Павел Николаев
Оседлавшие Пегаса

 
Не трогать было вам народа,
Чужеязычны наглецы!
Кому не дорога свобода?..
И наши смурые жнецы,
Дав селам весть и Богу клятву,
На страшную пустились жатву…
Они – как месть страны родной —
У вас, непризванные гости:
Под броней медной и стальной
Дощупались, где ваши кости!
Беда грабителям! Беда
Их конным вьюкам, тучным ношам:
Кулак, топор и борода
Пошли следить их по порошам…
И чей там меч, чей конь и штык
И шлем покинут волосатый?
Чей там прощальный с жизнью клик?
Над кем наш Геркулес брадатый —
Свиреп, могуч, лукав и дик
Стоит с увесистой дубиной?..
Скелеты, страшною дружиной,
Шатаяся, бредут с трудом
Без славы, без одежд, без хлеба,
Под оловянной высью неба,
В железном воздухе седом!
 

В полдень 7 ноября русские войска штурмовали Дорогобуж. Укрепленные высоты города брали лобовой атакой. В город ворвались, когда он уже начал гореть, но усилиями солдат пожар был потушен. Помог в этом и вдруг поваливший снег.

Глинка с восхищением писал о героизме солдат и офицеров, проявленном в этом сражении:

«Надо видеть наших солдат, без ропота сносящих голод и стужу, с пылким рвением идущих на бой и мгновенно взлетающих на высоты окопов, чтоб иметь понятие о том, как принято освобождать города своего Отечества!

4-го егерского полка майор Русинов, получив рану в руку при начале штурма, велел поддерживать себя солдатам и продолжал лезть на вал. Через несколько минут ему прострелили ногу, и солдаты вынуждены были снести его в ров. Но этот храбрый офицер до тех пор не приказывал уносить себя далее и не переставал ободрять солдат, пока не увидел их уже на высоте победителями».

Спустя два с небольшим месяца, Фёдор Николаевич оказался опять в родных местах. Обращаясь к брату Сергею, он писал из Дорогобужа: «Представь себе, друг мой, что я теперь только в 60 верстах от моей родины и не могу заглянуть в неё!.. Правда, там нечего и смотреть: все разорено и опустело! Я нашёл бы только пепел и развалины; но как сладко ещё раз в жизни помолиться на гробе отцов своих! Теперь сходен я с кометою, которая не успеет приблизиться к солнцу, как вдруг косвенным путём удаляется опять от него на неизмеримые пространства».

Целую неделю, с 8 по 14 ноября, отряды генерала Милорадовича продвигались к Смоленску боковыми, неизвестными путями, через леса и болота. На большую дорогу к нему они вышли в районе деревни Ржавки. Французы двигались спокойно и весело, согретые неожиданно наступившей оттепелью. Между колоннами тянулись обозы, наполненные награбленным добром.

Милорадович приказал атаковать. Несмотря на превосходство в силах, неприятель мгновенно был сбит с дороги и начал отступать, прикрываясь легкой артиллерией, поставленной на высотах. Ближайшие леса и наступившая вскоре темнота скрыли противника.

Следующие три дня, 16–18 ноября, прошли в беспрерывных сражениях, на дороге между Смоленском и Красным. Позднее Фёдор Николаевич писал об этих днях: «С каждою утреннею зарёю, коль скоро с передовых постов приходило известие, что колонны показались на большой дороге, мы садились на лошадей и выезжали на бой».

Особенно удачным для русского авангарда оказался последний день сражения под Красным. В этот день отряд Милорадовича совершенно разгромил тридцатитысячный корпус маршала Рея.

