Павел Сурков
Происшествия в Токио. Драматургия
© Павел Сурков, 2018
ISBN 978-5-4493-6057-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
МАШКИНЫ БЛЮДЦА
Сценическая возможность для воскрешения
Действующие лица
Николай Александрович Романов, отрекшийся государь Николай II
Мария Николаевна, его дочь, она же – Медсестра
Анастасия Николаевна, ее младшая сестра
Евгений Сергеевич Боткин, лейб-медик, он же – Врач
Яков Михайлович Юровский, комиссар
Григорий Никулин, его помощник
Павел Медведев, начальник охраны
Григорий Распутин, из крестьян, являемый посредством видений
Гаврила, работник сцены, суфлер, кочегар, истопник и все такое прочее
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Кремлевская больница, обычная врачебная суета, Врач суетится туда-сюда по сцене, перебирая какие-то бумаги, когда входит Медсестра
Врач. И где, осмелюсь спросить, вас носило?
Медсестра. Евгений Сергеевич, так в ординаторской… Новые больные, заполнить карты…
Врач. Заполнить карты… Тоже мне, развели бюрократию! У нас, Машенька, с вами и так забот полон рот, а тут еще эти бесконечные бумажки…. Нет, надобность их никто не оспаривает, как говорится, нужно же знать, что показать патологоанатому, хе-хе-хе… Медицинский юмор, привыкайте Машенька!
Медсестра. Я привыкаю.
Врач. Очень, очень хорошо. Я, знаете, Машенька, сам долгое время привыкнуть не мог, ко всем этим шуточкам-прибауточкам, но потом, знаете ли, сроднился, а там уже – и как-то сам втянулся, стал рассказывать те же анекдоты, да еще и новые придумывать, да-с… Кто-то говорит – очерствел душой. Я же полагаю – что наработал профессионализм. Ну-с, так что у нас там с кем?
Медсестра. Больной из четырнадцатой…
Врач. Что с ним?
Медсестра. Кричит. Очень мучается.
Врач. Что естественно в его положении… Морфины давали?
Медсестра. Каждый час колем. Все равно – кричит. Страшно кричит.
Врач. Не жилец.
Медсестра. То есть как – «не жилец»? Евгений Сергеевич, как вы можете такое говорить?
Врач. Могу, милая моя, еще как могу. Мы, врачи, должны понимать всю жестокосердность происходящего, видеть реальность во всей ее неприкрытой красе и во всем ее объективном ужасе. Диалектика, черт бы ее побрал…
Медсестра. Евгений Сергеевич, какая диалектика?! Он же так… кричит…
Врач. Такова жизнь и такова смерть. Человек приходит в этот мир с криком и зачастую уходит из него с еще более громкими воплями…
Медсестра. И мы ничего не можем поделать?
Врач. Можем. Давать ему морфий. Регулярно. Пока не кончится.
Медсестра. Что кончится – морфий?
Врач. Пока он не кончится. По моим расчетам ему осталось часа два, не более.
Медсестра. И вы… так… говорите….
Врач. А как я должен говорить? «Ах, Машенька, что нам делать?» – и картинно заламывать руки? Милая, я прекрасно знаю, что нам надо делать – спасать тех, кого можно спасти, и постараться уменьшить страдания тех, кого спасти нельзя. На буржуазном западе даже придумали гуманное умерщвление смертельно больных – вкалывают человеку чуть большую долю того же морфия, и все… Это называется «эвтаназия», «легкая смерть» – гуманнейшее изобретение, доложу я вам! Но наше марксистское сознание и социалистический гуманизм, конечно, отрицает столь чуждые штуки, наше рабоче-крестьянское воспитание направлено на борьбу с трудностями. Что для нас смерть? Так, мелкое препятствие в жизни отдельного человека и сущий пшик для всего коммунистического общества… Машенька, послушайте старого человека – отбросьте сострадание, мы, врачи, должны действовать. Дайте вашему бедняге из четырнадцатой двойную дозу, чего уж тут… Если Галочка спросит – скажете, что я разрешил… Он заснет… Может быть… По крайней мере, облегчение я ему гарантирую… А что до вас… Поезжайте-как вы спать, завтра с утра вы будете нужны мне молодой и свежей… Вот так… Еще успеете на трамвай. (суетливо перебирает бумаги и уходит)
Медсестра. Двойная… двойная доза, чтобы облегчить… Облегчить…
Из глубины сцены раздается стон – это стон умирающего зверя, страшный не то рык, не то вой. Стон повторяется несколько раз – и в глубине сцены зажигается свет: мы видим больничную койку, на которой, разметавшись среди простыней и подушек лежит тяжело больной – нет, фактически умирающий человек. Это – Яков Юровский.
