший оскорбительный для себя смысл, обижался на такое выражение и в своем ответном письме уже с умыслом подпускал соседу «шпильку». Чем дальше в лес, тем больше дров… Гнев с той и с другой стороны пуще и пуще разгорался. Вражда усиливалась…
Соседи уже в течение многих лет были знакомы и дружны, но только теперь для Вихорева выяснилось, что Карганов – человек сухой, бессердечный, злой человек, жадный, корыстолюбивый, «отца родного не пожалеет»; Карганов в свою очередь так же только теперь увидал, что Вихорев – гордец, «римский гусь», кичащийся своими предками, сутяга, кляузник и вообще пустой человек…
Быть справедливым, беспристрастным для человека так же трудно, как быть великодушным. В друге мы не видим ни одного пятна, а в человеке, причинившем нам неприятность, мы уже не находим решительно ни одного хорошего качества.
– Провалиться бы ему со своей Кривой Балкой! – ворчал бывало Вихорев, не указывая места для «провала», но можно было думать, что то место, по его предположению, не особенно приятное.
Карганов был сдержаннее и ограничивался лишь усмешками.
Наконец, Вихорев послал своему соседу весьма резкое письмо и в заключение его говорил: «Я надеюсь, милостивый государь, вы сами поймете, что с этих пор между нами все кончено – и навсегда!»
И Карганов на этот раз тоже вскипел от ярости и ответил не менее резко. «Ваше последнее неприличное письмо, милостивый государь, – писал он между прочим, – написано в таком тоне, как будто вы своим знакомством делали мне величайшее одолжение. Могу вас уверить, что я в вас не нуждался, не нуждаюсь и нуждаться никогда не буду. А за сим остаюсь известный вам – Н. Карганов».
III
Старики в своих письмах говорили вовсе не то, что было у них на душе.
В то время, когда Вихорев, по-видимому, с легким сердцем, как ни в чем не бывало, объявлял Карганову, что между ними «все кончено – и навсегда», ему было очень, очень невесело, было не по себе или, как говорится, на сердце у него кошки скребли. Когда он уже отправил письмо, ему стало страшно при мысли, что он своими последними, необдуманными, запальчивыми словами порывал старую, многолетнюю дружбу и сам себя присуждал к одиночеству.
И Карганов также в свою очередь, выведенный из терпения резким тоном письма приятеля, говорил вовсе не правду, утверждая, что он «не нуждался и не нуждается и не будет никогда нуждаться» в Федоре Васильевиче. Карганов очень хорошо чувствовал, что ему недостает общества старого приятеля, что он и нуждался, и нуждается в нем и до конца жизни с горечью будет вспоминать о несчастной распре, поселившей между ними раздор и вражду. Теперь уж ему не с кем побеседовать по душе, не с кем коротать томительно-длинные, скучные осенние и зимние вечера, когда за окном ветер бушует и унылую песню поет; не с кем ему поиграть в шашки, в шахматы; не с кем вспомянуть о покойной жене…
Старики оба втайне упрекали себя за упрямство, за горячность и, вспоминая о Кривой Балке, без вины виноватой в их горе, от чистого сердца проклинали ее.
– На что она мне! Ну, на что – спрашивается?.. Да возьми он себе хоть сейчас эту чертову Балку! Тьфу! – ворчал, бывало, про себя Карганов, энергично отплевываясь и ходя с трубкой по комнате из угла в угол, томимый одиночеством и раскаянием.
– Он думает: очень мне нужна его Кривая Балка! Невидаль какая!.. – бурчал Вихорев, пасмурный, невеселый, бродя по пустынным комнатам своего обширного барского дома.
Но как бы то ни было, злое дело было сделано и всякие сношения между Вихоревкой и Ильяшевым были окончательно порваны с той поры, как рассвирепевшие владельцы их обменялись последними любезностями.
– Теперь, дружок, ты не изволь ходить в Ильяшево… Слышишь? Ни ногой! – сказал Вихорев сыну.
– Да отчего же?.. – робко спросил мальчик, вытаращив свои голубые глазенки и с недоумением смотря на отца.
– А оттого! – пояснил ему отец. – Нечего шляться туда! Сиди дома! А придет ужо лето, гуляй в саду, на дворе, играй, бегай в поле… Места есть, слава Богу, – и кроме Ильяшева. Земля-то не клином сошлась… Проживем! Ну их!..
– Да я ведь, папаша… Ниночке… – хотел что-то возразить мальчик.
– Что-о-о? Что такое – Ниночка?.. Ну, тебе сказано!.. И если только я услышу… – сердито заговорил Вихорев, грозя сыну пальцем. – Если только я узнаю, – я ведь не посмотрю, – сейчас в кабинет и – чик-чик… без рассуждений!.. Я ведь знаю: ты у меня – кривое деревцо… ты упрям… Ну, да я выпрямлю…