В результате четырехдневных боёв, по сведениям Глинки, французы потеряли около двадцати тысяч убитыми, двадцати двух тысяч пленными и шестьдесят пушек. «Поля города Красного в самом деле покраснели от крови», – записал после окончания боев Глинка. Русским достались многочисленные обозы, которые были набиты шубами, бархатами, парчой и деньгами. Тотчас среди разбитых фур, изломанных карет и мёртвых тел закипела торговля. За сто рублей бумажными деньгами продавали мешок серебра. Но охотников до него не находилось, так как не на чем было везти многопудовый груз. По поводу трофеев Фёдор Николаевич записал: «Лавров девать негде, а хлеба – ни куска! Там, где меряют мешками деньги, нет ни крохи хлеба! Хлеб почитается у нас единственною драгоценностью!»

Ночь на 19 ноября Глинка провёл в одной из уцелевших изб близ Красного. Общими усилиями кое-как законопатили стены, пробитые ядрами, и истопили печь. Но только расположились на ночлег, как изба начала наполняться… французами. Их втиснулось несколько десятков, и не было места, которого бы они не заняли: на полу, на лавках, под лавками, на печке, за печкой, под печкой – отовсюду слышались выкрики на всех европейских языках. И русские, несколько часов назад беспощадно разившие врага на поле битвы, сейчас не могли поднять руки, чтобы выбросить этих пришельцев за порог.

Эту ночь Фёдор Николаевич назвал самой ужасной в своей жизни:

«Перед светом страшный вой, и стоны разбудили меня. Под нами и над нами множество голосов, на всех почти европейских языках, вопили, жаловались или изрыгали проклятие на Наполеона! Тут были раненые, полузамерзшие и сумасшедшие. Иной кричал: “Помогите! Помогите! Кровь льется из всех моих ран! Меня стеснили!.. У меня оторвали руку!” “Постойте! Удержитесь! Я ещё не умер, а вы меня едите!” – кричал другой. В самом деле, они с голоду кусали друг друга. Третий дрожащим голосом жаловался, что он весь хладеет, мерзнет; что уже не чувствует ни рук, ни ног!

И вдруг среди стона, вздохов, визга и скрежета зубов раздавался ужасный хохот… Какой-нибудь безумный, воображая, что он выздоровел, смеялся, сзывая товарищей: бить русских! А вслед за этим слышен был в другом углу самый горестный, сердце раздирающий плач. Я слышал, как один молодой поляк, увидев, конечно, во сне, родину свою, говорил громко, всхлипывая: “Я опять здесь, о матерь моя!.. Но посмотри, посмотри, как я весь изранен! Ах! Для чего ты родила на свет несчастного?”»

Отступление Великой армии

Единственная свеча тускло освещала избу, и в её колеблющемся свете вдруг ясно обозначилась фигура француза, увиденного Фёдором Николаевичем накануне. На коленях у него было конское мясо; в руках он держал череп, видно, только что убитого человека и с жадностью глотал ещё горячий мозг. Поймав на себе взгляд постороннего, он спокойно посмотрел на Глинку и вдруг попросил: «Возьмите меня: я могу быть полезен России – могу воспитывать детей».

Утром Глинка обнаружил, что он буквально окружен трупами тех, кто ещё накануне оглашал избу раздирающими сердце криками. Не выдержав этой сцены, он перебрался в шалаш, предпочитая лучше замёрзнуть, чем оставаться в избе. На новом месте Фёдор Николаевич и подвёл итог прошедшей ночи: «В самых диких лесах Америки, в области лютейших каннибалов, едва ли можно видеть такие ужасы, какие представляются здесь ежедневно глазам нашим, до какой степени достигает остервенение человеков! Нет! Голод, как бы он ни был велик, не может оправдать такого зверства. Один из наших проповедников недавно назвал французов обесчеловечившимся народом; нет ничего справедливее сего изречение. Положим, что голод принуждает их искать пищи в навозных кучах, есть кошек, собак и лошадей; но может ли он принудить пожирать подобных себе. Они, нимало не содрогаясь, жарят товарищей своих и с великим хладнокровием рассуждают о вкусе конского и человеческого мяса!»