Юровский. Да помогите же… Помогите мне… Кто-нибудь… Сестра… Сестра…
Медсестра (подбегает к нему). Я здесь, здесь, тише, тише, сейчас… (кладет ему полотенце на лоб, набирает в шприц морфин, делает укол) Вот так… Сейчас все пройдет, сейчас…
Юровский. Вы думаете? Вы всегда так говорите… Все всегда так говорят, делают укол, а потом…
Медсестра. Чщ-щ-щ… Тише… Не дергайтесь, лежите, сейчас станет легче… (гладит его по голове, Юровский неожиданно успокаивается и затихает) Видите?… Чувствуете?…
Юровский (тихо). Да… Легче… Вы тут давно? Мне кажется, я не видел вас здесь раньше…
Медсестра. Второй день. Я после курсов только.
Юровский. Курсы… Милая девочка… Как вас зовут, милая девочка?
Медсестра. Мария. Маша.
Юровский. Маша… Маша?! Маша… (начинает снова метаться, медсестра удерживает его – вдруг резко застывает) Глаза… Какие у вас глаза… Синие…
Медсестра (с улыбкой). Ага. Я как родилась – глаза на пол-лица были. Папа очень веселился – все дразнил меня, называл – «машкины блюдца».
Юровский. Что?! Как вы сказали?!
Медсестра. «Машкины блюдца».
Юровский. Так их называл – кто?! Ваш отец?!
Медсестра. Да. Лежите смирно, чщ-щ-щ…
Юровский. А кем он был, ваш отец?
Медсестра. Да я и не видела его почти… Он погиб в Гражданскую, где-то на Урале…
Юровский. На Урале?!
Медсестра. Где-то там… Не знаю даже место… Я была совсем маленькой, а он… Он… Помню, как он целовал меня, щекотал усами и бородой, у него была такая небольшая борода, я потом видела на фото…
Юровский. Борода, да, борода… А как звали вашего отца? Случайно, не Николаем?
Медсестра. Откуда вы знаете?
Юровский. Я?! Я?! Я-а-а-а-а!!!! (кричит, бьется – Медсестра в ужасе отпрянула, – но вдруг застывает) Вы знаете, Мария, кто я такой?
(Медсестра растерянно качает головой в отрицании, затем начинает перебирать историю болезни)
Юровский. Не трудитесь. Меня зовут Яков Юровский, и я…
Медсестра. Тут написано. Вы – директор Политехнического музея.
Юровский. Это сейчас. А когда-то раньше я… Мария, однажды я убил нескольких людей. Несчастных людей, запутавшихся людей – и невинных людей. Нет, я, конечно, убивал не только невинных, я убил даже одного страшного злодея, ужасного человека… Вы хотите знать, кого я убил?
Медсестра. Да что вы такое говорите? Это у вас бред…
Юровский. Никакой это не бред. Мария, так скажите мне – вы хотите знать, кого я убил?
(Медсестра завороженно смотрит на него – между Юровским, глядящим на нее безумным взглядом, и ею самой возникает напряженное пространство долгой-долгой паузы)
Юровский (четко, громко, ясно, без тени боли в голосе). Мария, я убил человека, которого звали так же, как и вашего отца. Я убил последнего русского царя. Я убил Николая Александровича Романова, Николая Кровавого, Николая Второго.
