Павел Северный
Сказание о Старом Урале
Глава шестая
1
Живописный холм Орлиного урочища поднимался над простором камского берега наискось против устья реки Яйвы.
Высоко на холме, под защитой двойных стен и глубоких рвов возник среди кедров и лиственниц главный строгановский оплот в крае – городок-крепость Кергедан, окруженный соляными промыслами.
Неведомо, почему пожелал Аника Строганов назвать городок этим вогульским, непонятным словом. Жители и работный люд соляных варниц величали его по-своему: Орел – городок, верно, в честь орла, убитого стрелой самого хозяина. Уцелела и та сосна, на которую когда-то опустился с добычей пернатый хищник, тотчас настигнутый метким выстрелом. Возле этой сосны, за палисадом, построены новые хоромы для хозяев города.
Кергедан с самого основания своего считался вотчиной сына Григория, правившего и городом, и промыслами по своей воле. Однако в семье, и в городе, и среди работного люда было известно, что живет Кергедан не столько по воле Григория, сколько супруги его, Катерины Алексеевны.
Начатая ранней весной перестройка городка и его укреплений подходила к концу. Неделю назад Катерина и Григорий заняли новые хоромы, убрав их с царским великолепием. Смежные хоромы, предназначенные для Семена Строганова, обставлены были не хуже.
2
Ранним августовским утром Каму укрывали густые туманы. Они переползли с реки к подножию холма и заволокли крепостные стены до самых башенных шатров.
На том берегу Камы, близ устья Яйвы, печально и звонко курлыкали лебеди.
Катерина Алексеевна Строганова проснулась на восходе. Одетая расторопными сенными девушками, хозяйка нынче успела уже обойти все работы на стройках городка и вернулась на крыльцо, чтобы отсюда прислушаться к лебединой перекличке. Тут застали ее первые солнечные лучи, они разогнали туман и озолотили малиновый сарафан хозяйки. Катерина Алексеевна остановилась у расписной колонны крыльца и держала на руках персидскую кошку.
Катерина – высокая, темноглазая, моложавая, по-девичьи заплетает светлые волосы в две косы и спереди спускает их с плеча до пояса. В Кергедане она полная хозяйка. Править она умеет. Когда надо – улыбнется, когда надо – нахмурится и своего всегда добьется.
Отец ее, муромский купец, привез семнадцатилетнюю Катю в камский край. Сам Аника Камский выбрал ее за красоту в жены Григорию. Замуж пошла насильно, до венца не видавши будущего мужа в лицо. На третьем году немилого замужества родила сына Никиту и стала думать, как сделать его счастливым. Эта дума заполнила ее собственную жизнь, и мысль о том, чтобы направить судьбу сына, исподволь заставила Катерину все решительнее направлять и судьбу собственную…
Катерина видела с крыльца, как туман облачками поднялся в поголубевшее небо, как просыхала роса на склонах холма, как заиграли под солнцем речные стремнины. Уже ясно обозначились вдали очертания лесов по берегам Яйвы, а на противоположном низком берегу Камы коростели, чибисы и кулики восславили солнце.
Катерина, не спуская с рук кошки, наблюдала за утренней сутолокой Кергедана.
Из ворот торгового посада пастухи выгоняли мычащее и блеющее стадо на луга, прямо чуть не под стены крепости. С береговых причалов, где шла погрузка соли на плоты и баркасы, доносило окрики грузчиков. И во все эти привычные для Катерины звуки мирной, будничной жизни примешивался звонкий стук топоров, не умолкавший с самой весны от зари до зари.
Хозяйка Кергедана уже и погоду оценила – тучки на западе сулили дождь к обеду… Как будто и ветерок поднимается, рябит воду, гонит на гальку и ракушечник мелкую волну… Вот и колокол в храме ударил – заутреня отошла…
И вдруг у хозяйки разжались руки. Кошка соскользнула на ступеньку крыльца, а Катерина приложила к глазам ладони, заслоняясь от солнечного луча…
Среди камской шири, еле различимый, летел к городку Кергедану белый струг с надутым парусом. Холодок пробежал по плечам Катерины, когда узнала, чей это струг. Постояв в раздумье, она пошла в опочивальню к мужу.
Здесь, в опочивальне, как и во всех покоях, стоял крепкий запах свежего смолистого дерева. Григорий Строганов еще спал. Катерина растворила окно.
