Павел Рафаэлович Амнуэль
Конус жизни

2

– С этого момента нельзя ли подробнее? – спросил старик. Он слушал внимательно, сидел прямо, не опираясь на спинку кресла, руки на коленях, голова высоко поднята – напоминал Будду.

– Подробнее? – переспросил Златкин. Вряд ли у него получилось бы подробнее – он не помнил деталей, память сохранила только главное – то есть, то, что память посчитала главным. Память обычно сама решает: это – в оперативную часть, завтра уже не сможешь вспомнить, а это – в долговременную, помнить будешь всегда. Это важно, а это – нет. Память подчиняется интуиции, подсознанию, память избыточна и недостаточна одновременно. И нелогична, к тому же. Златкин и сейчас мог описать лицо парня, во что он был одет, как сидел, опираясь на обе ладони, чтобы не упасть – поза по-турецки была неустойчивой. Это он помнил, а о чем говорили – нет. То есть был уверен в противоположных вещах. В том, что сидели молча, и в том, что разговаривали, причем мирно и по душам.

– Не вспоминается? – подсказал старик. – Как отрезало?

Я кивнул.

– А в протоколе? – полюбопытствовал он. – Там записано?

– Нет, – покачал головой детектив. – Не было протокола.

Златкин отпустил парня, и тот, с трудом поднявшись, поплелся по улице, время от времени оглядываясь. Патрульным детектив сказал, что они могут ехать, он все сам сделает, это его работа, свою они закончили.

– Рассказывать дальше?

Старик пожал плечами.

– Если хотите.

– Вам не интересно?

Старик зевнул.

– Вы пришли ко мне, а не я к вам, – буркнул он. – Значит, вам есть что сказать.

– Все относительно, – усмехнулся Златкин. – В какой-то системе координат ко мне пришли вы. Главное в том, что расстояние между нами – в любом смысле – приняло определенное, достаточно малое значение.

Старик кивнул.

– С этой точки зрения, – проговорил он, внимательно следя за реакцией гостя, – все равно, кто будет рассказывать. Вы – мне или я – вам. Все, как вы верно заметили, относительно.

– Хотите сказать, вам известно все, что я рассказываю?

– Как и вы полагаете, что знаете все, что могу рассказать я, и полагаете, – он подчеркнул это слово, – что наши рассказы совпадут, поскольку это – по вашему мнению – один и тот же рассказ, только с разных точек зрения.

– Иными словами, вы полагаете, – Златкин тоже подчеркнул это слово, – что я ошибаюсь?

Старик пожал плечами.

– Понятия не имею.

– Но подробности захотели услышать вы, – подловил детектив старика на логическом противоречии.

– Да, – согласился тот. – И как это противоречит моим словам, что я понятия не имею, ошибаетесь вы или точно воспроизводите факты?

Старик закинул руки за голову и стал смотреть в небо – там единственная на весь небесный простор птица выделывала пируэты, то ли гоняясь за мошками, то ли радуясь возможности свободного полета.

– Вы правы, – согласился Златкин, хотя своей точки зрения старик не высказал никак. – Продолжу, ведь самое интересное – впереди.

Он посмотрел на часы. Сколько осталось времени точить со стариком лясы, вызывая на признание? Час? Два?

А может – несколько минут…

* * *

Я вернулся в участок и присоединился к Джону. Он заполнял документы на задержании Санчеса – фамилия осталась в памяти, остальное смыло время. Но состояние свое помню отлично. Очень неприятное состояние, когда знаешь, что упустил нечто важное, не представляешь – что именно, и надеешься, что интуиция на этот раз обманывает, и на самом деле ничего важного не произошло.

Занимаясь привычными делами (допросы задержанных за хулиганство, незаконное ношение оружия, наркомания, домашнее насилие… рутина, которой заполнен каждый день полицейского детектива), я чувствовал, как говорят умные люди (читал в какой-то книге и запомнил слово) некую остраненность. Не отстраненность, если вы решили, что я писал рапорты, а думал о другом, а именно остраненность, ощущение странного в обычном, хотя среди произошедших тогда событий странным и необъяснимым (точнее – пока необъясненным, ведь все объяснимо в этом мире, если хорошо подумать и использовать необходимую технику расследований) был только полуторачасовой баг – звонок покойника.