По свидетельству Глинки, в боях под Красным Милорадович применил тактику, заимствованную у противника. Он преподал полковнику П.И. Мерлину, командовавшему артиллерией авангарда, ставить вместе по 40 и более орудий. О том, как действовали такие батареи, вспоминал Пюибюск: «Лишь только половина первого корпуса прошла мимо неприятеля, как он открыл по нам сильный картечный огонь из 50 пушек, который был тем убийственнее, что неприятельские орудия находились от нас не далее, как на половину пушечного выстрела. Все вокруг нас пало. Затем, в самое короткое время, неприятель поставил несколько орудий на большой дороге впереди и позади той густой колонны, в которой находились и мы, и открыл по нас сильный картечный огонь. Мы были с трёх сторон окружены пушками; картечь сыпалась на нас градом, нам оставалось одно средство, искать спасения в ближайшем лесу. Не успели мы добраться до лесу, как вдруг наскакали на нас казаки и изрубили всех, которые остались на дороге».

«Погибель дерзким; пощады покорным – вот свойства великодушного победителя – свойства русского», – считал Глинка и приводил примеры из своих наблюдений. 600 солдат корпуса маршала Нея скрылись в лесу, окружив себя пушками. На предложение положить оружие заявили, что согласны, но при одном условии: сдадутся только генералу Милорадовичу. Французы называли Михаила Андреевича русским Боярдом и кричали ему: «Да здравствует храбрый генерал Милорадович!».

Во время одного из сражений русские солдаты увидели, как двое маленьких детей бежали по полю под сильным огнём. Михаил Андреевич приказал прекратить стрельбу и взять ребят. Это были брат и сестра – Пьер семи лет, Лизавета пяти. Они потеряли родителей. Милорадович взял их к себе и постоянно возил с собой.

В Красном по приказу Милорадовича один из уцелевших домов оборудовали под лазарет для раненых и больных противников. В лазарет явились все полковые лекари; страдальцев оделили последними сухарями и водою, а те, которые были поздоровее, выпросили себе несколько лошадей и тотчас их съели.

Подводя итоги марша на Красное, Фёдор Николаевич писал брату Сергею:

«Видишь ли, какой мы сделали шаг! От Дорогобужа прямо к Красному. Смоленск и Днепр остались у нас вправо. Тихо подкрались мы к большой дороге из Смоленска в Красное. Неприятель за тридевять земель; а мы как будто из-под земли очутились вдруг перед ним! Это прямо по-суворовски!

Неприятельский урок чрезвычайно велик. Много сражений покрыты грудами неприятельских тел. В эти четыре для нас победоносные дня потеря неприятеля, наверно, полагается убитыми до 20 000. В плен взято войсками генерала Милорадовича: генералов – 2, штаб- и обер-офицеров – 285, рядовых – 22 000, пушек – 60! Поля города Красного в самом деле покраснели от крови».

Оснеженные лавры. 22 (10) ноября части генерала Милорадовича перешли речку Мерейку и вступили на территорию Могилёвской губернии. Тем самым русские знамёна были перенесены за древние рубежи Отечества. В местечке Баево Глинка размышлял о стратегии войны, принятой Кутузовым:

«Итак, ныне уже ясно и никакому сомнению не подвержено, что одно постоянное продолжение сей войны увенчивает её столь блистательными успехами. Если б заключили мир при Тарутине, как бы ни был он выгоден, Россия не имела б ни лавров, ни трофей, ни драгоценнейшего для всякого уверения, что Наполеон уже никогда не возвратится разорять пределы ее. Теперь можем мы вздохнуть спокойно!.. Меч, висевший над головами нашими, исчез. Тучи, ходившие по русскому небу, быстро несутся назад. Мы видим над собой ясную лазурь безмятежного свода, отколе Всевышний благословляет оружие правых на славном поприще его побед.

Известно, однако ж, что Наполеон прежде, нежели решился оставить Москву, истощал все усилия для заключения мира. Мудрый Кутузов заводил в сети ослепленного страстями и гордостью этого нового Навуходоносора. Он старался выиграть время, доколе подоспеет к нам вернейшая союзница – зима!»

