Павел Николаевич Сочнев
Армия
Нарушения и наказания
В армии я служил радиотелеграфистом (радистом). Со товарищами входили в состав дальневосточного щита ПВО. Сидели в полуподземном командном пункте, слушали морзянку, записывали… Работа не тяжёлая, но очень сложная.
Не тяжёлая, потому что мы должны были слушать, писать и говорить, что записали. Говорили планшетистам. Кодировщикам относили, то, что написали, слушая писк морзянки. От кодировщиков приносили кодограммы и рассылали «по городам и весям». Это я так пошутить попытался. Рассылали это по точкам. Или всем сразу или какой ни будь одной.
Это то, что в основном нужно было от нас ПВО КДВО, всей Советской Армии и Советскому Союзу. То, чем мы отдавали долг. Как пытались над нами шутить, мы относились к «кабинетным войскам» и ничего тяжелее карандаша, ложки и кружки поднимать нам было не положено. Это теоретически и очень отстранено от реальной солдатской жизни. Но в Советском Союзе ещё было такое понятие, как «нагрузка». Например, банка растворимого кофе, которая была дефицитом, нагружалась килограммом конфет «карамель», которые были везде и всегда. И без этих конфет её не продавали. Ну не всем, конечно. Я имею в виду обычных, рядовых граждан. И граждане не возмущались этой нагрузке, а считали удачей, что купили кофе.
Так и в Армии, кроме того, что нужно было от нас Родине, мы ещё должны были обеспечить себе быт, поддерживать порядок, безопасность, но, в этом случае, не рубежей, а свою. От покушений террористов, диверсантов и гражданских. Поэтому мы должны были уметь всё – таскать, катать, копать, закапывать, рубить, пилить, приколачивать, мыть, стирать, шить, гладить, натирать, стрелять… ну, вот с этим похуже. Это было как бы по умолчанию. Есть автомат, значит может.
Из этого следует, что любая воинская специальность, это только официальная версия. Как надводная часть айсберга. То, что «под водой», может быть и не настолько хорошо отработано, чтобы по высшему разряду, но вполне сносно, чтобы это делать за деньги. И этого подводного очень много и оно, достаточно разнообразно. Типа: «Лудить, паять, ножи точить…»
Поэтому служба нетто (в чистом виде), не тяжёлая, но изматывающая. Это я про нашу, тех, которые на КП служили. Всё остальное – часто тяжёлое и, почти всегда, изматывающее. А если вдруг случалось делать то, что нравится, то оно нравилось, не потому что нравилось, а потому что всё другое нравилось ещё меньше или не нравилось совсем.
До армии я совсем не разбирался в званиях. В армии научили. Кроме этих знаний, как-то само собой мы приняли лёгкое презрение к званию ефрейтор, как переходной ступени эволюции между солдатом и сержантом. Придумал это не сами, когда пришли в полк, это уже было. Приняли как норму. Без «почему».
Поняв, что даже до маленьких звёзд за два года я не дослужусь, усилия в этом направлении не прилагал. Сначала слушался сержантов и ефрейторов как «старших по званию». Потом, как-то само собой, без видимых усилий с моей стороны, меня стали ставить всякими дежурными и старшими. Без торжественного присвоения очередных званий.
В армии звание и занимаемая должность часто коррелируется, т.е. соответствует. Часто, но не всегда. В моём случае, не соответствовала. Истерик по этому поводу я закатывать не стал, отказываясь от высот управления, которые не соответствовали званию рядовой. Шантажировать и вымогать звание, соответствующее моему положению на смене, тоже не стал. Так вот рядовым и водил смену.
Заодно научился управлять без рычагов воздействия. Какие у меня могли быть рычаги, когда я, рядовой, пытаюсь строем вести бойцов на смену? Никаких. И в морду не дашь (неуставные взаимоотношения) и из армии не уволишь (этот вариант не был предусмотрен совсем. А жаль). Но как-то управлялся и с толпой, и с разнокалиберными сержантами и ефрейторами, в этой толпе. Количество голов, вышедших из казармы, всегда соответствовало количеству голов, пришедших в столовую или на смену, без видимых повреждений.