К девяти вечера мы с Джоном отправили в камеру последнего в тот день задержанного, и я поехал домой, предвкушая, наконец, ужин в блаженном одиночестве и сон без сновидений.

Предвкушения оправдались, что случается не часто, но утром меня выволок из душа звонок служебного мобильника.

– Привет, Николас! – Это был голос Хуанга, руководившего отделом компьютерных преступлений. Голос я узнал сразу, но почувствовал даже в еще не сказанных словах, в самом тоне приветствия нечто странно-возбуждающее, будто в еще не сказанном была недоговоренность, тайна, секрет – вряд ли я смогу адекватно описать ощущение, я и сейчас не могу подобрать правильные слова, возможно, их нет в английском. Недосказанность существовала изначально, я ее почувствовал и, должно быть, сосредоточившись на себе, пропустил несколько слов.

– Что, прости? – переспросил я, представив, как Хуанг с раздражением скажет: «Что с тобой сегодня, ты не слушаешь?»

– Мы проконсультировались с Эштоном, – спокойно повторил Хуанг. Эштон был старшим инженером в «Гугле», в отделе, занимавшемся продвинутыми компьютерными технологиями, нейросетями и прочей современной хренью, в которой я не понимал ничего от слова «совсем». Изредка Эштон выполнял экспертные работы, которые были не по силам нашим программистам. Конечно, криминалисты были недовольны, но Хуанг принимал решения единолично, и, если считал, что проведенные в отделе экспертизы требуют подтверждения или опровержения специалистов более высокого уровня, обращался за помощью к Эштону, несмотря на недовольство своих сотрудников.

– Да? – сказал я, поскольку Хуанг сделал паузу, ожидая моей реакции.

– Все так, Николас, – продолжал он. – Выводы делать тебе, но окончательное заключение – кстати, оно уже в твоем компьютере, и, если ты еще не посмотрел, сделай это – да, так заключение таково: запись, безусловно, подлинная. Никакого редактирования, никакого воздействия на показания часов. Все чисто.

– То есть, Алгерих…

– Полвер действительно говорил с ней через полтора часа после смерти. А как это интерпретировать, извини, не в моей компетенции. Поговори с физиками. Обрати внимание: он ей ни слова не дал вставить.

– Да, я видел.

Хуанг быстро попрощался, будто кто-то его отвлек, и оборвал связь на середине фразы.

* * *

Второй раз это произошло четыре месяца спустя. Не хочу сказать, что четыре месяца нигде и никогда ничего подобного не происходило. Но я-то рассказываю о своем пути на Голгофу или, если вас не устраивает определение, вижу, как вы недовольно моргнули, сэр, то пусть это будет не Голгофа, а, скажем, Джомолунгма.

Помню утро восемнадцатого марта прошлого года. За пару дней до того я получил по почте, наконец, свидетельство о разводе. С Ирен мы жили врозь уже четыре года, претензий друг к другу у нас не было, детей не нажили, но суды у нас долгие… Я вскрыл конверт, полюбовался на бумагу с печатями, бросил в ящик стола и занялся делом о смерти Мелиссы Ромеро. Умерла внезапно при подозрительных обстоятельствах, которые и стали причиной расследования. Смерть произошла по естественным причинам – это подтверждала криминалистическая экспертиза, но обстоятельства выглядели странными.

Миссис Ромеро имела привычку каждое утро с семи до восьми часов бегать по дорожкам Мейсон-парка. В тот день она ровно в семь выбежала из дома – ее видели соседи. Через десять минут вбежала в парк и направилась к левой крайней аллее – есть свидетели. Неожиданно начала прибавлять скорость и помчалась так, что обогнала ехавшего на велосипеде парнишку, который при виде бежавшей, подобно спринтерше, старушки не справился с управлением, упал с велосипеда и сломал ногу. По словам свидетелей – а я опросил около трех десятков – дама мчалась со скоростью гепарда, антилопы, гоночного автомобиля и ястреба, преследующего добычу, – это я цитирую показания. Естественно, долго так бежать бабушка не могла – метров через триста упала, к ней подбежали человек десять – имена записаны. Вызвали амбуланс. В полицию позвонили из больницы, куда миссис Ромеро доставили без признаков жизни.