– Гриша, пробудись! К нам Семен жалует! Его струг на реке.
Муж открыл глаза и с мученическим выражением лица приготовился было вставать, но словно бы раздумал и расслабленно откинулся на подушку. Всем своим видом он как бы выражал недоверие услышанной новости.
– Или не понял меня? Братец твой, а мой деверь, сейчас сюда прибудет.
– Да на кой чемор он мне сейчас? Рано еще!
– Давненько не навещал. Видно, соскучился. Может, отец велел поглядеть на наше житье здешнее?
– А мне встреча с братцем не к спеху. Недоспал я еще, слышишь! Небось подождет.
– Какой храбрый стал! Опять вечор хмельного перебрал? Еле приполз, как слыхала?
– Прости, Катеринушка. Беседовали с Аггеем Михеичем и перепили малость. Любишь сама, чай, про московское житье послушать!
– Уж куда как люблю. Других дел у меня нет, только бы, уши развесив, слушать побасенки. Что сидишь, как идол вогульский? Вылезай из перин!
– Неужели заставишь идти Сеньку встречать? Чего это ради?
Катерина подошла к дверям, позвала молодую прислужницу Марьюшку. Та прибежала тотчас.
– Здеся я.
– Помоги хозяину! Огуречного рассолу принеси, лицо ему студеной водой умой… К приходу гостя чтоб хозяин готов был. А на бережок придется мне одной идти встречать.
Григорий проговорил зло:
– Зря потрудишься. Гость незваный, да и не больно желанный. Коли мы ему надобны, сам дорогу найдет.
– Уж молчал бы, лежебока!
– Как велишь, Катеринушка. Только спешить не неволь!
Когда за Катериной закрылась дверь, Григорий вслед жене погрозил кулаком:
– Ведьма тощая! Вот наградил, прости господи, родитель женушкой. На красавице, говорит, оженю. Оженил! А в красавице-то кожа да кости. С нею и в постели никак не угреешься…
Охая и крестясь, Григорий стал одеваться.
Ростом он высок, как все Строгановы, но сильно сутулится и оттого кажется ниже. Лобастая голова на короткой шее. Под глазами – мешки. Седина в рыжеватых волосах. Борода у Григория не густа, но подлиннее, чем у всех Строгановых. Содержит ее Григорий в холе.
Выпив принесенный ковш огуречного рассола, Григорий велел прислужнице, совсем еще юной Марьюшке, растереть и помолотить хозяину спину.
– Так, так! Возле шеи постукай подольше. Кровушка шибче в голову кинется. Да ладошками, ладошками шибче бей по всей спине. Ну, хватит, полотенцем сырым оботри.
Помогая Григорию довершить утренний туалет, Марьюшка нечаянно угодила в хозяйские объятия. Испуганная его грубой лаской, девочка завизжала, вырвалась и убежала.
Григорий самодовольно улыбнулся.
– Ишь испугалась, дурочка. Подрастет малость – бояться перестанет, привыкнет. Из строгановских рук не вырываются!..
Когда Семенов струг причалил к берегу, солнце уже пряталось за тучи, небо сердито хмурилось к ненастью. Встречала гостя Катерина да еще московский горододелец Аггей Рукавишников. Семену Катерина доложила, что брат его занемог и не покидает ложа. Показывала крепость деверю сама хозяйка…
А в сумерки, когда шел дождь, Семен, так и не повидав брата, заглянул в заезжую избу к ее дородной содержательнице Евдокии Жирной, повстречал у нее кое-кого из кергеданских жителей: солевара Михаилу, посадского старосту Осипа Голубева и купеческого сына Петра Пахомова, недавно возвратившегося из первопрестольного града Москвы. Эти люди, душой и телом преданные Семену, сообщили ему все новости, касавшиеся тех кергеданских дел, о которых Катерина предпочла умолчать.
* * *
Перед полуночью ветер разогнал дождевые тучи. Семен уже в ночной полумгле обошел крепость по стене и убедился, что после новой перестройки Кергедан можно считать неприступным. Подумал, что запасов его хватит на целый год сидения в осаде, если враг вздумает брать крепость измором. Стал размышлять о брате. Как доложили верные люди, никакой недуг не укладывал его в постель, значит, просто неприязнь между братьями углубилась, заставила Григория искать предлог, чтобы отказать брату в простом гостеприимстве.