Однажды мне всё-таки присвоили звание. Выделился/отличился. Сам командир полка заметил. Моим отцам командирам даже прошение писать об этом не пришлось. Сократил бюрократическую цепочку. А было это следующим образом. Ночная смена уже заканчивалась, на КП подтягивались офицеры. Я, открыв дверь приёмного отделения, издевался над Филей. Филя был нашего призыва. Безобидный, немного ранимый, беззлобный, быстро забывающий плохое, старший смены планшетистов. А, ещё он был ефрейтором и стремился (хотел) стать сержантом, но как-то завис на этой переходной ступени.
Над ним можно было пошутить, немного поиздеваться. Вообще я следил, чтобы в моей смене не было шуток, унижающих человеческое достоинство. Шутить можно, но не обидно. Гнобить – нельзя совсем. Надеюсь, всё так и было, как я думаю и как написал. Отношения не были идеальными, но вполне годными для нормальной жизни и службы. Неуставных отношений (мордобоя) в моей смене не было совсем.
Планшетисты на смене постоянно находятся в головных телефонах на длинных, но не бесконечных, шнурах. Филя тем утром стоял за крайним планшетом. Кто-то из моих радистов тарабанил ему засечки, Филя метался по планшету, расставляя точки и соединяя их прямыми. Времени на поболтать у него было немного. Значительно меньше чем у меня. А мне поболтать хотелось. Поболтать – это отдушина в почти бесконечных солдатских буднях.
Мы, радисты, обзывали планшетистов «тараканами», они пытались натянуть на себя прозвище «художники». Но то, где они находились и как там двигались было очень похоже на тараканов. А находились они в тёмном проходе между плексиглазовым планшетом, на котором рисовали, и стеной. Для того, чтобы нарисовать маршрут самолёта, они то припадали к самому полу, то карабкались под самый потолок. Иногда самолётов было несколько, и они или летели с разных концов, или в разные стороны разлетались. Тогда скорость метания планшетиста возрастала. Прозвище «дятлы», которое клеили нам «тараканы» не прижилось. Мы как были «музыкантами», так и остались, даже для «тараканов» – планшетистов.
Когда Филя, отрисовав очередную порцию засечек, присел на лавочку, я, через коридор, его окликнул: «Собака (обычное и необидное прозвище ефрейторов), подменись и пошли покурим». Филя, изобразив праведный гнев и желание со мной сразится, ломанулся ко мне, совсем забыв о том, что на голове телефоны. Длинна шнура позволила ему вынести в коридор только ногу. Телефоны слетели. Филя, развернувшись, убежал за ними. Очень похоже на привязанную собаку. Я что-то добавил ему в след, не смертельно обидное, но, вероятно, едкое. И тут, слева из коридора, голос командира полка: «Товарищ рядовой, ты почему ефрейтора собакой называешь?!» «Собака-друг человека, товарищ подполковник», «Я тебе такую друга собаку сейчас покажу!» И оглянувшись немного назад: «После завтрака, общеполковое построение!»
Пипец, а смена так хорошо заканчивалась. Что будет на полковом построении? Как я понимал, всё это – в мою честь. Отличился. Отвёл смену на завтрак, с завтрака – на плац. Старшинства над сменой меня не лишили. На плацу уже рота обслуживания и офицеры. Замполит смотрит укоризненно. Он до сих пор может так посмотреть, что лучше бы не смотрел, а на гауптвахту или в морду. Но он смотрит. Командир роты, подтянутый, в идеально сидящей на нём форме, для меня всегда являлся образцом советского офицера. Мне повезло с командирами. Оба и замполит, и командир – человечные по отношению к солдатам, идеальные, по отношению к службе. А командир, наверное, расстрелял бы. И не перед строем, а прямо там, на КП. А он тоже смотрит.
Построились, вытянулись. И вот командир полка перед строем: «Бла, бла, бла…» Я ловлю каждое слово, но не запоминаю, потому что ко мне это не относится. А он продолжает: «Бда, бла, бла…рядовой Сочнев, два шага из строя!» И дальше: «Присвоить звание ефрейтор рядовому Сочневу» «Служу Советскому Союзу!» «Встать в строй!» Встал.
Смена, хихикает. Филя почти ликует. Дообзывался. Сейчас я стану такой же собакой, как другие ефрейторы. И тут я обнаружил, незаметную, до этого знаменательного события, грань между собаками и отличным солдатом. Отличный солдат, это не только тот, кто отличился. Я отличился и с этим никто не спорил. Отличный солдат это тот, который отлично служит. Ефрейторов в полку было много, а отличный солдат – один.