Русские войска спешили к Березине, а погода в эти дни, как нарочно, стояла ветреная и ненастная. Морозы достигали 20 градусов по Реомюру (25° по Цельсию). Как и в предшествующие дни, шли просёлочными дорогами по глубокому снегу. Но, несмотря на это, делали до сорока вёрст в день.

«Белоруссия представляла мрачную картину, – отмечал Глинка. – Те же пожары, те же грабежи и вопль жителей, как и везде, означали следы бегущих врагов порядка и человечества. Одни евреи принимали нас с непритворной радостью. Наверное, узнали, что они во время нашествия неприятеля полагали на себя посты и молили Бога о ниспослании победы русским».

4 декабря (22 ноября) авангард русской армии достиг Борисова. В этот день Фёдор Николаевич записал: «Ушла лисица, только хвост в западне остался!»

Да, последние боеспособные части Великой армии переправились через Березину 29 ноября. По поводу того, кто виноват в этом, историки спорят до сего дня. Но ещё А.И. Михайловский-Данилевский, один из первых исследователей грозы 12-го года, писал: «Армии князя Кутузова не было надобности находиться на Березине – направленных туда сил было совершенно достаточно, и скопление массы войск не принесло бы пользы. Кроме того, армия, выдержавшая генеральные сражения под Малоярославцем и Красным, нуждалась в некотором покое, вот почему князь Кутузов и отрядил лишь Милорадовича. И если он, “крылатый”, не поспел со всем отрядом к сражению, то тогда бы подошла армия, двигавшаяся в бури и метели по проселочным дорогам?»

На левом берегу Березины остались десятки тысяч солдат и офицеров противника, которые уже давно не представляли никакой угрозы русской армии, доведённые голодом и морозами до полного одичания. Русские воины смотрели на них или с сочувствием, или с презрением. Глинка, гуманист по своей натуре, и тот с пренебрежением говорил о тех, кто ещё полгода назад был грозой Европы и славой Франции:

«Мы остановились в разорённом и ещё дымящемся от пожара Борисове. Несчастные наполеонцы ползают по тлеющим развалинам и не чувствуют, что тело их горит!.. Те, которые поздоровее, втесняются в избы, живут под лавками, под печь-ми и заползают в камины. Они страшно воют, когда начнут их выгонять. Недавно вошли мы в одну избу и просили старую хозяйку протопить печь. “Нельзя топить, – отвечала она, – там сидят французы!” Мы закричали им по-французски, чтоб они выходили скорее есть хлеба. Это подействовало. Тотчас трое, чёрные как арапы, выпрыгнули из печи и явились перед нами.

Каждый предлагал свои услуги. Один просился в повара; другой – в лекаря; третий – в учителя! Мы дали им по куску хлеба, и они поползли под печь.

В самом деле, если вам уж очень надобны французы, то, вместо того чтоб выписывать их за дорогие деньги, присылайте сюда побольше подвод и забирайте даром. Их можно ловить легче раков. Покажи кусок хлеба – и целую колонну сманишь! Сколько годных в повара, в музыканты, в лекаря, особливо для госпож, которые наизусть перескажут им всего Монто; в друзья дома и – в учителя!!! За недостатком русских мужчин, сражающихся за Отечество, они могут блистать и на балах ваших богатых помещиков, которые знают о разорении России только по слуху! И как ручаться, что эти же запечные французы, доползя до России, приходясь и приосанясь, не вскружат голов прекрасным россиянкам, воспитанницам француженок! Некогда случилось в древней Скифии, что рабы отбили у господ своих, бывших на войне, жен и невест их. Чтоб не сыграли такой штуки и прелестные людоеды с героями русскими!»

8 декабря пределы Российской империи покинул Наполеон. Через неделю после него русскую границу (теперь уже с востока на запад) перешли первые толпы из бывших соединений Великой армии. В основном это были солдаты и офицеры корпусов Макдональда, Шварценберга и Ренье, которые не участвовали в походе на Москву. Они не были так истощены и сохраняли ещё способность удивляться, радоваться, негодовать. Вот как передаёт их эмоции граф Филипп де Сегюр:

«Бросая последний взгляд на эту страну печали, откуда они вырвались, видя себя на том месте, где пять месяцев тому назад победоносно вступили их бесчисленные орды, многие плакали и кричали от боли!