Полицией на тот момент были мы с Джоном. Приехали в больницу, и нам показали тело женщины, которая к тому времени уже полчаса как отдала концы. «И что такого? – спросил я. – Есть подозрения на криминал?»

Тогда мне, во-первых, рассказали, что происходило в парке, а, во-вторых, патологоанатом, печально посмотрев мне в глаза, спросил:

– Как, по-вашему, сколько лет этой женщине?

– Не меньше восьмидесяти, – уверенно ответил я. – Скорее – больше. Но не думаю, что сто. Столетние старушки кросс не бегают.

– Восьмидесятилетние тоже, – парировал патологоанатом. – Ей пятьдесят четыре. Было.

И действительно. Однако я все равно не понимал. Хорошо, пятидесятичетырехлетняя женщина выглядела на восемьдесят, бывает. Бежала быстро – свидетели, как обычно, преувеличили, в этом я не сомневался. Сердце не выдержало. И что?

– Видите ли, – смущенно (как мне показалось) сказал патологоанатом, – я-то провел поверхностный осмотр. Аутопсию сделают, если будет требование полиции. И наверняка, не я. Мое сугубо предварительное мнение: смерть не естественная.

– Вы хотите сказать, миссис Роверо убили? – с недоумением спросил я.

– Ничего подобного я не утверждал! Что дальше – решать вам.

Потом я поговорил и с ее сыном, и с соседями, с ее двоюродной внучкой, посмотрел фотографии, изучил – с помощью семейного врача – медицинскую карту. Все, что я узнал, соответствовало ее возрасту: пятьдесят четыре года и три месяца. Ее видели десятка два человек в парке еще тогда, когда она не мчалась, подобно гепарду, а бежала, как обычно, трусцой. Ее знали, она бегала каждое утро. И в то утро – так утверждают все – выглядела так же, как обычно. Бег продолжался минуту или немногим больше. В конце забега миссис Роверо превратилась в старуху. И сердце остановилось.

Как потом оказалось – после аутопсии – состояние ее внутренних органов соответствовало возрасту более восьмидесяти лет. Но – без каких бы то ни было патологий. Просто старый организм.

Дело о возможном криминальном вмешательстве поручили, конечно, мне. Криминалисты – после множества тестов – утверждали, что никаких препаратов в организме женщины обнаружить не удалось. Естественной смерть тоже нельзя было назвать.

В конце концов, я сдался и закрыл дело за отсутствием объекта преступления. Пусть медики изучают этот поразительный случай.

Слышал, что «случай Р.» был описан в медицинском журнале. Возможно, даже в «Ланцете».

* * *

Прошло несколько недель. После утомительного допроса я возвращался домой пешком, вечер был теплый, воздух, на удивление, свеж. Недавно прошел дождь, и городская пыль прилегла на землю отдохнуть… Шел я медленно и обратил внимание: женщина, шедшая навстречу, поравнявшись со мной, остановилась и посмотрела в мою сторону. Именно так: не на меня посмотрела, а в мою сторону. Я прошел мимо, но почувствовал неодолимое желание обернуться. Знаете, как это бывает. Будто кто-то подталкивает в спину. Определенно, в человеческом взгляде есть некое физическое давление. Вы, как бывший физик, можете утверждать обратное… Нет? И с вами такое бывало? Вот видите. Наука это не объясняет, а ведь эффект чисто физический.

Так я о чем… Естественно, обернулся. Женщина стояла и смотрела уже не в мою сторону, а именно на меня, будто узнала и не решалась заговорить. Тогда и я узнал ее, хотя видел единственный раз – на похоронах миссис Роверо. Она стояла там в отдалении, одна, никаких эмоций на ее лице я не заметил, а потому зафиксировал взглядом и перестал о ней думать.

Несколько секунд мы друг на друга смотрели, а потом она смущенно спросила:

– Вы детектив Златкин?