Приняв это как аксиому (утверждение, не требующее доказательств), я так и продолжил свою службу. Попытки ефрейторов, в том числе и Фили, снизвергнуть меня в их, ефрейторское, сообщество, так же, как и поштучные поползновения возвысится до таких же, как у меня, отличных высот, мною пресекались. Некоторые ефрейторы иногда даже срывались на крик, пытаясь доказать, что они тоже, а я нисколько… Ну собаки они и есть собаки, что с них взять?
Лычку на погон, я пришил в тот же вечер. А военный билет в штаб не отнёс. Поэтому это карьерное повышение осталось в приказе и памяти сослуживцев. Хотя, насчёт памяти я немного сомневаюсь. Кому нужно помнить за что, как и когда на меня снизошла сия благодать. Из армии ушёл рядовым, расстроив взводного. Он тоже был офицер. И в отместку за наши, не всегда устраивающие его, но всегда в рамках уставов, отношения, хотел вот так мне нагадить – выпустить меня ефрейтором. Он сам так мне и сказал. Но вот, пропустил момент. Надеюсь, что он не сильно расстроился, а к настоящему времени забыл совсем.
В начале службы, когда мы заступили на боевое дежурство, нам объяснили, что тягот нам выпадет в полтора раза больше, чем было запланировано, потому что полк рассчитан на большее количество военнослужащих, а больше взять не получается – «уже и по амбарам помели и по сусекам поскребли». Поэтому смен есть и будет две, а не три.
К тому, что спим мало, мы понемногу привыкли. Не привыкли мало спать, а привыкли, что это нормально. Спали по четыре часа ночью и сколько получится днём. Днём получалось не всегда. Но если получалось, то мы засыпали стремительно и глубоко. Не важно, сколько длилось время сна, час, два, несколько минут или, вообще, одна минута. Время погружения в сон уменьшилось до миллисекунды. Закрыл глаза и всё, уже спишь и видишь сны.
Сокращённость состава была настолько привычной, что иногда его сокращали ещё больше. Смена могла быть настолько сокращённой, что оставались «бесхозные» приёмники. Однажды почти неделю мы ходили вот таким сокращённым составом на смену. Не помню, какие на то были причины, но они, вероятно, были.
А бесхозные приёмники я распределял между собой и другими радистами. И настолько у нас это хорошо получалось, что несколько раз мне позволяли утром поднимать флаг на полковом построении. Потому, как и смена была отличная и я. Даже обещали письмо родителям написать про это. Это один из вариантов поощрения. Но не написали. Или не отправили. В общем, родители такого письма не получали.
Закончилось это моё триумфальное шествие быстро и неожиданно. В одну из таких сокращённых смен я вышел с открытым текстом в эфир. Ничего личного не сообщал. Просто одна из «точек» очень хотела отправить кодограмму. Точнее не «точка», а мой коллега, радиотелеграфист, который сидел на «точке» и очень хотел отправить эту кодограмму. Нафиг не нужную и абсолютно не срочную.
Я, сидя за датчиком, ещё слушал приёмник и отвлекаться на принятие кодограммы мне не хотелось. Ну я и объяснил, что «малом узыка нтов». Быстро сообщил. Немного изобразив, что это не открытый (не зашифрованный) текст, а как будто обычный сигнал. А радиотелеграфист другой точки это услышал, записал и тут же доложил. Я так и не узнал, кто этот герой. Никаких чувств, кроме восхищения его бдительностью и оперативностью, я к нему не испытывал. Он всё правильно сделал.
Что началось!!! Майор КГБ, начальник КП, командир роты, командир взвода… В общем, офицеров, как мне показалось, было больше чем на общеполковом построении. И у всех праведный гнев. Только что я «нараспашку открыл дальневосточную границу». И все, в том числе и империалисты, вдруг узнали, что мало того, что мало солдат, они ещё и все поголовно раздолбаи. «Заходите империалисты дорогие, берите что хотите». И что ещё можно ожидать вот от такого старшего смены? И что можно ожидать от других солдат, у которых вот такой старший смены? И вообще, что за полк, если вот такой может быть назначен старшим смены?
Было бы звание выше чем ефрейтор, разжаловали бы сразу, но с моих чёрных погон можно было бы только снять лычку («соплю»), которую повесили в наказание и отковырять буквы СА. Отковыривать не стали, «соплю» оставили.