Вот тот берег, который был как щетиной покрыт их штыками! Вот та союзная земля, которая только пять месяцев тому назад исчезла под ногами их бесчисленной союзной армии и словно волшебством превратилась в долины и холмы, покрытые движущимися людьми и лошадьми! Вот те самые лощины, откуда выходили, сверкая под лучами жгучего солнца, три длинных колонны драгун и гусаров, похожие на реки, отливающие железом и сталью.

Все исчезло – люди, оружие, орлы, лошади, даже солнце и эта река-граница, которую они перешли, полные отваги и надежды!

Теперь Неман – только длинная масса льдин, спаянных друг с другом суровой зимой. Вместо бесчисленных воинов, с такой радостью и гордостью устремившихся в землю русских, из этой бледной и обледенелой пустыни выходит только тысяча вооруженных пехотинцев и кавалеристов, девять пушек и двадцать тысяч несчастных, покрытых рубищами, с опущенной головой, потухшими глазами, с землистым и багровым лицом, с длинной и взъерошенной от холода бородой. И это вся Великая армия!»

Это был день торжества и радости для каждого русского человека, не преминул отметить его и Фёдор Николаевич Глинка:

 
Питомцы берегов Луары
И дети виноградных стран
Тут осушили чашу кары:
Клевал им очи русский вран
На берегах Москвы и Нары;
И русский волк и русский пес
Остатки плоти их разнес.
И вновь раздвинулась Россия!
Пред ней неслись разгром и плен
И Дона полчища лихие…
И галл и двадесять племен
 
 
От взорванных кремлевских стен
Отхлынув бурною рекою,
Помчались по своим следам!..
И, с оснеженной головою,
Кутузов вёл нас по снегам;
И всё опять по Неман, с бою,
Он взял – и сдал Россию нам
Прославленной, неразделённой.
И минул год – год незабвенный!
 

В середине декабря русские войска вошли в Вильно. 23-го в город прибыл Александр I. Чтобы не травмировать чувствительного государя бедствиями войны, для его проезда провели специальную дорогу вдали от пути, по которому бежали завоеватели.

По случаю приезда царя в Вильно, собралось всё местное дворянство. Город был иллюминован. Прозрачные картины представляли Россию торжествующей, Александра милующим, а Наполеона бегущим. По этому поводу Глинка едко заметил в дневнике: «Известно стало, что картины сии рисовал тот самый живописец, который за несколько пред сим месяцев изобразил те же лица, только в обратном смысле, для освещений в честь Наполеона. Тот же профессор, который протрубил теперь программную оду в честь русских, славил прежде французов».

Литовцы открыто сочувствовали французам, зато евреи изо всех сил угодничали перед победителями, что с удовольствием отметил Глинка^[2].

30 (18) декабря Фёдор Николаевич записывал: «Я два раза навещал одного из любимейших поэтов наших, почтенного В.А. Жуковского. Он здесь, в Вильне, был болен жестокой горячкой; теперь немного обмогается. Отечественная война переродила людей. Благородный порыв сердца, любящего Отечество, вместе с другими увлек и его из круга тихомирных занятий, от прелестных бесед с музами в шумные поля брани. Как грустно видеть страдание того, кто был таким прелестным певцом во стане русских и кто дарил нас такими прекрасными балладами!»

В.А. Жуковский в чине поручика вступил в московское ополчение и в его рядах участвовал в Бородинском сражении. «Был он и под ядрами, потому что бородинские ядра всюду долетали», – писал П.А. Вяземский. После сражения Василия Андреевича представили Кутузову, а вскоре причислили к штабу главнокомандующего. В лагере под Тарутином Жуковский написал своё знаменитое стихотворение «Певец во стане русских воинов», которое вскоре разошлось по всей России.