– Да, – кивнул я. – А вы…

– Луиза Кронгауз. – Она говорила тихо, в уличном шуме ее трудно было услышать, и я подошел ближе – пожалуй, слишком близко. Недавно закончился очередной карантин, и не знакомые люди обычно старались держаться друг от друга на расстоянии вытянутой руки.

– Вы были на похоронах… – Я не закончил фразу намеренно, чтобы услышать ее ответ, подтверждавший мою память.

– Да, тети Мелиссы.

– Вы ее родственница?

– Дальняя.

Она огляделась, будто что-то искала. Увидела.

– На той стороне, – сказала она, – кафе, видите? Мы могли бы…

– У вас есть что мне сообщить?

Да, служака, что поделаешь.

– Н-не знаю. – Мне показалось, она была озадачена. Ждала от меня другого?

Торопиться мне было некуда, и я сказал:

– Пойдемте.

Таким тоном патрульный предлагает подозреваемому пройти в участок для проверки личности. Она посмотрела на меня… Я и сейчас не могу описать словами ее взгляд. Наверно, таких слов нет или я их не знаю. Возможно, на земле есть языки, в которых существуют слова… Впрочем, вряд ли. Чувства человека много сложнее любого языка. Я могу, конечно, очень приблизительно и банально сравнить ее тогдашний взгляд с… Знаете, конечно, выражение: «Если долго вглядываешься в пропасть, то пропасть начинает вглядываться в тебя». Но это скорее мое ощущение, а не описание взгляда. И продолжалось оно секунду, а то и меньше. Взглянула – и пошла. Я – за ней. Уже не такой, каким был секунду назад.

Это я понял определенно, когда открыл перед ней дверь, она вошла, не глядя в мою сторону, а я последовал за ней, как лакей за придворной дамой. Мир, я бы сказал, упростился, будто еще секунду назад меня интересовала пропасть мироздания, а сейчас только то, за какой столик сесть. В кафе было десять столиков, девять – свободные, за десятым, в дальнем углу, сидела парочка. Не молодые, но именно парочка. Лет по шестьдесят плюс. Но все равно парочка, это видно было с одного взгляда.

Она уверенно прошла к столику у стены, чтобы можно было сесть на скамью и видеть через окно улицу, людей, машины… Жизнь.

Мы сели – не то чтобы совсем рядом друг с другом, но на расстоянии, которое можно было назвать социально допустимым. Сели бы чуть дальше – двое не знакомых пьют кофе с круассанами. Чуть ближе – двое близких людей выясняют отношения, а кофе – для вида, чтобы нейтрализовать слишком яркие эмоции.

Кофе и круассаны нам принесли, как только мы сели. Может, так у них было принято, а может, она сделала предварительный заказ – тогда я этого не знал. Тогда я много, как потом выяснилось, не знал, не понимал, не предчувствовал своим полицейским чутьем.

Кофе, кстати, был великолепным.

Нужно было начать разговор, и я спросил:

– Как мне к вам обращаться? Мисс… Миссис…

– Луиза, – ответила она. – Или Мария. Видите ли, меня назвали Мария-Луиза. Выбирайте, какая часть имени вам больше нравится.

Я хотел сказать «никакая», потому что оба имени у меня ассоциировались с не очень приятными воспоминаниями.

– Мери, – сказал я. – Годится?

– Ме-ери, – протянула она. – Меня никто так не называл. Почему Мери?

– Так звали русскую княжну, – объяснил я, – из старого рассказа писателя Лермонтова.

Она посмотрела на меня взглядом, который на этот раз я могу легко описать: взгляд женщины, понявшей вдруг, что я не так прост, как ей казалось. Ну да, полицейский, служака, и вдруг – знаток литературы, да еще русской. Знатоком я, конечно, не был – в высшей школе читал беспорядочно и многое запомнил.

– Мери, – повторила она, будто запоминая. – Хорошо.

На мой, косвенно заданный, вопрос о замужестве она не ответила.

– Вы… – Я хотел задать вопрос, но получил ответ, не успев закончить фразу.

