Павел Николаевич Волченко
Предохранитель
– Ну пройдемте, милочка.
Они прошагали в приборную, девушка скоро подбежала к креслу оператора, перещелкнула несколько тумблеров, нажала пару тройку кнопок и тут же ожили графопостроители, застрекотали индикаторы, грозно зазвучал гул основной вычислительной машины. Александр Иванович, создатель теории «массовой ментальности», уселся в кресло и ленивым взором окинул творящееся священнодействие. Девушка же стояла рядом испуганной мышкой, недвижно и даже, как казалось, не дыша.
– Так-так… – профессор подхватил длинную ленту, выползающую из графопостроителя. – Общая напряженность омега поля в рамках низкого возбуждения, – девушка за его спиной кивнула и закусила губу, профессор перевел взгляд на экран, где множество хаотичных линий образовывало общую волнистую линию, – вектор наслоения общного мнемоизлучения низкий, превышает вечерние колебания, но… Ничего страшного.
Девушка снова кивнула и тихо подала голос:
– Александр Иванович, вы на диаграмму роста силы Гайдца посмотрите.
– Сила Гайдца? Милочка, да когда она выше двенадцати пунктов была? – вздохнул, поправил очки, и пробурчал под нос, – Понаберут же…
Но на диаграмму все же посмотрел, потом отвернулся, задумался, почесал кончик тяжелого бугристого носа, снова посмотрел на диаграмму, по старой советской традиции щелкнул несколько раз пальцем по дисплею, но показания не изменились. Из всего выходило, что общий показатель силы Гайдца на просторах земного шара вырос выше двадцати шести пунктов. Такого не было даже в день достославного крушения башен близнецов, такого не было в злейшие дни экономического кризиса, такого не было… да никогда такого не было!
– Вы коррелятор проверяли?
Девушка кивнула.
– Выпрямительный блок?
– Да. – еще один кивок.
– Техника вызывали?
– Да, в два часа еще, когда пошел прогрессивный рост.
– И что?
– Все в норме, автоматика работает, нарушений нет.
– Нарушений нет, а сила Гайдца растет… – профессор в задумчивости приложил костяшки пальцев к губам. – Может катаклизм какой? А ну-ка, посмотрим.
Он перещелкнул несколько тумблеров, переключив чувствительность приборов на менее развитые формы жизни. Как правило крысы и прочая живность прекрасно ощущала грядущие природные катастрофы и там то сила Гайдца в некоторых случаях, к примеру когда грянуло цунами по Японии, зашкаливала до сорока единиц. Кривая динамики на экране резко изменилась, показав привычную шестерку с малыми колебаниями в плюс и минус – ничего необычного.
– Странно-странно. И со скольки, вы говорите, обнаружилась тенденция к росту?
– С половины второго, вот, у меня тут записано. – она пододвинула профессору под руку журнал операторов. – Сначала скачек до одиннадцати с половиной пунктов, потом рост остановился, я тогда техника вызывала, а в четыре поднялся до восемнадцати единиц. Теперь вон… Рост ускоряется.
– Так-так-так… – профессор постучал пальцами по столу, – не помните, на каком уровне индивид способен воздействовать на окружение?
– Вы про медиумов?
– Да, про кого же еще! – вспылил профессор. Сам он уже забыл частности и мелочи, он целиком и полностью отдался изучению великой общности мышления человечества на планете и силе воздействия этого мышления на мир в целом.
– По моему, при двадцати девяти пунктах.
– И много у нас таких, э, уникумов?
– Не знаю…
– Так запросите отчетность! Прямо сейчас и запросите! Что я тут за всех должен думать! Вы понимаете, что если сила Гайдца поднимется еще на пару единиц – у нас тут дурдом начнется! Понимаете? Это же… – он поднялся, замер, подыскивая нужные слова, зло выдохнул, бессильно опустился в кресло, – А я не знаю что будет? Может даже Земля со своей оси сойдет, может собаки летать научатся? Черте что получается, прям не жизнь, а комикс про супергероев.