Семен пожалел, что легко согласился на просьбу Катерины перебраться со струга в свои новые хоромы, заботливо изукрашенные под надзором кергеданской хозяйки и убранные с самой непривычной для Семена роскошью. Будто Катерина готовила его палаты и хоромы для собственного жилья! Богатство и просторность хором буквально ошеломили Семена. Он должен был признаться самому себе, что таких палат, такой утвари не видел в самых богатых купеческих и даже в боярских домах. Налюбовавшись ночными просторами Камы с высоты могучих крепостных стен Кергедана, Семен Строганов с удивлением оглядывал теперь одну палату за другой.
Так дошел до собственной опочивальни, где к запаху сосновой смолы примешивался и еле заметный дух каких-то благовоний, персидских или турецких. В свете лампад огляделся в горнице, запер дверь на засов, присел на лавку, вспомнил, что говорила ему Катерина, когда ходили с ней по крепости. Вспомнилось и новое и давнишнее, снова про ту же Катерину… Много лет прошло, а кажется, будто случилось вчера.
На своем свадебном пиру Григорий напился до бесчувствия, и его снесли в опочивальню замертво. Оскорбленная Катерина в слезах вышла из опочивальни на лунный свет да на тропе в саду и столкнулась лицом к лицу с Семеном. Тот, тоже во хмелю, шутливо обнял молодую… Она и припала к нему горячей головой. Никто, кроме них, не знал об этом, лишь они двое знали и помнили… С тех пор случались у них редкие тайные встречи. Семен не искал их, но избегать не мог…
Он уже собрался лечь в постель, прислушиваясь, как сторожевые на башне-часозвоне отбивают полночь. Неожиданно, совсем рядом, в его опочивальне послышался шорох. В стене покоя появилась светлая щель. В тот же миг стена будто треснула и начала раздвигаться, а в щели возникла Катерина со свечой в руке. Она вошла в опочивальню, и щель в стене снова закрылась. Семен пристально смотрел на Катерину, стоявшую перед ним. Услышал слова:
– Пошто так сердито глядишь? Думаешь, померещилось?
– Откуда взялась здесь?
– Неужто не обрадовался, что потайной ход к тебе наладила? С огнем пришла. Боялась, что девки забыли лампады затеплить.
– Уйди, Катерина.
– Пошто гонишь?
– Уйди, прошу.
Будто полной хозяйкой чувствовала себя здесь Катерина. Пошла к столу, поставила свечу, обернулась к Семену – с распущенными волосами, в ночной рубахе.
– Чего глядишь? Обнял бы! Или Анна Орешникова запрет на тебя наложила?
Она засмеялась лукаво, опустилась на лавку и припала к плечу Семена.
– Ждала тебя. Знала, что скоро приедешь. А сейчас пришла обещание с тебя взять.
– Какое?
– Что на Орешниковой не женишься. Дашь такое обещание?
– Зачем оно тебе?
– Для покоя. Обмираю при мысли, что чердынскую боярыню женой наречешь.
– Никому не даю обещаний.
Произнося эти слова, тут же вспомнил свое обещание Анне взять ее по осени на Косьву.
– Как знаешь, Семен. Но помни: покуда она возле тебя полюбовницей ходит, я молчу и терплю, потому сама для тебя такая же полюбовница. Но если вздумаешь с ней под венец, я сама венец этот сниму вместе с ее головой.
Катерина отошла, заслонила от Семена свечу. Он видел очертания ее стана.
– Когда совсем в Кергедан переберешься?
– Не надумал еще.
– Пошто так?
– Не по душе мне такие хоромы.
– Стало быть, зря их для тебя изукрасила? На Косьве зимовать будешь?
– Все знаешь?
– Кое-что знаю от своих людей. Ты ведь тоже про мою жизнь с Григорием осведомлялся. Седни у Евдокии Жирной не попусту побывал?
– Разговор тот ни тебя, ни Григория не касается.
– Да я и не любопытствую, тем более что верных тебе людей и подкупом соблазнять не хочу. Зря только завел их здесь! Про меня да про брата твоего меня самое лучшее спрашивай. Я тоже тебе верная. Может, вернее всех, потому девичью честь тебе отдала. Знаю, что правду от меня таишь, но сердцем чую, что не попусту нынче сюда приехал.