В военное время сразу бы расстреляли, а меня даже на «губу» не посадили. Просто отлучили от передатчика, что бы больше ничего не выдал. А через два или три дня привели в клуб. Там были только офицеры, но их было меньше, чем тогда ночью на КП. И один не офицер – я. Все ждали командира полка.
Командир зашёл в клуб, поднялся на сцену, удивлённо посмотрел на понуро стоящего меня. Я не притворялся. Было действительно неуютно. Нарушение первой категории – это серьёзно. «Что здесь солдат делает?». «Он совершил нарушение связи ПЕРВОЙ категории, товарищ полковник!», отрапортовал командир роты. «А зачем его сюда привели? Сами со своей связью и разбирайтесь»
Да, именно так и прозвучала моя амнистия. Командир разобрался. Вернулся в роту с собрания и сообщил, что на КП меня больше не пустят. Совсем. Никогда. Вот напугал то. Напрягало только будущее. Если не на смену, то куда? «В наряды, всегда, до дембеля, без перерывов!»
И отправил же. Дежурным по роте, следом – старшим наряда по кухне, потом опять дежурным по роте, помощником дежурного по полку. Теоретически – бесконечный круговорот. Но это теория, а практика всегда выглядит по-другому. Очередная амнистия пришла опять в виде командира полка. Или у него память была короткой, или солдат было столько, что всех он не помнил, но по любому, это было для меня хорошо.
Шла вторая или третья неделя опалы. При очередном разводе нарядов, мы (все наряды полка) стояли на плацу и внимали «Бла, бла, бла…» про рубежи, долг и прочее. И тут вдруг появляется командир полка. Идёт себе, не торопясь в штаб. На плацу наряды разные. Все более-менее нормальные, а мой, как из учебника. Сапоги блестят, бляхи сияют. Форма выглажена до состояния «как бы об стрелки не порезаться». Причёски… Ежики, а не причёски. В общем, обратил на мой наряд внимание, поставил в пример, приказал передать командиру роты, что он (сам командир полка) благодарит меня за такую замечательную и безупречную (вот здесь или действительно не помнил про мои косяки, или польстил) службу. А может быть мы – солдаты, для офицеров как китайцы? Все на одно лицо?
Передал в тот же вечер. А наряд был отполирован и отглажен не потому, что хотел выделиться/рубануться. А потому что стал профессионалом в нарядной сфере. Наработал практический опыт как быстро и почти идеально подготовить наряд к разводу, даже если наряд состоит из граждан, попавших в армию из степей и с гор.
Наряд – не в смысле разодеться, а в смысле быть направленным на 24 часа для выполнения особого важного задания. А развод, это не когда разводят на бабки (деньги) и иные товарно-материальные ценности, а процесс построения всех нарядов в одном месте (не в том, про которое вы подумали, а на какой ни будь горизонтальной площадке) с целью напоминания участникам о важности и особенности их службы на предстоящие сутки и оценки участников на степень соответствия поставленным задачам.
Опала закончилась. Служба продолжилась. К датчику (это тот, который передаёт морзянку) меня старались не допускать. Ну, только если по большой нужде. Но, судя по количеству часов, которые я потом отсидел за датчиком, нужда была большой и постоянной.
Однажды меня посадили общаться с дивизией. Слушаешь, что тебе пиликают, сам ключом отвечаешь. Работа не пыльная. Особой ответственности нет. Самолёты по этому каналу не летают. Если что-то пропустишь, то просто по телефону позвонят. Сидел я там недолго. О чём-то очень быстро пообщались с радистом дивизионным. Я же не знал, что с той стороны то ли офицер был, то ли «рубанок» из учебки. Перекинулись информацией. Я пропиликал понятно и доходчиво, понял, что пропиликали нам. Краткий сеанс связи закончился. Сижу умиротворённый, время посекундно и поминутно катится к дембелю. Почти физически ощущаю. Так бывает, когда уже за полтора года отслужил.
И вдруг вместе с катящимся к дембелю сроком моей службы, на приёмный врывается командир роты. Ночью. В форме. Как всегда, подтянутый, затянутый и наглаженный. Из этого форменного великолепия торчит голова. Тоже очень уставная. Причёска стандартная, выбрит до синевы, а вот выражение лица у этой головы мне не понравилось. Судя по направлению взгляда (на меня), я тоже голове не нравился, не нравился задолго до того, как командир меня увидел. Больше всего напрягало то, что я не знал, за что. Прошлое всё уже искуплено. Не кровью, но достаточно честно. Свежего ничего наколбасить не успел… Или успел? Тогда что?