Медсестра (всплеснула руками). Ах!
(Ее фигуру резко перестают подсвечивать – на секунду мы видим Юровского одного на сцене, но это длится лишь секунду – потому что немедленно из боковой кулисы появляется Гаврила. На нем – докторский халат, наброшенный поверх старой одежды – какая-то нелепая кофта, грязные штаны и стоптанные сапоги)
Гаврила. Подумаешь, убил и убил. Эх, касатик, коли бы я тебе рассказал, кого я поубивал – что в гражданскую, что в империалистическую, – ты бы не поверил. Подумаешь, царя убил! Эка невидаль. Я, может, тоже, и царей убивал, и министров ихних, но молчу, не кичусь. Царя он убил, нашел, чем хвастать.
Юровский. И в мыслях у меня не было хвастать.
Гаврила. Ну а чем ты тут тогда занимаешься? Хвастаешь-хвастаешь, точно тебе говорю (садится на кровать Юровского, достает папиросы) Курить хочешь?
Юровский. Тут нельзя.
Гаврила. Тут, мил человек, теперь все можно, тем более – тебе. Вот я тебя и спрашиваю, хочешь курить или нет?
Юровский. Хочу.
Гаврила. Ну, закуривай. (протягивает ему пачку папирос, Юровский закуривает) Чудные папиросы, еще с тех времен. Царские. (Юровский закашлялся) Да не дергайся ты! Английские папиросы, царь такие покуривал – ага, тот самый царь, которого ты, как там у вас говорят? – пустил в расход…
Юровский. Но я выполнял приказ…
Гаврила. Ну, так все говорят – что, мол, я не я, лошадь не моя, всего лишь выполнял приказ, это они душегубы, а я ангел без крыльев…
Юровский. Но я казнил государственного преступника….
Гаврила. Престу-у-упника… Преступника он казнил… Ну-ну… А вот потом, может, и тебя кто преступником объявит – так что, тебя тоже казнить?
Юровский. Но меня-то за что?
Гаврила. Ну, так я и сказал тебе! Не знаю за что, но ты, касатик, поверь – завсегда найдется, за что! Такое уж у нас, дорогой ты мой, время.
Юровский. Но…
Гаврила. Ну что ты все «но» да «но»… Что я тебе – лошадь? Ты мне лучше, касатик, душу облегчи. Душу-то облегчить завсегда верней. Убил царя – так не кичись, а расскажи, как дело было. Может, и ты прав, а я не знаю чего, а, может, и еще кто виноватым найдется…
Юровский. Какое сегодня число?
Гаврила. Второе. Второе августа.
Юровский. Тогда тоже было второе, но не августа… Меня назначили возглавить отряд бойцов, которые охраняли царя и его семью в Екатеринбурге… Через два дня я приехал туда, в тот дом… Там было неспокойно – у мальчика, Алексея, наследника, никак не затягивалась рана на ноге, и я сразу предложил наложить гипс….
(Затемнение, играет музыка)
КАРТИНА ВТОРАЯ
Из левой кулисы выходит Николай – он одет по-простому, в военную офицерскую форму без погон. Из правой кулисы выходит Юровский, на нем штатская одежда, он выглядит значительно моложе и куда бодрей.
Юровский. Наложите мальчику гипс. Он не будет дергать ногой – это успокоит рану, и уже через пару дней она затянется. Да и бегать вашему сыну с гипсом будет затруднительно, вот вам дополнительная гарантия, что ребенок себя не покалечит даже случайно.
Николай. Удивительно дельный совет. Вы врач?
Юровский. В некотором роде. Приходилось пройти через всякое, бывало – служил и врачом тоже. А сейчас – переведен сюда надзирать за бойцами, осуществляющими вашу охрану, Николай Александрович. (протягивает Николаю руку) Меня зовут Яков Михайлович, фамилия моя – Юровский. Надеюсь, мы сможем… договориться.
Николай (пожимает руку в ответ). Был бы рад этому.
Юровский. Есть ли жалобы на условия содержания?