– Мысли свои, Катерина, открываю тем, кому разумом доверяю.
– Никому, стало быть, не открываешь? Окромя себя, никому же не веришь? Мне бы поверил – может, и помогу тебе.
– Коли есть охота, помоги, Катерина.
– Чем же помочь?
– Подайся зимой в Новгород и Псков.
– Догадываюсь, зачем посылаешь. Людей нетяглых и неписаных маловато стало. Надеешься бояр с хлопами в камский край зазывать. Уговаривать их я должна? Так, что ли?
– Догадливая.
Катерина показала на запертую дверь опочивальни и засмеялась.
– На засов заперся, а я сквозь стену прошла. Видишь, как я в тайны твои проникаю. Как в сказке!
– Подашься в Новгород?
– Поеду, если скажешь, зачем тебе люди понадобились.
– Народу мне надобно много.
– Все еще боишься правду высказать? Так сама тебе скажу. Чусовую обратать хочешь? Об одном с тобой думаем. Жаль, что не с тобой венцом покрылась, а то бы далеконько вместе ушли. Поеду в Новгород, только плату с тебя высокую спрошу.
– Боишься, что у меня золота не хватит?
– Золота мне не надо. Свое водится в избытке. Мне другое от тебя надобно.
– Проси.
– Ежели овдовею – женой назовешь?
– Вольностью своей не расплачиваюсь. Не денежка!
– Что же, как знаешь. По-строгановски жить научилась. От всякого шажка прибыли жду, задаром пальцем не шевельну. Муторно мне здесь. Застудила себя возле Гришки. Никиту от него родила, а дитя, кажись, тоже с отцовской холодной душой.
– Пьет, что ли, Григорий?
– Да пусть его! Во хмелю хоть наказания божия меньше боится. Недавно каялся мне, что убить тебя замышлял за то, что отговариваешь богатство делить. Дурак! Кому каялся? Кабы знал, что душа во мне только для тебя и жива! Никто тебя, Семен, так любить не будет. Напраслину сейчас сболтнула, когда в жены напрашивалась за помощь в Новгороде. Даром все сделаю! Я тебе самый верный друг. Когда настанет для тебя пора полюбить женщину по-настоящему, всей душой, вот только тогда поймешь, что не для ласки одной нас господь создал! Поймешь, какая сила в сердце женском таится. Она и на светлый подвиг поведет, а то и на любое темное дело…
Отошла Катерина от стола, стала в темном углу горницы. Из темноты звучали ее слова:
– Все одно без настоящей любви не проживешь. Проснется она в тебе, сама собою проснется, будто созреет сердце для нее. И вот в ту пору, когда созреет в тебе любовь, ты и вспомяни обо мне. Вспомяни, что не задумалась прижаться к тебе девушкой, не побоялась пьяного мужа. Вот и отдашь ты в ту пору настоящую свою любовь мне. Слышишь?.. А про Новгород завтра на досуге потолкуем. Все сделаю, о чем ни попросишь. Сейчас ложись. Понимаю, где сейчас твои помыслы, но в Чердынь я для тебя потайного хода не наладила! Уж не обессудь.
Семен подошел к темному углу, взял Катерину на руки.
– Погоди! Поднеси к столу!
Семен покорно поднес Катерину к столу, и она, смеясь, задула свечу.
* * *
Катерина, вернувшись, не застала мужа в опочивальне. Она остановилась у открытого окна, обдала разгоряченное лицо сырой ночной прохладой. В эту минуту она снова верила, что после всех испытаний, что послал и еще пошлет ей бог, будет она в конце концов навсегда рядом с тем, кому с первого погляда отдала свою любовь.
Ей стало холодно от ночного ветра. Закрыла окно, обернулась и от неожиданности замерла: муж, босой и в исподнем, стоял рядом.
– Куда это ты, Катеринушка, в такой неурочный час ходила?
– В сад выходила, голову от духоты разломило. Недужится мне.
– А может, дорожкой ошиблась? Уж не к Семену ли бегала жалиться на меня?
– Ты в разуме или опять лишнего хлебнул? Гляди на меня! В чем я? Как лежала в постели, так и стою перед тобой. Думаешь, могу к Семену в ночной рубахе пойти?
– Катеринушка! Не бей! По глазам не попади, матушка! Прости неладное слово.