– Я работаю в университете, гуманитарный факультет. Доктор филологии, преподаю историю европейской литературы.

Вот как. А я со своим «знанием» Лермонтова… Русская литература относится к европейской? Спрашивать не стал – как-нибудь посмотрю в интернете.

– Красивое здание, – сказал я. – Плющ до самой крыши.

– Да, – улыбнулась Мери. – Очень приятное место, и Мичиган близко. Люблю между лекциями сидеть на берегу и смотреть, как плещется вода.

Помолчали.

– Вы хотели рассказать о тетушке Мелиссе, – напомнил я.

– Не совсем… Или совсем не… Зависит от того, как посмотреть. Просто… Мне показалось, вас это заинтересует. Видела вас на похоронах и подумала…

Ее рассказ о тетушке мне был не интересен. Пусть говорит о чем хочет. Возможно, я узнаю из ее рассказа что-то полезное, возможно – нет. Это не имело значения.

Я молчал и пил кофе, не дотронувшись до круассана, хотя у меня несколько часов во рту не было макового зернышка. Невозможно было пить такой кофе, чем-то заедая и уничтожая вкус напитка.

– Когда вокруг вас происходят странные события, – сказала она, – то не знаешь, с чего начать.

– Начните с начала, – произнес я самую банальную фразу, какая существует на свете. Я говорил это сотни раз на любом допросе, и то, что произнес ее сейчас, сразу лишило разговор таинственности. Я услышу рассказ о тяжелом детстве – все с этого начинают, хотя начало, которое обычно меня интересовало, к детству не имело никакого отношения, штучки старика Фрейда ни к чему в полицейской работе.

– Вы когда-нибудь разговаривали с покойниками?

Она хотела меня озадачить? У нее это получилось.

– Нет, – ответил я, ожидая продолжения. Неужели она скажет, что тетушка явилась ей после смерти во плоти и дала ценный жизненный совет?

Она поставила на стол чашку, в которой кофе осталось на самом донышке, покачала, как делают гадальщицы на кофейной гуще, что-то, возможно, разглядела, а может, просто полюбовалась на кофейную кляксу Роршаха.

– У меня была подруга, – сказала Мери, разглядывая кляксу. – Мы дружили в школе. Потом наши пути разошлись, но мы продолжали встречаться, делились секретами, она знала все… почти все… обо мне, а я… надеюсь… о ней. Она вышла замуж за Генриха Шлюснуса, архитектора, замечательный был человек, умный, светлая голова, и Терезу любил безумно, это все видели. Жили мы неподалеку друг от друга, они на Штраус, а я на соседней Вольф-авеню. Как-то, это было два года назад, Тереза пожаловалась, что Генрих слишком много работает, устает, с каждым днем отдаляется от нее.

Неужели она скажет, что у мужа подруги появилась любовница?

– Работал он обычно дома, сейчас ведь все, что возможно, делается в режиме он-лайн. Генрих раньше занимался спортом, бодибилдингом, но работа так его увлекла, что он все забросил и сутками не отходил от компьютера. Обсуждения с сотрудниками по зуму. С Терезой почти перестал общаться, и она ничего не могла с этим поделать – муж смотрел на нее отсутствующим взглядом и продолжал в уме что-то рассчитывать. За год постарел лет на десять, и я сама была тому свидетельницей – иногда мы встречались с Терезой у них дома, хотя чаще предпочитали кафе, чтобы не мешать Генриху. И я видела, как с каждым месяцем он становился… не знаю, как сказать… роботом? Нет, он не стал бесчувственным, он просто… Работа отнимала у него все силы. Я как-то сказала ему: «Генрих, всех денег не заработаешь, ты загоняешь себя!» Он только плечами пожал. Мог ведь рассердиться и раньше непременно рассердился бы – не любил, когда ему делал замечание кто-то, кроме его любимой жены.