Николай. В нашем положении жаловаться как-то не пристало… Но есть ощущение, что у нас возникают некоторые перебои с едой… Паек уменьшается неуклонно, и это наводит на разные мысли.
Юровский. Понимаю. Подворовывают – я уже распорядился. В провизии недостатка больше не будет. Что-нибудь еще?
Николай. Пожалуй, что и нет. Благодарю.
Юровский. Не стоит благодарности, Николай Александрович. В этом наш долг, и мы неукоснительно его соблюдаем.
(Николай вежливо кивает и выходит. Слышится шум, входят весело болтающие Никулин и Медведев. Кажется, они немного навеселе – и потому не замечают Юровского)
Медведев. Я тебе говорю – огонь девки. Старшая понадменней, вторая же глазками все зырк да зырк. Младшие-то две так, девчонки совсем, а эти две – ого-го, какие бабоньки…
Никулин. Тебе бы, Пашка, все про баб да про баб… Не наше это дело, они же царевны…
Медведев. Да какие они царевны! Кончились те времена, когда они были царевнами. Таперича они, значит, гражданки нового мира, царей никаких нет, а вся власть принадлежит народу. Сами себе хозяева – что мне, на девок нельзя смотреть, раз я сам себе хозяин?
Никулин. Вот дурной ты человек, Пашка! Ну, сам посуди – об чем ты с ней разговаривать-то будешь?
Медведев. Да об чем с нею, с бабой, разговаривать? Пошто с бабой разговаривать? Что я, не понимаю, что с ней, с бабой, надо делать?
Никулин. Ты ее хоть по имени-то знаешь?
Медведев. Обижаешь! Всех выучил, еще с прежних времен. Старшая, значит, Ольга, а моя, стало быть – Татьяна. Танька то бишь. Танюха!
Никулин. Уже твоя, стало быть?
Медведев. Ну а зачем дело стало? Я парень видный, уже в начальники охраны, сам видишь, выбился, непьющий, опять же…
Никулин. Вижу я, какой ты непьющий. Четверть выкушал – а все непьющий!
Медведев. Так не в одном глазу же!
Никулин. А смердит почище любого кабацкого забулдыги…
Юровский (громко). Так-так… Значит, четверть?
Медведев (испуганно). Товарищ комиссар, это ж я не про сегодня… Это – в отгул, на выходных было, как Бог свят говорю! Ну вот чтоб мне пусто было!
Юровский. Ты мне тут еще сто раз забожись – все ж вижу по морде твоей. Попался – умей признаться.
Медведев. Ага, попался, признаться… Что ж мы, сами не понимаем? Да и не имел я в виду ничего такого…
Юровский. Ты хоть понимаешь, кого стережешь?
Медведев. Вестимо, кого. Царя бывшего с семьей егонной.
Юровский. А ты соображаешь, дубина, насколько это дело серьезное?
Медведев. Нечто не понимаю! Понимаю, конечно. Чай, не простой фармазонщик, а царь, пусть и бывший.
Юровский. Это, Паша, дело уже всячески политическое. У царя – пусть и бывшего – за границей друзья имеются. Революция, она, Паша, не на всей земле победила. Есть еще страны – и много их – где правят такие же цари, как наш, а то и похлеще. И норовят они, Паша, власть рабоче-крестьянскую прекратить. Опять же, колчаковцы шастают на Востоке… Обстановка, Паша, у нас политически сложная. Тут бдительность надо блюсти ни на минуту не ослабевая.
Никулин. Складно вы, Яков Михайлович, говорите, я аж заслушался. Прямо как товарищ Троцкий!
Юровский. А ты слыхивал, что ли, Троцкого-то?
Никулин. Случалось однажды, в Петрограде, проездом. Вот так же говорил, как вы – вроде, все по делу, вроде, все слова понятные, человеческие, а вместе выходит, что как будто профессор какой говорит. Ажно уважаешь сразу. И понятно все, главное: колчаковцы там, победа мировой революции… И сразу, знаете ли, действовать хочется. Вдохновляет, одним словом.