Выяснилось, что успел. За минуту (60 секунд) общения с дивизией я совершил около сорока нарушений связи. Мелочи какие-то. То точку не там в беседе поставил, то не поставил совсем, ещё и кодовые сообщения использовал не по назначению. Использовал двойной смысл военно-морзяночных кодов. Всё понятно передавал, иногда даже очень понятно. Без мата, но совсем не в соответствие с кем-то, кому-то прописанными правилами. А какие нафиг правила? В учебном взводе нас научили принимать морзянку и передавать. А из правил только основам – «Командир всегда прав», «Нельзя срать» и «Нужно шамшить». Служить эти правила помогали, а высококультурно общаться в эфире – нет.
А дивизионный радист – педант, некультурный и человек, далёкий от понятия интеллигентность. И я ему искренне сочувствую. Нормальный, слегка интеллигентный человек, не позволит делать замечания собеседнику, отличающемуся от него культурой воспитания. Так я всё ротному и объяснил. Он внял, но на всякий случай от общения с дивизией меня тоже отстранил. А так как головные телефоны были на длинных шнурах не только у планшетистов, то я ещё и пол в приёмном отделении натёр «до блеска». В полку любой кусочек пола натирали полотёрами. Фича такая полковая, но тогда слова фича не было, поэтому мы это считали бзиком, когда приходилось натирать нам. Когда заставляли мы, то это был не бзик, а укрепление воинской дисциплины. Бзик – это когда отклонение от нормы в сторону паранои есть, но не доходит до однозначного медицинского диагноза. В стадии «склонен».
Это нормально, когда старший смены отрабатывает свои косяки наравне с подчинёнными. Слово подчиненные мне не нравится и даже когда они (подчиненные) у меня случаются, то я старательно стараюсь называть их коллегами и также относиться как к коллегам, немного выделяясь в случае выражения благодарности за проделанное (часто) или порицания за содеянное (реже).
Ещё один выговор я получил за усердие. Однажды, кажется весной, во время отдыха перед сменой, несколько человек подняли и отправили на аэродром – прилетел какой-то офицер, откуда-то. С семьёй и скарбом. На военном, транспортном самолёте. Нам нужно было скарб из самолёта загрузить в машину и с машины выгрузить у крыльца его новой дислокации.
Загрузили, разгрузили и не торопясь пошли в казарму. Не торопясь, потому что спать оставалось минут 10-15. А меня немного то в жар бросает, то в холод. А тропинка мимо санчасти проходит. Дай, думаю, зайду. Зашёл. Температура оказалась чуть выше сорока. Начальник санчасти удивился, что я пришёл сам, пешком. Дал каких-то таблеток, вколол укол и отправил… Нет, не обратно в казарму, а в палату для больных.
Вы даже не представляете, какое это удовольствие – вместо смены попасть в санчасть. Я потягиваюсь, тихонько нежась в полудрёме, а моя смена уже оделась и, вероятно, шагает на ужин. А с ужина – на смену. А я под эти мысли проваливаюсь в сон, немного из него выныриваю и снова проваливаюсь. Нежусь на границе сна и яви.
Конечно, очень хочется просто выспаться, но тогда можно пропустить процесс получения удовольствия от того, что можно спать или не спать, а на смену не надо. А ночью, как только я услышал вопль (этот вопль у нас песнею звался), тут же выскочил на крыльцо покурить. А мимо меня, справа налево – «Где наша линия пройдёт…!». А я такой стою и в любой момент могу вернуться обратно и лечь в кровать. И уснуть. Или снова встать и выйти покурить. Или не уходить, а дождаться, когда другая смена промарширует в казарму.
Вот и другая смена. Торопятся в казарму. Успеть покурить, поспать, проснуться и снова в бой. А я не тороплюсь. Мне торопится некуда. Могу спать, хоть целый день. А могу и не спать, но не буду. Ну, т.е. буду спать. Без подъёмов и отбоев. А на пересменку я всегда просыпался. Смена на КП, а мне туда не надо. Вторая смена с дежурства, торопятся выспаться. Точнее не выспаться, а просто поспать.