Такие подлые преступления должны быть известны и настоящему и будущим векам! Сейчас, когда наши руки бессильны, может быть, наше негодование против этих чудовищ будет единственным наказанием им на земле; но когда-нибудь убийцы присоединяться к своим жертвам и, несомненно, в справедливости неба мы найдем себе отмщение!»

В.А. Жуковский

В армии стихотворение стало известно в ноябре, так как по приказу Кутузова его отпечатали в походной типографии и распространили как летучий листок. Фёдор Николаевич восхищался творением маститого поэта, а Жуковский с одобрением отозвался о стихотворении Глинки «Мечтания на берегах Волги», как раз в декабре появившемся в «Русском вестнике». Написанное два года назад, оно оказалось актуально и на конец 1812-го:

 
О волжские струи! О холмы возвышены!
Воскреснут ли при вас дни, счастьем обновленны?
Прольется ль в томну грудь веселия струя,
И буду ль, буду ль счастлив я?..
 

В разговоре с Жуковским Глинка обмолвился о своих военных записках, и Василий Андреевич горячо поддержал его работу, важную для воспитания российского юношества.

…2 января (21 декабря по ст. ст.) Фёдор Николаевич находился в пути. Какими-то ветрами его занесло в «рай»: «Не правда ли, что очень приятно найти прекрасный куст розы в дикой степи? Точно так же радует нас хороший дом в разорённой стороне».

Это был дом графини Тишкевичевой, сестры покойного польского короля. Владение графини поразило Глинку своим изяществом: в выборе места для дома, в расположении комнат и украшений их чувствовался тонкий вкус хозяйки. Особенно понравились гостю картины: «Захочешь насладиться приятным утром – взглянешь на стену – и видишь в картине все прелести его. Как синь и прозрачен этот воздух! Как легки эти дымчатые облака! Как хороши первые лучи солнца! Кажется, видишь, как эти лучи яснеют, как воздух становится светлее; туман редеет, цветки просыпаются, птички стрясают с крылышек жемчужную росу, и всё в улыбке!»

И это говорил человек, уже треть года находившийся в условиях, не только далёких от всяких идиллий, но и прямо противоположных им, да и просто элементарным отношениям, гарантирующим человеку жизнь! Какова сила воли, не допускавшая не только падение, но и просто ущемление нравственности!

На исходе декабря генерал Милорадович получил от графини Орловой-Чесменской меч её отца Алексея Григорьевича. Глинка донёс до нас текст сопроводительного письма к подарку:

«Меч сей дарован великою Екатериною герою Чесменскому за истребление оттоманского страшного морского ополчения на водах Азии, в виду берегов древния Эллады и Ионии. Там в первый раз возвеял флаг Российский: гром с севера ударил, флот исчез, и луна померкла.

Сей меч, украшенный драгоценнейшими камнями, щедротами бессмертныя монархини, есть бесценное знамение величия тогдашней славы России и неистлеваемый памятник в роде родов Орловых. Но дочь, благоговеющая к памяти родителя своего, к священному для неё праху его, подносит блистательный залог сей знаменитому воину, не допустившему нечестивого врага коснуться сей гробницы».

Получил награду и Фёдор Николаевич – орден Владимира IV степени, золотую шпагу с надписью «За храбрость» и орден Святой Анны II степени.

В первый день Рождества, 6 января (25 декабря), был издан манифест об окончании войны. Глинку это известие застигло в Гродно. 9 января он сделал запись, в которой пытался осмыслить происшедшее: «Итак, зачем приходил Наполеон в Россию? Вот вопрос вопросов, для разрешения которого будут писать целые книги. “Удача в мире сем священнее всех прав!” – думал вождь галлов; так думал и вождь татар! Батый и Наполеон по кровавому морю хотели приплыть к храму славы, но кровь пролита, а храм славы заперт для них. Их мавзолей – проклятие народов!»

