bannerbannerbanner
Черные вороны

Павел Владимирович Засодимский
Черные вороны

К местным чиновникам-властям Большухин относился даже с большим презрением.

– Куплю и продам всякого! – говорил он однажды писарю навеселе, хлопая себя по карману. – Захочу: они для меня такие законы напишут, что ваш «мир» только ахнет! Вот что!.. Не так ли я говорю, а?

Писарь утвердительно кивал ему головой.

Большухин – хотя с виду серый человек – был по-своему не глуп и умел при случае отлично пользоваться и телеграфом, и железными дорогами, и банком, и страховыми обществами и т. п. Все научные и технические усовершенствования были к его услугам… Но в то же время Большухин, как свинья под дубом, с высокомерным презрением отзывался о науке вообще, а над учеными и образованными людьми всегда подсмеивался. Учителя, например, он звал «учителишкой», а для учительниц у него было только одно приветствие. «Я бы им задал науку», «я бы надавал им»… и т. д. в том же роде.

С этаким сильным, бесстрашным человеком пришлось познакомиться пелехинцам, да не только познакомиться, но и вступить с ним в близкие сношения. Понятно, скрутил их Ермил Иванович как нельзя лучше. Какие-то странные и страшные представления сложились о нем в умах пелехинцев. «Большухин хутор» казался чем-то вроде замка Черномора; собаки и «большухинские молодцы» нагоняли страх на весь околоток; сам Ермил Иванович, в глазах пелехинцев, вырос в какого-то сказочного великана и окрасился адским светом…

– Ему что!.. – толковали в деревнях. – Он, брат, ни перед чем не остановится… Он тя псами затравит, по миру пустит, всю деревню выжжет… А там ступай, ищи, доказывай! Деньги, брат, все сделают.

И вот этот-то человек с осени 1882 года, как уже сказано, стал приводить в недоумение весь наш околоток.

2

На своем хуторе до сего времени – в течение почти 15 лет – Ермил Иванович занимался посевами, пробавляясь главным образом даровыми руками закабаленных рабочих; скупал также хлеб, когда крестьянам до зарезу нужны были деньги, и перепродавал его с громадным барышом, откармливал волов на арендуемом участке степи и гонял их в Питер и в Москву. Хутор у него, как говорится, был полная чаша: чего хочешь – того и просишь. Лошади на конюшне стояли одна другой бойчее – звери, а не кони! Большухин, как уже сказано, выстроил дом на славу и обнес его таким забором, что и солдаты, кажется, не вдруг взяли бы его приступом, а бродягам-грабителям не стоило и подходить к хутору с задними мыслями ни днем, ни ночью: днем приказчики-разбойники нагайками задерут до полусмерти, ночью – собаки разорвут в клочья. Притом, говорят, на хуторе было до полдюжины ружей, а пистолетов и того больше… Одним словом, Ермил Иванович, по-видимому, основался крепко, прочно, как будто рассчитывая всю жизнь прожить с пелехинцами.

Вдруг слышат-послышат добрые люди… начинает Большухин распродавать свое добро-имущество. Рты разинули пелехинцы… Ермил Иванович отказался от аренды, продавал коров и лишних лошадей и приискивал для хутора «верного покупщика»… Пелехинцы, 15 лет тому назад, когда были еще в силе, прособирались купить Михайловку, а теперь, после Ермилкина «сиденья», они пришли в такой разор, что о покупке «миром» нечего было и думать… И ни одна душа в нашей стороне не знала о том: зачем, ради чего Ермил Иванович собрался рушить свое насиженное гнездо… «Что за чудо!» – толковали в деревнях. И много разговоров было по этому случаю. К писарю подходы делали, но и писарь божился, что ничего не знает…

– Спрашивал, – говорит, – его онамеднись… Что ты, говорю, Ермил Иванович, задумал такое?.. «Задумал, говорит, одну штуку»… А какую такую штуку – прах его знает…

Было только известно, что его самый доверенный и самый продувной приказчик, знавший все его тайны, Петр, – прозванный цыганенком за свое черное «волосье» и за смуглый цвет лица – не один раз куда-то ездил и пропадал по целым неделям. Все замечали, что на хуторе творится что-то необычное, а домекнуться до сути никто не мог. Большухин то казался озабоченным, то становился весел, шутил, смеялся с мужиками и по вечерам, сидя на крыльце, громогласно распевал: «Да исправится молитва моя, яко кадило перед тобою» – или, впадая в более мрачный тон, густым басом тянул: «Волною морскою»…

Наконец и сам Ермил Иванович ездил куда-то два раза, бывал в отлучке по нескольку дней, и каждый раз, по возвращении его из поездки, распродажа движимого имущества на хуторе шла шибче прежнего. Загадочны были каждое слово и каждый взгляд Ермила Ивановича.

– По всем видимостям, Ермил Иванович, вы хотите переселиться куда-то от нас? – сказал ему однажды священник, встретившись с ним на базаре в Ульянках. – Много, поди, беспокойства вам теперь?

Присутствующие насторожили уши и воззрились на Большухина. «Как-то, мол, ты теперь отвертишься?»

– Что же делать, батюшка! – со вздохом отозвался Ермил Иванович. – Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше…

– Это вы справедливо… – согласился отец Николай. Присутствующие при этом повесили носы: «улизнул-таки»…

– Только дело в том, Ермил Иванович, что ведь вы здесь таково хорошо устроились, заведение у вас шло на широкую ногу… – продолжал священник. – А теперь вам опять такое беспокойство…

– Ничего, отче! – весело возразил Большухин. – Все перемелется – мука будет. Именно – мука… Ах, ха-ха!

Да как вдруг расхохочется на всю площадь…

Потом пелехинцы вспомнили этот хохот и поняли его настоящий смысл, а в ту пору добрые люди смотрели на него, как на шального. В словах: «перемелется – мука будет» не было ровно ничего смешного. Он действительно в то время о муке думал, поговорка пришлась кстати и рассмешила его.

– А куда переезжаешь-то? Далеко? – прямо спросил Большухина наш простоватый дядя Клим.

Рейтинг@Mail.ru