– Так ведь и знала, опять перепил, а ведь я с тобой хотела не о пустом поговорить. Слушать-то хоть можешь, горе ты мое?
– Говори, Катеринушка, о чем хочешь.
– Ты, Григорий, все о пустом печешься, разленился вконец, вот братец твой Семен тем временем задумал…
– Чего задумал?
– На Чусовой хозяином встать.
– Неужели? Чего же нам делать? Надумай, Катеринушка.
– Давно надобно тебе Семена честь честью приветить, злобу свою на него поглубже спрятать, доверие его искать.
– Дружком ему верным прикинуться? Так, что ли? Этого хочешь?
– Хотеть-то хочу, да разве сумеешь? Ну, сам скажи: сумеешь ли?
– Сумею, Катеринушка. Лестью его обойду, на нее всякий человек ловится. Правда твоя: давай-ка поможем ему на Чусовой встать, а грамотку на новые земли опять себе от государя попросим. Он к Строгановым не без милости.
– Но, смотри, языком не брякай, чтобы про Семенову думу весть до Якова не дошла, не то он сам себе грамоту выпросит.
– Превеликая ты у меня разумница, Катеринушка. Как же ты дознаться об этаком успела?
– Через верных людей дозналась. Не дешево стало!
– А не пора ли, женушка, после Чусовой через таких же людей Семену руки окоротить?
– Там видно будет. Сперва глядеть станем, как он этими руками Чусовую приголубит.
Подойдя к постели, Катерина скинула на ковер подушку и одеяло.
– На полу спи. Осердил ты меня.
– Смилуйся, Катеринушка!
Катерина легла.
– Катеринушка, помилуй за обмолвку. Не привычно мне на твердости спать. Хоть с краюшка дозволь!
– Ладно.
Получив милостивое соизволение, супруг пристроился на самом краю просторного ложа.
3
В бывшей правежной избе заступил в дневной наряд вятский парень Мокей Мохнаткнн. С прошлого года Григорий Строганов завел для охоты ловчих птиц, соколов, приспособил под сокольню правежную избу, а вершить правеж велел с той поры у крыльца воеводской избы: там, возле самого крыльца, врыли в землю четыре столба, вязать провинных. Но по привычке народ по-прежнему называл новую сокольню правежной избой, а может, и догадывались горожане, что подручные Григория Строганова по-прежнему творят в избе тайный хозяйский суд и расправу.
Изба просторна. Возле печи – насесты из жердей. На них сидят соколы, а пол под насестами в пятнах подсохшего птичьего помета.
Первым делом Мокей налил птицам свежей воды из кадки возле двери. Под ногами Мокея шуршала шелуха подсолнухов – насорил сменившийся сокольничий. Вновь заступивший помянул товарища недобрым словом, принялся подметать пол. За работой затянул любимую песню:
Ах, да во Каме во реке водица силушкой могучая,
Ах, да во Каме во реке воля молодца моя потоплена…
Окончив работу и песню, Мокей оглядел избу, бросил метлу под лавку, покачал головой, сказал вслух:
– Нешто тут вычистишь? Все одно под птицей срамота. Опосля лопатой поскоблить, что ли?
Дневальный хмуро осмотрел соколов на жерди, сердито сплюнул.
– Зверье в птичьем обличии! Одна у них забота: птах небесных на смертушку бить, кровь пить да на пол гадить.
Он посидел на лавке. Тут же Мокея стало клонить в сон. Но он знал, что сам хозяин может прийти с часу на час. Поэтому, ободряя себя и отгоняя дремоту, Мокей начал вслух разговаривать сам с собой:
– Поспал, кажись, вдосталь, а позевота напала, не отвязывается! Пойти, что ли, покамест боярина в голбце проведать?
Парень, понатужившись, открыл крышку голбца посреди избы. Из-под пола на него пахнуло сыростью и плесенью.
– Жив, что ли, боярин?
Услышал тихий ответ:
– Водицы дай.
– Про питье до поры позабудь.
– Напой, сделай милость.
– Разумей, голова, что во мне жалость есть. Нешто не вижу, каково тебе без воды тяжело, но приказ хозяйский нарушить не смею. Напою, а хозяин дознается и плетью измолотит. Что же я сам себе враг, выходит?