Девушка оператор пулей вылетела из помещения, слышалось гулкое эхо ее бега по коридору, а профессор, старый, усталый профессор, сидел в кресле и растерянно смотрел на диаграмму роста силы Гайдца. И повод для такой растерянности у него был…
Сила Гайдца – это одна из первых сил выявленных в ментальном поле. Еще в девятнадцатом веке старый немец Гайдц придумал простенький приборчик: стрелка на иголке – почти точно так же, как и в компасе, только стрелка эта была практически невесомая, словно пушинка или даже меньше, и сдвинуться она могла не то что дуновения, а от простого колебания в воздушной среде. Действие у прибора тоже было простейшее: заводили человека в комнату, и давали ему указание – пожелайте, чтобы стрелка сдвинулась. А дальше все просто – на сколько градусов стрелочка сместилась, настолько велика сила Гайдца. У них, в подземном исследовательском центре «массовой ментальности» конечно не было ни этой стрелочки ни этой иголочки, да и принцип исследования был уже совсем иной, но суть осталась прежней, вот только сила Гайдца теперь измерялась не у одного конкретно взятого индивидуума, а у всего человечества разом. И если человечество большей своей частью начинала желать одного и того же, то показатель рос, если человечество начинало бояться одного и того же, показатель опять же рос, если человечество начинало грезить об одном и том же – показатель вновь поднимался. В некоторых точках, где все население вдруг ни с того ни с сего начинало хотеть увидеть, ну предположим то же самое НЛО, там это НЛО и возникало. Причем возникало по настоящему: пролетало оно серебристым своим шаром по небу, устраивало выкрутасы с мгновенным набором скорости и с мгновенной же остановкой, а потом пропадало, резко и внезапно. А все потому, что желание видеть пропадало: у некоторых появлялось чувство страха, некоторым становилось неинтересно, так что ничего уже не мешало уровню силы Гайдца падать ниже уровня материализации желаемого. Всё – растворился морок будто и не было. Отсюда же и драконы средневековья, отсюда и колдуны, отсюда и чудеса являемые мессиями, пророками, чудотворцами – всё отсюда, всё из силы Гайдца.
А тут… Всё человечество! Всё! Хотя нет. Он еще не знал, девочка оператор тоже ничего не знала, да и вообще – изолированные от информации индивиды еще не знали причин роста силы Гайдца и следовательно не могли повлиять на ее подъем, и даже наоборот – они снижали ее, они спасали мир от непонятного глобального чуда.
А может быть… и тут его пронзила мысль, взявшаяся словно бы из ниоткуда, из небытия: «КОНЕЦ СВЕТА». И следом информация: черная дыра, точка не возврата, завтрашнее утро. Все разом появилось в его голове и даже лицо неизвестного диктора промелькнуло перед глазами. Все, сила Гайдца пошла в наступление, теперь она будет расти, теперь она будет завоевывать себе новых адептов без помощи СМИ, без слухов, без звонков по телефону. Теперь даже последний папуас в Африке вдруг внезапно осознает, что завтра не станет Мира, что завтра его самого, бедного голопузого, голожепого, тоже уже не будет. И он будет в это верить и вера его придаст новый импульс силе Гайдца и может быть тогда само пространство прогнется под всеобщим страхом, изменится, и внезапно из пустоты космоса родится черная дыра на пути Земли.
– А может быть не хватит? – сам у себя спросил профессор и тут же зашептал быстро-быстро, – Может быть не сможем? Или это правда? С чего я решил, что тут дело только в вере? Может быть… может быть она и правда там есть! Ну не бывает же таких репортажей на пустом месте! Не может быть, чтобы вот так, сразу и конец света на утро! Не бывает! Не имеет смысла!
Дверь распахнулась, на пороге стояла запыхавшаяся девушка оператор. Она на едином дыхании выпалила:
– Александр Иванович, конец света!
– В курсе… – ответил профессор, помассировал виски и добавил, – Уже проинформировали.
Часть IV – фантасмагоричная
Небо темнело, причем темнело везде. Там где наступала ночь становилось темно из-за ухода светила, там где ярко светило солнце, небо темнело просто так, будто свет изгибался, будто утягивало его куда-то в сторону от Земли, всасывало в непроглядную черноту неизвестного и чудовищного Ничто. Разрасталась паника, новости… Какие новости? Каждый мог рассказать таких ужасов, что даже у самого охочего до сенсаций репортера встали бы волосы дыбом! Кто-то даже говорил, что где-то, чуть дальше на западе, а может и на востоке, видели нереально огромные тучи стальной саранчи, кто-то говорил о взошедшей звезде полыни, только свет ее не слепит, а наоборот – как черный колодец поглощает все, будто воронка, будто распахнутая пасть самого Дьявола. И все, каждый человек на земле, заражались этим страшным вирусом ожидания конца света. Останавливались посреди дел в далеких, не тронутых цивилизацией, джунглях неведомые индейцы и вдруг понимали – это конец, и хоть моли богов, хоть не моли, хоть складывай сотни кровавых жертв на каменные алтари – уже не избежать последнего судилища. Фермеры, эскимосы, жители пустынь, полярники на вахте и все-все-все в мире вдруг понимали – послезавтра уже не наступит, никогда, ни при каких обстоятельствах. Вирус смерти распространялся неостановимо, неизбежно, фатально. Он словно чернота, лился со всех сторон, как щупальцами, сплетенными из самой тьмы, он извивался по землям, по материкам, ширился, охватывал Землю, брал в свои страшные тиски, сдавливал.