13 и 14 (1 и 2) января Глинка оставался в Гродно; через день он был уже в Белостокской области, территории, приобретённой Россией незадолго до начала Отечественной войны. Таким образом, Новый год (по старому стилю, принятому тогда в России) Фёдор Николаевич встретил на родной земле. Предвидя скорую разлуку с ней, он думал о том, чем будет прошедший год для истории. Искал аналогий в древности и не находил. Мысленно он проследил события этого года день за днём. Почти физически ощутил, как людские массы огромной волной шли на восток от Немана до Оки, а затем с неожиданной упругостью выжимались назад, на запад. Подводя итог своим размышлениям, Глинка записал:

«Наконец минул сей 1812 год. Каким шумом, блеском и волнением ознаменовалось шествие его в мире! Сей год, обременённый славой и преступлениями, важно вступает в ворота вечности и гордо вопрошает неисчислимые сонмы протекших годов: кто более его обагрён кровью и покрыт лаврами; кто был свидетелем больших превратностей в судьбах народов, царств и вселенной? Встают века Древнего Рима, пробуждаются времена великих браней, славных полководцев, века всеобщего переселения народов… Напрасно! Древняя история, кажется, не найдёт в себе года, который во всех многоразличных отношениях мог бы сравняться с протёкшим.

Все силы, всё оружие Европы обратилось на Россию. Бог предал её на раны, но защитил от погибели. Россия отступила до Оки и с упругостью, свойственной силе и огромности, раздвинулась опять до Немана. Области её сделались пространным гробом неисчислимым врагам. Русский, спаситель земли своей, пожал лавры на снегах её и развернул знамёна свои на чужих пределах».

К этому эмоциональному заключению воина и поэта остаётся добавить следующее. Сегодня считается, что русскую границу перешли 608 тысяч человек. Потери Великой армии составили 550 тысяч, из них 110 тысяч пленными. Русские потеряли от 200 до 300 тысяч солдат и офицеров (точным подсчётом наших потерь царское правительство не озаботилось – вчерашние крепостные его не интересовали).

Поздравляя с победой тех, кто вышел к западной границе империи, Кутузов говорил: «Каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем».

Царь охарактеризовал значение свершившегося в международном плане: «Вы спасли не только Россию Вы спасли Европу».

Слава стучится в дверь. На рубеже 1814–15 годов Глинка подготовил к печати объёмистый труд «Письма русского офицера о Польше, австрийских владениях, Пруссии и Франции, с подробным описанием похода россиян противу французов в 1805 и 1806, также Отечественной и заграничной войны с 1812 по 1815 год. С присовокуплением замечаний, мыслей и рассуждений во время поездки в некоторые отечественные губернии; части 1–8».

Весной 1815 года в Москве вышли первые семь частей, на следующий год – восьмая. Части первая и вторая, посвящённые событиям 1805–1806 годов, издавались уже в 1808-м. В предисловии к ним Глинка предупреждал читателей: «Служа в полку адъютантом, я старался воспользоваться некоторыми свободными минутами, которые мог похищать от моей должности, и в сие-то минуты, часто на голом поле или в чёрных мазурских избах писал».

С полным изданием «Писем русского офицера» история повторилась: «Не в уединении спокойном, но под небом, освещённом огнями обширных пожаров, посреди шума сражения, наконец, во время долговременного томления Отечества, сочинитель писал письма свои о войне Отечественной».

Однако признания автора в том, что ему было недосуг заниматься литературной отделкой записей, делавшихся урывками и в самых неподходящих для этого условиях, только подогревали интерес к ним. Книга вызвала повышенный спрос читающей публики и быстро исчезла с прилавков магазинов. Автор её получил широкую известность.

Показателен следующий случай. Как-то Глинку посетили В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков, Н.И. Гнедич и И.А. Крылов. Разговор зашёл о книге Фёдора Николаевича.

– Ваших писем, – сетовал Жуковский, – нет возможности достать в лавках: все разошлись. При таком требовании публики необходимо новое издание. Тут, кстати, вы можете пересмотреть, дополнить, а иное (что схвачено второпях, на походе) и совсем, пожалуй, переписать.