Мокей закрыл крышку голбца и покачал сокрушенно головой:
– Горазд хозяин над людьми изгаляться. Может, ослушаться да и впрямь напоить старика? На Руси, поди, этот боярин тоже силу имел большую. Может, ратными делами возвеличился, потом оплошал. Не поглянулся царю – и конец боярскому житью. Вот и пришлось выбирать: то ли под пытку лечь, то ли бежать куда глаза выглядят. Он и побег, да, вишь, в наши лапы угодил. Чего это хозяин на него так озлобился, в голбец упрятал?
Внезапно тяжелая дверь резко отворилась, и в избу ступил, пропуская вперед самого Григория Строганова, молодой служивый человек Алексей Костромин: его задержали весной на глухой дороге в лесу, допрашивали, вызнали, что он из боярских детей, то есть мелких служивых дворян, а утек от царской службы, боясь наказания за какую-то провинность в Москве.
Доставленный в Кергедан как пленник, Алексей Костромин ухитрился быстро войти в доверие к хозяину и стать ему помощником в любых делах. Обучался у него Григорий и беспокойному искусству соколиной охоты.
Костромин держал в руках голубя со связанными лапками.
Мокей снял шапку и низко поклонился.
– Как тут мои орлики-соколики здравствуют? – спросил Григорий.
– А чего им сдеется? Все на виду.
– Хороши! Ты, Мокей, в ловчих птицах толку не разумеешь. Тебе что низовой, что верховой сокол – все одно. Смотри, за нерадение выгоню, на соли сгоню…
Костромин подошел к насесту, снял кожаный колпачок с головы одного сокола. Птица, тараща глаза, защелкала клювом, норовила клюнуть руку Костромина.
– Гляди, Мокей, как изголодались!
– Эко диво! Вторые сутки не кормлены. Сами велели. Ты да хозяин.
– Вот и хорошо. Изволь, Григорий Иоаникиевич, теперь голубку взять и пожалуй на волю во двор.
Сокольничий передал связанную голубку хозяину. Григорий с голубкой и Костромин с лучшим охотничьим соколом Ярым в руке вышли во двор. Он был просторен и пуст, зарос травой. Одну его сторону отгораживала от улицы длинная стена сокольей избы, остальные заслонял от постороннего глаза высокий тесовый забор.
– Сейчас вот раззадорим охотничков наших, пусть полюбуются, как Ярый кровью свежей напьется! Тогда и братца твоего, как желал, на вечерней зорьке ловом сокольим распотешим… Только вынесет Мокей соколов, изволь сам голубку пустить, Григорий Иоаникиевич!
Мокей вынес из избы две пары соколов, намеченных для вечернего лова. С них сняли колпаки, чтобы соколы, оставаясь на привязи, могли следить за происходящим. Птицы волновались, впиваясь когтями в толстую кожу рукавиц ловчего.
– Пускай, хозяин-батюшка!
Голубка, чуя гибель, робко захлопала белыми крыльями, будто и не радуясь нежданной свободе. Костромин позволил жертве отлететь почти до забора, спустил Ярого.
– Гляди, хозяин, как подтекает! Вот это взогнал!
Сокол, не делая ни зигзагов, ни разворотов, нырнул прямо под летящую голубку; птица в ужасе взмыла вверх, а Ярый, устремившись стрелой в вышину, намного опередил беглянку и с неотвратимой точностью нанес сверху смертельный удар. Он поразил жертву не клювом, а задним «отлетным» когтем: удар пришелся голубке под левое крыло и распорол птице бок, словно острым ножом. Трепеща крыльями, белая голубка упала во дворе, сокол налетел, перервал горло и погрузил клюв в горячую, струйкой бьющую кровь. Четыре сокола, сидевшие на Мокеевых рукавицах, шипели, завистливо клекотали и порывались взлететь. Сокол Ярый потерзал мертвую птицу, потом бросил ее и по зову Костромина взлетел к нему на руку. Вместе с Мокеем Григорий и сокольничий воротились в избу.
– Вот эдак и надо перед охотой в соколах голодный разум завистью мутить. На заре погляди, Григорий Иоаникиевич, как они будут над Камой птиц и гусей насмерть бить.
Костромин снова надел на голову Ярого колпачок. Взволнованные ловчие птицы никак не успокаивались, били крыльями, когтили насесты.