Юровский. И на что же ты вдохновился. Гриша?
Никулин. Да на что тут вдохновиться-то? Долг свой исполнять.
Юровский (тихо, вкрадчиво) А долг-то твой, Гриша, в чем? А то я что-то подзабыл. Может, напомнишь?
Никулин. Знамо, в чем. Царя стеречь.
Юровский (орет). Так вот и стереги, мать твою за ногу! И чтобы пьянку не разводили – под трибунал отдам и лично шлепну! И кто сопрет хоть крупинку из царского пайка – шлепну тоже! Ишь, развели тут, воровство на воровстве, все пьяные, главного узника революции чуть не прохлопали! По местам – бегом марш!
(Никулин и Медведев убегают, Юровский одергивает одежду и тоже выходит)
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Девочки – Мария и Анастасия – играют во дворе. Рядом, за поленницей дров, за ними осторожно приглядывает Гаврила.
Анастасия. Я же говорю тебе – пистолеты у них настоящие, как у солдат. Но вот только солдаты у папа всегда были настороже, а эти пьяные все время.
Мария. Если бы солдаты папа всегда были настороже – ничего бы не было. И мы бы играли с тобой в царском селе, или катались с горок у Китайского павильона…
Анастасия. А все равно, я знаю, солдаты подойдут и нас освободят!
Мария. Откуда ты это знаешь?
Анастасия. А вот не скажу! Знаю, и все тут!
Мария. Ничего-то ты не знаешь! Ты все выдумала!
Анастасия. А вот и не выдумала! А вот и знаю! Про это только три человека знают – папа, мама и я, да и то – папа и мама не знают, что я знаю, вот!
Мария. Ты что, подслушала что-то?
Анастасия. Почему это сразу – подслушала? Узнала!
Мария. И как же ты узнала, если не подслушала?
Анастасия. А вот так и узнала! Папа говорил с мама – а я просто была в соседней комнате.
Мария. Понятно. Подслушала.
Анастасия. Да хоть бы и подслушала! (обиженно) Ничего не буду рассказывать.
Мария. Ну вот что ты за человек, в самом деле! (обнимает сестру) Ну, давай, говори!
Анастасия. Папа получил письмо. И не одно, судя по всему – он так мама и сказал: «Это снова от того же человека».
Мария. И что за письмо?
Анастасия. Кто-то хочет нас спасти – вернее, хочет спасти папа, а значит – и всех нас. В этом письме, которое папа прочел мама, так и сказано: «Будьте наготове, помощь близка, верные вам люди делают все для вашего спасения».
Мария. А с чего ты взяла, что это – именно солдаты?
Анастасия. А кто же? Мама даже сказала папа, что пока идут бои, шансы на спасение остаются – но при этом она еще сказала, что письмо это похоже на провокацию…
Мария. На провокацию? На какую провокацию?
Анастасия. Тут папа и мама по-разному думают, как я поняла. Папа считает, что поблизости есть верные офицеры, которые пытаются нас спасти. А мама считает, что наши тюремщики только и ждут того, чтобы папа или кто-то из семейных приближенных совершил какую-нибудь оплошность. Одним словом, мама не верит, что это письмо написано нашими друзьями…
Мария. А ты кому веришь?
Анастасия (задумчиво). Конечно, мне бы хотелось верить папа, верить в то, что кто-то готов нам помочь и… (затихает)
Мария. И все равно не веришь?
Анастасия (качает головой). Не верю.
Мария. И я не верю. И тем страшнее думать, что с нами будет.
Анастасия. А что с нами будет?
Мария. Я вообще не понимаю этих людей. Они странные, вот – назначили нового коменданта, тот вроде бы папа понравился, папа сказал, что прекратилось воровство…
Анастасия. Да, даже яйца стали давать, и Алексею он помог с гипсом…
Мария. Но теперь папа говорит, что он ему нравится всем менее и менее… Сестрица, меня переполняют странные, очень странные чувства, милая сестрица… Вроде бы наша судьба ясна – мы изгнанники, и Господь ведает, сколько нас будут держать под присмотром, но весь ужас в том, что наше будущее скрыто таким туманом, что и думать о нем страшно…
Гаврила. Ну, вот и не думай.