Однажды Тереза позвонила среди ночи, что-то кричала, повторяла «Генрих, Генрих», я ничего не поняла и пошла к ним – идти было минут пять, а я еще и бежала. Около дома стояла машина амбуланса, в квартире были люди, Генрих лежал на диване в гостиной, я подумала, что он спит, но… Он умер. По словам Терезы, он, как обычно, сидел за компьютером до позднего вечера и вдруг захрипел… Когда Тереза к нему подошла, Генрих был уже мертвый. Вот так. Как любят писать плохие журналисты: сгорел на работе. Врачи – потом уже, когда… ну, вы понимаете… – сказали, что не выдержало сердце. Просто остановилось. Похоронили. Я все время была с Терезой, она… не хочу вспоминать, да это и неважно… После похорон я, конечно, поехала к ней домой, она никого не хотела видеть, родственников – особенно, не очень-то они ей помогали при жизни Генриха, мы сидели на кухне, Тереза не плакала… Потом сказала: «Он звонил мне после смерти». «Кто?» – не поняла я. «Генрих, конечно». Я подумала, что муж ей приснился – так часто бывает, когда умирает близкий человек. «Он позвонил, когда все разошлись, а его… увезли…» «Он обычно звонил, когда задерживался на работе или на объекте»… Это я пересказываю Терезу, слово в слово, я запомнила… «Я была в таком состоянии, что даже не удивилась. Ответила на звонок. Генрих сказал, что вернется через час, только подпишет бумаги по проекту, и чтобы она подождала час-полтора, они вместе поужинают… Тереза не могла выдавить ни слова. А кто бы мог? Генриха час как увезли, умер он три часа назад. «Подожди меня» – сказал он. «Конечно!» – ответила Тереза, будто он был живой. «Целую тебя», – сказал он и отключился. А она упала в обморок. То есть ей так показалось. Когда пришла в себя, то стала… она была не в себе, понимаете… стала звонить Генриху, телефон, естественно, не отвечал. Очень ее огорчало, что она не поставила в телефоне программу автоматической записи звонков. Но след свой разговор оставил – отмечен звонок с неопределяемого номера именно в то время, когда… И время разговора – одна минута тридцать четыре секунды. «Может, кто-то…» – начала я, но Тереза посмотрела на меня, как на сумасшедшую, хотя сама выглядела не лучше. «Проверь по его телефону, – предложила я. – Если с него…» «Проверила, конечно, – перебила она, – тут же и проверила, телефон Генриха остался лежать около компьютера. Ничего». В сверхъестественное никогда не верила, и тогда не поверила тоже. Чего только мы не напридумывали в тот вечер, чтобы объяснить.

Мери замолчала и стала искать что-то в сумочке. Я решил было, что она хочет показать мне что-то – бумагу или… Нет, она просто старалась скрыть смущение – история выглядела неправдоподобной, и Мери не хотела встретить мой недоверчивый взгляд.

– Можно, я возьму тот телефон, покажу нашим криминалистам? – спросил я, заранее зная, что ничего они не найдут, и новый случай останется таким же странным и непонятным.

– Нет, – сказала она с сожалением. – Нет уже того телефона. Тереза его выбросила. На девятый день. Не могла… Вдруг Генрих позвонит… Боялась сойти с ума, и я ее понимаю.

Я не стал рассказывать о своем случае. Мы уже довольно долго сидели, я заказал себе пива, ей еще кофе, мы молчали, и я чувствовал себя… в общем, мне было хорошо, расставаться не хотелось, я понимал, что это неправильно, я коп, а эта женщина – свидетель чего-то, чему я теперь обязан найти объяснение. Не потому что я коп, я все еще не понимал, с чем имею дело, но она от меня ждала объяснения, а я был уверен, что она не все мне рассказала, так мне казалось. Я видел, как она не уверена, как напряжена, типичное поведение свидетеля, которому есть что сказать, но он не решается продолжить.

– Вы, – напомнил я, – говорили о вашей тетушке.

Она кивнула и, помолчав еще минуту, сказала:

– Тетя Мелисса звонила мне через полтора часа после… – Она сглотнула. – После того, как в больнице зафиксировали ее смерть.

Я молча ждал продолжения.

– Номер не определился, а я не люблю отвечать на звонки неизвестно от кого.

Молчание.

– Но все-таки ответили?