– Назлил ты моих соколов, Алеша! Видать, в соколиной охоте ты горазд. Часом, не из сокольничих ли великокняжеских в наши земли подался?
– Куда мне до великокняжеской охоты. У батюшки своя ловля была, вот и понаторел сызмалу… Не велишь ли теперь боярина полоненного опять поспрошать? Нельзя ему долгий отдых давать.
– А ведь от погляда на соколов чуть было не забыл про это. Только стоит ли нынче пытать его? Еще крик поднимет. Как бы братец Семен не проведал, что опять боярина знатного изловили.
– Закричит – утихомирю.
– Что же, тогда потолкуем с упрямцем. Мокей, отпирай голбец.
Парень сердито крикнул вниз:
– Выходи, боярин, на беседу с хозяином!
Щурясь от яркого света, снизу показалась седая голова. Пленник по стремянке выбрался из подполья. Ростом высок, телосложение могучее, лицо крупное, породистое, а одежка – хуже нищенской: холщовые порты и грязная, окровавленная рубаха. Запеклась кровь и на бороде. Лицо, тело, даже босые ноги в ссадинах и синяках. Руки связаны за спиной.
Григорий укоризненно покачал головой:
– Ну, хорош! До чего себя этой молчанкой довел! И долго мне еще упрашивать тебя придется?
– Напой скорей.
– Ишь чего захотел? Или солененького покушал?
– Со вчерашнего дня не пивши.
– Сам себя и вини. Мокей, ступай на волю! В избу никого не пускать… Так, стало быть, попить охота? А вот не дам. Объявись сперва, кто таков. Брось упрямиться! Скажешь – велю распутать и сам меду поднесу. Поешь тогда, чего душа пожелает.
– Воды дай.
– Не дам питья, покуда упрямства не пересилишь. Не любите вы, бояре, нас, купцов, что повыше вас перед государем поднялись. Назови свое имя, а то человек мой снова пытать тебя станет. Молчишь? Ну-ка, Леша, плеточкой его!
– Тебе, Григорий Строганов, не откроюсь, как сказал! Забивай скорей, и делу конец.
– Зачем смерти себе просишь? За мертвого никто полушки не даст. Ты мне живой надобен. Куда зарыл свое золото?
Костромин перебил Григория:
– Дозволь, хозяин, совет подать?
– Говори.
– Плетью его не проймешь. Дозволь твоему верному слуге сему боярину оплеух надавать. С такого унижения небось заговорит, если впрямь боярского звания.
– Тебе видней. Сам честного роду, стало быть, начинай.
– Не смей ко мне притронуться, злодей! – глухим шепотом сказал пленник.
Григорий взял плеть из рук Костромина.
– Сказал, начинай! Кулаком его по ланитам!
– Не тронь, добром прошу!
– Откройся! Пальцем никто не тронет! Все молчишь? Бей по лицу, Алексей!
Костромин ударил с размаху. Пленник пошатнулся, но выстоял. Он в упор глядел на Григория, и тот не выдержал, отвел глаза.
– Поддай еще, Алексей!
Но едва Костромин снова замахнулся, как дверь избы распахнулась. На пороге стоял Семен Строганов.
– Не сметь!
Вошедший взглядом приказал оторопевшему Мокею войти в избу и запереть дверь изнутри. В сумраке избы он медленно обвел всех пристальным, недобрым взглядом.
– Ладный у тебя помощник, братец! Человеку со связанными руками седину старческую кровью марать? Землю строгановскую поганить?
Григорий растерянно поглядывал на брата.
– Не гневайся, Сеня, на моего слугу. Я сам так велел. Плеть его не берет. Не могу, братец, от сего царского ворога признание добыть.
– Чем перед тобой сей человек провинился?
– В бегах он. Царю ворог.
– Спрашиваю, перед тобой чем провинился?
– Не волен спрашивать, братец. Я здесь хозяин. Мое дело допрос чинить. Царь на то волю дал.
– Боярин сей когда подвластным тебе стал?
– Когда на моей земле объявился и пойман был.
– Пойман, так на суд в Москву и отправь.
– За беглых ворогов царских заступаешься, братец?
– Пошто же вон того молодчика не хлещешь, Григорий? Он тоже, как слышно, от царской службы сбежал!
– Потому не хлещу, что сразу повинился. Согласие свое дал нам слугою быть.
Не слушая ответ, Семен подошел к старику. Они посмотрели друг другу в глаза.