Гнедич и Батюшков более или менее разделяли мнение Жуковского, и разговор продолжался. Крылов молчал, вслушивался и наконец заговорил:

– Нет! – сказал он. – Не изменяйте ничего: как что есть, так тому и быть. Не дозволяйте себе ни притягиваний нового к старому, ни подделок, ни вставок: всякая вставка, как бы хитро её ни спрятали, будет выглядывать новою заплатою на старом кафтане. Оставьте нетронутым всё, что написалось у вас, где случилось, как пришлось… Оставьте в покое ваши походные строки, вылившиеся у бивачных огней и засыпанные, может быть, пеплом тех незабвенных биваков. Представьте историку изыскивать, дополнять и распространяться о том, чего вы, как фронтовой офицер, не могли ни знать, ни ведать! И поверьте, что позднейшим читателям и любопытно, и приятно будет найти у вас не сухое официальное изложение, а именно более или менее удачный отпечаток того, что и как виделось, мыслилось и чувствовалось в тот приснопамятный двенадцатый год, когда вся Россия, вздрогнув, встала на ноги и с умилительным самоотвержением готова была на всякое пожертвование…

Великий баснописец правильно понял, что ценность «Писем русского офицера» заключается не в изысканности слога, а в правдивости и достоверности описанных событий, сделанных их участником; в тех именно выражениях и оборотах, которые вылились на бумагу почти одновременно с самими событиями без их искажения и извращения в угоду политическим требованиям. Записи, сделанные в моменты высокого душевного подъёма, конечно, не заменить трезвым расчётом и рассудочностью. Что писалось на бивуаках, не повторить в кабинетных условиях.

В письмах к брату Сергею Глинка раскрыл общее содержание книги: «Теперь предлагаю (читателям. – Н.) ведённый мною журнал^[3]. Одна часть его в виде писем, другая в рассказах и замечаниях. Разнообразие это не вредит порядку. Здесь найдёшь ты, во-первых, изображение всех военных происшествий и многих геройских деяний россиян; потом описание о нравах, обычаях народов и прочих любопытных вещах, замеченных мною мимоходом».

Две первые части «Писем русского офицера» были посвящены (как уже упоминалось) военным событиям 1805–1806 годов, третья – описание увиденного во время путешествий по российским губерниям. Об этой части Фёдор Николаевич говорил:

«Во время краткой и обманчивой тишины, которою наслаждались мы с 1807 по 1812 год, предпринимал я, по разным обстоятельствам, поездки в разные места, не оставляя привычки бросать на бумагу мысли и замечания свои. Путешествуя в отечестве нашем, нельзя наполнить листов записной книжки описанием картин, мраморных изваяний и прочих произведений художеств; но можно списывать картины с нашей природы, которая богата ими, а всего, как мне кажется, важнее узнавать и описывать нравы своего народа. Путешествие есть единственное к этому средство.

Я старался рассматривать людей в их различных состояниях: гостил в палатах и жил в хижинах. Но там и тут главною целию моею было наблюдение нравов, обычаев, коренных добродетелей и пафосных пороков. Я видел мнимосчастливых в высоких домах и видел истинно благополучных в низких хижинах. В палатах нередко видел я слёзы, текущие по золоту; видел там страсти и предрассудки, от которых вянет радость и меркнет жизнь, как ясный весенний день от чёрных туч.

С сердечным удовольствием видел я, что благие нравы предков, вытесненные роскошью и нововведениями из пышных городов, не остаются вовсе бесприютными сиротами на Русской земле. Скромно и уединённо процветают они в простоте сельской. – Не раз повторял я, про себя, достопамятное изречение Монтескье: “Ещё не побеждён народ, хотя утративший войска, но сохранивший нравы свои”. Россия не утратила ни того, ни другого. И потому я всегда утешался душевным уверением, что вопреки всем умствованиям и расчётам наших врагов ещё очень трудно покорить отечество наше».