– На третий звонок, – извиняющимся тоном, будто сделала что-то неприличное, сказала Мери. – Голос Мелиссы я прекрасно знаю и ни с кем спутать не могла. «Милая, – сказала она, слышимость, кстати, была прекрасная, никаких помех или посторонних звуков. – Милая, ты не помнишь, погасила ли я огонь на плите?». У меня хватило духа только спросить: «Что?» «Если не погасила, то сделай это», – и, не дожидаясь моего ответа, добавила: «Ах, какая разница? Главное, чтобы ты была здорова!» И все. Связь прервалась.

– Записи разговора, конечно, не существует? – сказал я, вложив в вопрос больше сарказма, чем следовало. Мери бросила на меня настороженный взгляд, будто метнула теннисный мяч и попала в лоб.

– Я не верю в сверхъественное, – сказала она. – Я не о таинственном, необъяснимом, странном… Все объясняется естественными законами природы. Может, игрой случая. Но ведь и у случайных, казалось бы, событий, есть скрытые причины, о которых мы не знаем. Вы уже поняли, детектив, о чем я? Да? Но не понимаете, при чем тут вы, верно?

– Да, – сказал я, просто потому, что ей нужен был хоть какой-то сигнал к продолжению.

– Я вижу, мой рассказ начал вам надоедать.

Я покачал головой.

– Вы мне верите, правда? Очень важно, чтобы вы мне верили.

Не знаю – до сих пор не знаю – почему я наклонился к ней через стол, сжал ладонями ее холодные пальцы и сказал:

– Да.

– Со мной все в порядке, уверяю вас. Я советовалась с психологом. Аллисон его фамилия. Он, правда, на пенсии, но консультирует. Он сказал, что у меня здоровая психика. Вот… Вы же понимаете, что Мелиссу и Генриха, а, возможно, еще кого-то убили, и убийца на свободе!

Я все еще держал ее за руку. Я чувствовал, как она сжимает пальцы, я видел, что она на нервах, видел, что эмоции зашкаливают. Я понятия в тот момент не имел, что должен был сделать.

Как объяснить перепуганной женщине, что все, ею рассказанное (я тоже мог ей рассказать – о Пловере, например), не имеет отношения к криминалистике. Да, несколько человек погибли, доведя себя до состояния, когда не выдержало сердце. Да, произошли по крайней мере два необъяснимых события. Хорошего бы физика к нам в команду – и дать время и аппаратуру, чтобы он (или они, да хоть целая лаборатория) нашел научное объяснение тому, что только выглядит сверхъестественным. В конце концов, наука всему находит объяснение, иначе не бывает.

Я должен был это сказать, но еще крепче сжал ей пальцы и спросил:

– Как можно было это сделать? Наркотик, изменяющий поведение? Ничего подобного эксперты не обнаружили, так ведь?

Она покачала головой.

– Я не знаю. А вы можете узнать.

Я не мог, но как ей это объяснить?

– Послушайте, – сказала она. – Неужели вы не видите даже того, что перед вашими глазами?

Перед глазами я видел перепуганную женщину, смотревшую на меня с надеждой, оправдать которую было не в моих силах и не в моей компетенции.

– Статистика, – сказала она. – У вас же есть статистика подобных случаев. Должна быть. Я знаю: при каждом случае неожиданной смерти, пусть даже выясняется, в конце концов, что человек умер по естественной причине, обязательно вызывают полицию. У вас должны быть записаны все такие случаи. За много лет.

Наверняка. И что?

Я подумал это или спросил вслух?

– Вы можете посмотреть, когда это началось. Вы можете посмотреть, где это происходило. Вы увидите, что… Не знаю. Могу предположить. Но вы увидите. А еще, наверно, были случаи, о которых полиция не знает. Я расспрашивала людей. У меня много знакомых. Мне рассказывали. Может… даже наверное… что-то они придумали, что-то преувеличили… Я вам рассказала только то, в чем уверена. Что знаю сама, а вы можете…

Вообще-то идея была здравая. Не то чтобы Мери в чем-то меня убедила, но я мог, конечно, выполнить ее просьбу: из федеральной базы данных достаточно просто вытащить все подобные случаи. Мог я это сделать? Вообще-то мог, но не должен был. Потратить время на пустую, в принципе, работу, когда есть много реальных дел, которыми я должен был заниматься.