Понятия «выспаться» в полку не было совсем. Можно было поспать или посрать (срать – это нагло и бессовестно уснуть вне выделенного для сна времени и в месте, которое не санкционированно для сна) – это когда на смене или тихонько в уголке, или нагло, прямо на политзанятии. А вот выспаться – это не положено, потому что нам этого не положили. Тяготы и лишения положили, а выспаться – нет. Как приятно, воспринимать удовольствие на контрастах и сравнении. Мне хорошо, а те, кто идут на смену, этого лишены. И становится значительно лучше. Может быть у них это было или будет, но сейчас это есть у меня, а у них этого сейчас нет.
И всё это продолжалось около двух суток. А потом неожиданно кончилось и я, прямо из санчасти, даже не заходя в казарму, просто влился в строй своей смены и ушёл на очередное дежурство. И уже наблюдал не из санчасти как смена идёт, а из строя – как в санчасти хорошо. Если бы не знал, не попробовал, то было бы не так печально. Преимуществ смены перед санчастью я тогда не придумал. У санчасти преимущества были, а у смены тоже, вероятно, были, но я про них не знал.
А так – идёшь на смену, а в санчасти дрыхнут. А мы за них охраняем рубежи. И в очередной раз понимаешь, насколько человек ненасытен. Меня за это из санчасти и выгнали. Но я же не для себя старался. Точнее, не только для себя.
И ничего такого криминального я не совершил. Переусердствовал в заботе о болезных. В очередной раз, когда я со товарищем пошли в столовую за обедом, да, это был обед, я взял «усиленный» паёк, я всегда так брал. Первое, которое зачерпнули со дна и суп был больше похож на кашу. Пусть жидкую, но кашу. А второе нам почти добровольно положили. Была каша и говядина в белом соусе. Каша – как основное блюдо, а говядина – как гарнир. В нормальных и общепринятых условиях, основного блюда больше, а гарнира меньше. Потому как «гарнир идёт для украшения, дополнения и придания вкуса основному блюду».
И ничего ужасного в том, что основного блюда нам положили совсем немного, а гарнира раза в четыре больше, чем основного блюда. Больным нужно поправляться, чтобы как можно быстрее заполнить зияющие прорехи в строю защитников. Ну и общего объёма второго и первого было на такое количество больных, что в санчасти они по любому не поместились бы.
И всё шло хорошо, но недолго. До тех пор, пока нам не попался дежурный офицер. И не просто дежурный, а дежурный по столовой. Он из санчасти выходил. А тут мы с вёдрами навстречу. А вёдра тяжёлые. Всяко еды в них больше, чем на шесть человек. Вот он и посмотрел. Ему не понравилось и то, что еды больше раза в два или три. И то, что еда слишком густая и питательная, и то что пропорции сильно нарушены… В общем, поесть то, что я принёс, я успел, а поспать – нет. Выперли меня из санчасти. Быстро и бесповоротно. А в личное дело вписали очередное нарушение.
Про более мелкие нарушения типа других, случайных нарушений связи не первой и не второй категории, не всегда правильное понимание линии партии, мелкие нарушения различных воинских уставов, несоблюдение субординации по отношению к прапорщикам, которых я не считал офицерами, и дерзкое отношение к некоторым офицерам я подробно не помню. Ни, когда это было, ни что это было и почему. Просто однажды зашёл в штаб, кажется в очередной раз был помощником дежурного по части, и зашёл к одногодке, который устроился писарем. Поболтали. Я спросил про личное дело, он показал.
Оказывается, я достаточно заметная личность, почти рецидивист. Все мои нарушения были аккуратно записаны. Надеюсь, что все, потому что записей было много. А если не все, то тогда получается, что я, вместо того чтобы служить, почти всё время что ни будь нарушал. Но личное дело не только немного заставило задуматься о поведении, но и порадовало – все взыскания, кроме последнего, были сняты! Последнее я как раз и отрабатывал.
А вот здесь особого разнообразия моих геройств и подвигов не было. Взыскания снимались за хорошую строевую подготовку и отличное исполнение строевой песни. Спасибо ротный, потому что взыскивали кто не попадя, а снимал взыскания командир. Шагал я так себе, лучше, чем косолапый Никита, но значительно хуже ротного. Зато мог заставить хорошо шагать смену. Даже Никиту. А с пением, строевых песен, было ещё хуже. Я отличался тем, что на фоне моего голоса, все остальные могли почувствовать себя Шаляпиными. Вспомнился анекдот про то как отец, глядя в табель сына, полный троек и двоек, вдруг видит пятёрку. Единственную пятёрку. За пение. И с возмущением восклицает: «Он ещё и поёт!». Да, мы ещё и пели.