Мария. Ой, кто это?
Гаврила. Кто-кто… Я это, Мария Николаевна, Гаврилой меня зовут…
Анастасия. Что-то я раньше вас тут не видела.
Гаврила. Может, Анастасия Николаевна, это все от того, что меня тут попросту не было?
Анастасия. А, вы тоже из новых?
Гаврила. Да это ведь как поглядеть – из новых ли али из старых… С одной стороны – из новых, конечно, да. А с другой – старше меня вряд ли кого найдете…
Анастасия. Вы, значит, тоже нас охраняете?
Гаврила. Это уж завсегда, это неизменно. Охраняю, да. И вас, и не вас.
Анастасия. И родителей? И сестер? И Алексея?
Гаврила. Да всех, всех охраняю, милочка.
Анастасия. Плохо охраняете.
Гаврила. Это отчего же?
Анастасия. Да воруют ваши охранники-то! Вон, при прежнем коменданте все воровали!
Гаврила. Ну, так то – при прежнем. Вон, новый пришел.
Мария. Ну а новый-то чем лучше прежнего?
Гаврила. Это вы верно подметили, Мария Николаевна, в самую точку, так сказать. Что новый, что старый, что прежний, что нынешний – разница невелика, если в суть людскую не смотреть…
Мария. Прежнему никуда смотреть не надо было – достаточно понюхать его и все. Нынешний хотя бы не пьет и другим запрещает.
Гаврила. Думаете, в этом все дело? Человек хороший, раз не пьет?
Мария. Если бы только так и можно было отличить плохих людей от хороших…
Гаврила. Верно. Все верно. Не отличить. Так – не отличить. Есть для этого совсем иное средство. О другим поступкам будут судить, да уже, наверное, не мы.
Анастасия. А кто?
Гаврила. Кто-то другой, кто будет после нас… После вас…
Анастасия. Как это – после нас? Это когда мы умрем? Когда нас не будет?
Гаврила (пожимает плечами). Может, и так…
Анастасия. И когда это случится?
Гаврила (пристально смотрит на нее). А вам так хочется это знать, Анастасия Николаевна? Вам действительно хочется знать свою судьбу, свой день и час?
Анастасия. Но я и так знаю, что он еще не скоро наступит!
Гаврила. Это откуда же такая уверенность?
Анастасия. Мне всего семнадцать!
Мария (Гавриле). А что это вы с нами решили про судьбу поговорить?
Гаврила. Я-то? Да так, просто… Ох, девоньки, порой заболтаешься и такую чушь начинаешь городить – вы уж простите старика.
Анастасия. Да мы и не обижаемся.
Гаврила. Ну вот и хорошо, вот и славно, вот и ладушки… А теперь – бегите, бегите, скоро обед… А я пока вот тут, вот туточки посижу…
Анастасия. До свиданья (делает легкий книксен и убегает).
Мария. До свиданья (тоже приседает и идет вслед за Анастасией).
Гаврила. Мария…
Мария (обернувшись). Что такое?
Гаврила (его голос меняется, от старческого дребезжания не осталось и следа). А если бы я взаправду сказал, что могу увидеть вашу судьбу – поверили бы? Захотели бы узнать?
Мария. Поверила бы? Да я и так вам верю. Чего только не бывает на свете, какие только чудеса Господь не сотворяет. А знать? Нет, пожалуй, что не хочу.
Гаврила. Это правильно. Тем более, что испытания вам предстоят суровые. Не могу не сказать – должен: просто знайте, что за всякой болью и страхом всегда есть свет и надежда. Вот то, что вы должны знать, Мария Николаевна, верьте этому и помните мои слова.
Мария. Я запомню.
Гаврила. Хорошо (улыбается, кивает).
(Затемнение)