– Семеном Аникиевичем Строгановым прозываюсь. Прощения прошу за брата, что уважение к сединам потерял. Кто будешь?
– Родом из Новгорода. Макарий Голованов.
– Как? Боярин Голованов? Царю друг? Астраханского хана победитель?
Старик опустил взгляд.
– Такая пора пришла, что царь не другом, а ворогом почитать стал. Доносу ложному поверил, опалу наложил.
Семен велел Мокею развязать боярина. Дал ему свой платок стереть с лица кровь.
– Дозволь спросить тебя, боярин: кто велел по лицу тебя бить?
Голованов ничего не сказал.
– Неужто это ты, Григорий, сам такую забаву надумал?
– Я только плеточкой, плеточкой легонько велел, а вот Алешка приказа ослушался, опозорил боярина.
– Выходит, чужим советом живешь? Боярин Макарий! Сей же час прошу тебя на моих глазах позор с себя смыть! Молод сей змееныш знатного и честного человека избивать. Ежели отняли у тебя мучители силу, сам буду его учить уважению к сединам.
– Семен! Сокольничего моего Алексея в обиду не дам. Он мне служит.
– Плохо служит! Сядь, Григорий, на лавку, а плеть на стол положи.
– Не волен приказы мне давать!
– Моей воли на все дела хватит, а лишком с тобою еще поделюсь. Сам ли желаешь постоять за себя, боярин?
– Сам желаю. Только воды напьюсь.
Голованов с жадностью напился из ковша, вышел на середину избы и смерил Костромина долгим взглядом. Тот было отступил под защиту Григория. Хозяин слегка заслонил собой слугу.
– Не дозволю над ним расправу чинить!
– Сядь, Григорий.
– Самоуправствуешь, братец. Катерину кликну. Мокей, беги за хозяйкой! Моя крепость! Не позволю никакому гостю моей воле хозяйской перечить!
Не обращая внимания на слова брата, Семен указал Мокею на Костромина.
– Не за хозяйкой беги, а вон того молодца посередь избы выволоки.
Но тут сам Костромин внезапно кинулся на Голованова, рассчитывая одним ударом свалить с ног ослабевшего пленника. Но он недооценил ратной выучки старого воина. Тот отразил неожиданное нападение встречным ударом, и Костромин отлетел под ноги Григорию.
Боярин сказал повелительно:
– Ну-ка, выходи наново, молокосос бессовестный!
И лишь только растерявшийся Костромин поднялся, кулаки бывшего воеводы снова отправили его на пол, на этот раз под соколиный насест. Весь в перьях и птичьем помете Костромин еле выбрался из-под насеста. Боярин отвернулся.
– За себя уплатил сполна, Семен Аникиевич, а за прочее все – бог ему судья, – спокойно сказал Голованов.
– Брось и думать об этой мрази. О другом я помню: как ты батюшке нашему помог до царя дойти. В этом немалая заслуга твоя перед моим родом. Ты помог батюшке на Каме встать. Сейчас одежу достойную тебе принесут, со мной в хоромы пойдешь.
– Не смей у меня самовольствовать! Своему пленнику я сам и судья праведный! – выкрикнул Григорий.
– Был до сего часа боярин Макарий твоим пленником, а теперь дорогим моим гостем стал.
– Катерине скажу!
– Быстрее говори! Вон она сама к нам жалует!
Катерина уже стучалась в запертую дверь. Она долго искала Семена и проведала, что он направился следом за Григорием к новой сокольне.
– Катеринушка! – Григорий чуть не с мольбой протянул к ней руки.
– Никак, вовремя поспела? – с лукавством спросила Катерина, с одного взгляда разгадав смысл происшествия в избе.
– Рассуди братский спор. У муженька разумения своего нынче недостало, – хмуро сказал Семен.
– Боярина, что наши люди полонили, отнять задумал. Слугу моего, Алешку Костромина, изувечить позволил.
Катерина разглядела кровь и грязь на липе Костромина.
– Ты, Гриша, о молодце не горюй. За битого, говорят, двух небитых дают. Невдомек мне только, кто же это его так изукрасил?
– Да вон тот, пленник мой, боярин Голованов. И его-то братец Семен у нас запросто отнять хочет, будто я у себя не хозяин. Рассуди нас с братом, Катеринушка!