– Хорошо, – сказал я. – Погляжу, что можно сделать. Только…

– Если вы ничего не обнаружите… Я имею в виду – ничего странного… Я извинюсь и больше никогда…

Никогда – что?

Я не хотел, чтобы она сказала: «никогда больше вас не потревожу» или что бы то ни было в таком духе. Я хотел… Я знал, чего хотел, и это мне не нравилось. Это было неправильно.

– Хорошо, – повторил я. – Это займет время. Я позвоню вам.

Она кивнула. Я отпустил, наконец, ее ладони, и мы вдруг стали чужими. Будто физический контакт сцеплял нас на каком-то более высоком уровне. Она не смотрела на меня, я понял, что надо расплатиться и попрощаться. Любое слово сейчас было лишним. Любой взгляд.

Я подозвал официанта, расплатился – за себя, понимал: Мери не позволит мне за нее заплатить. Попрощался и ушел. У двери оглянулся – она сидела неподвижно, глядя перед собой. В мою сторону не обернулась.

* * *

Не могу сказать, что думал о Мери постоянно. Не могу даже сказать, что думал о ней часто. Изредка – да, вспоминал, и мне все меньше нравилось собственное обещание. После нашего разговора в кафе прошла неделя или чуть больше. Работы было много, работы у нас много всегда, одновременно приходится вести несколько – иногда до десяти – дел, обычно простых, рутинных, требовавших не «серых клеточек», а тупой прилежности. Мозги застывают, работаешь на автомате, даже когда ездишь на задержание и знаешь, что преступник вооружен, – все равно инстинкт и профессионализм заменяют работу мозга.

Вечерами или после ночных дежурств, приходя домой вымотанный, я вспоминал о Мери – о ней, а не о собственном обещании. Но через неделю или чуть позже, не помню точно, я зашел к криминалистам, нужно было забрать переданные на исследование вещественные доказательства.

– Детектив, – обратился ко мне молодой компьютерщик, я его видел впервые и не знал имени, – вы не хотите ли провести статистический анализ? Я могу. Случаи внезапной смерти от остановки сердца.

– Откуда вы…

– Ну как же, – он посмотрел на меня с удивлением. – Все протоколы поступают к нам, в том числе и ваши. Заносятся в полицейский архив. Как-то я обратил внимание на эти случаи. Они не криминальные, и мы их отсеиваем. Вы тоже? А ведь любопытно, наверно, посмотреть в системе.

Статистика. То, о чем говорила Мери. Все случаи действительно не криминальные, и потому с ежедневными отчетами и открытыми делами работать бессмысленно. Искать нужно по ключевым словам и… Программист меня перебил, заявив, что задача любопытная, он лучше меня разбирается, как за нее взяться, и, кстати, ключевые слова не помогут, потому что…

Лекцию, которую он мне закатил назидательным тоном, я слушать не стал, сослался на недостаток времени и ретировался, о чем впоследствии жалел, потому что мог, оказывается, избежать неприятностей и спасти, возможно, несколько жизней. Проблема в том, что, совершая или не совершая какие-то поступки, обычно не просчитываешь последствия, а если пытаешься просчитывать, то максимум на один-два хода вперед. И дело здесь не в том, что у тебя плохая интуиция или ты, в принципе, не умеешь анализировать. Напротив, обычно, чем больше ты анализируешь ситуацию, тем чаще ошибаешься. Потому что в жизни вообще нет ясно просчитываемых дорог, разве что самые примитивные одноходовки, которые тебе, конечно, удаются, и ты начинаешь считать себя гроссмейстером. В подавляющем же большинстве действительно интересных и важных случаев правильный (хотя даже понять, что называть правильным, удается не часто) анализ невозможен из-за того, что известны лишь три-четыре факта из десяти. Или три из ста. А бывает – только пять из тысячи. И большинство привходящих обстоятельств, даже если они известны (чаще – нет), выглядят несущественными, неважными или не относящимися к делу, хотя реально именно от них зависит исход.