В четыре утра Дима проснулся в деревне, в чужом доме от тихих всхлипываний Лены. Он проснулся, протер глаза, увидел свою, теперь уже, жену, улыбнулся, прижал ее к себе ласково и сказал тихо:
– Ну что ты, глупышка.
Она обняла его, обхватила со страшной силой, уперлась ему в грудь холодным мокрым личиком, и… Он должен был ей сказать, что глупости всё это, что не будет никакого конца света, что он, Пашка и Толик все это устроили – должен был, но… Стоило ему только открыть рот, как он тоже понял – всё! Это всё! То ли благодаря какой-то дикой случайности, то ли еще по какой причине, но их выдумка оказалась пророческой, они будто накликали апокалипсис, вызывали его из небытия страшных сказок, религиозных верований – создали своими руками. Дима это понял не мыслями, не чувствами, а душой. Понял и не выдержал: охватил любимую, зажмурился и из под закрытых век его скользнули теплые слезы.
Пашка с Толиком может быть тоже осознали бы ужас всего происходящего, но они были пьяны, смертельно, до невозможности в умат, пьяны. Может быть они даже смогли бы выступить с опровержением еще тогда, когда все можно было изменить, повернуть вспять, когда мысль не обрела силу материальности, но они слишком переусердствовали с опохмелкой поутру, да еще и повод был – свадьбу Димкину отпраздновать, вот и слегли они безвестными героями и дрыхли, став для мыслительного фона пустотой.
А потом, когда время стало подходить к завершению, когда свет небосвода померк повсеместно, когда чернота ворвалась в мир и укрепилась в нем на хозяйских правах – тогда началось страшное. В церквах, в костелах, во всех храмах стали гаснуть свечи, свет ламп в домах мерк, истончался до сумрака, до незримости, мерцали фонарики, костры в степях, будто испуганные, пригибались к земле, языки пламени стелились, гнулись будто под ударами ветра, и после гасли, только едва-едва теплились на кострищах несмелые угольки. Пришел мрак.
Александр Иванович сидел за рабочим столом у себя в кабинете, сидел и ждал. Светила настольная лампа, работающая, как и все в их подземном бункере, от собственного источника энергии – малого ядерного реактора, и лампа эта меркла. Медленно, словно бы умирала от старости. Вот уже вместо яркой белизны желтит на столе бумага, а вот и не разглядеть – свет едва-едва различим, в лампе красным затухающим светом горит нить накаливания, еще мгновение и профессор остается в темноте. Он спокоен, он знает, что он не в силах ничему помешать и он, как и все на этом маленьком голубом шарике, летящем через черноту бесконечности, ждет конца света.
Жена и сын спят, струится приглушенный желто-зеленый свет ночника. Сумрак, приятный, прозрачный. В таком сумраке хорошо додумывать незаметную улыбку Марины во сне, в таком сумраке не разглядеть у Миши на щечке трех полосок царапин, нанесенных маленькой пушистой лапкой соседского котенка, в таком сумраке так прекрасно придумывать свою собственную жизнь, свое будущее. Сопит Миша, чуть вспотел округлый лобик, прилип к нему золотой завиток волос, Марина лежит на боку, волосы мягким водопадом лежат на подушке, чуть приоткрыт рот, и… Она вроде бы и вправду улыбается. А может быть завтра… завтра, с самого утра, как встанет солнце, они станут настоящей семьей, перестанет Марина пропадать по ночам, может быть сиплость ее пропитого и прокуренного голоса перестанет быть такой разящей, а поцелуи, что она ему навязывает по возвращению перестанут разить сивухой, перегаром. Может быть он сможет обнять ее по настоящему, так, как и должен обнимать муж жену, ведь, на самом то деле, он ее, возможно, даже любит. Нет, не так: он ее и правда любит, по настоящему, даже такую, пьяную, дурную, хрипатую – любит, и жалко ему ее. И Мишу он любит – сын, и никак иначе, и что бы ни говорили дурные бабки на лавочке у подъезда – сын это его, не по рождению, но по родству. И говорит он ему, Игорю, не «дядя», а «папа», и радуется он ему по настоящему, и ждет он его с работы и…
